Ингеборга каждый раз вспоминала погибшего брата и его обещание стать купцом. Как было бы славно, если бы эти подарки привозил матери Аксель!
Но Ингеборга уже так давно не видала материнской улыбки, так давно не слышала ее смеха. Этот смех был таким легким и звонким, будто мать молодела на несколько лет каждый раз, когда к ним приходил Генрих Браше. Такие улыбки таили в себе опасность, но Ингеборга все равно была рада подаркам. Она с удовольствием ела горячее пряное варево, уже зная, что если есть его медленно, ложка за ложкой, то можно распробовать, как эта странная восточная приправа дополняет вкус соленого бульона из сушеной трески.
Самым ценным из всех подарков был мешок зерна. Мать напекла много-много флатбрёда. Ингеборга даже не помнила, когда у них в кладовой было столько запасов.
Бывало, мать исчезала из дома на несколько часов, и Ингеборге приходилось одной перетирать рыбьи кости в муку, чтобы накормить овечку, набирать воду в колодце и поддерживать огонь в очаге. Когда мать возвращалась, Ингеборга всегда замечала в ней перемену: она тихонечко напевала себе под нос, меньше бранила своих дочерей, меньше горевала. Однажды она пришла с синей лентой в рыжей косе. И не выплетала ее еще несколько дней. Ингеборга не раз наблюдала, как мать рассеянно гладит ленту и смотрит на дом Генриха Браше на вершине холма за деревней.
Какие несбыточные мечты она лелеяла в своем сердце?
Чем больше подарков приносил Генрих Браше, тем отстраненнее и холоднее становилась их мать. И не только по отношению к дочерям, но и по отношению к соседям. Ингеборга видела, как косо смотрят на маму другие женщины, когда она идет за водой к колодцу. Она слышала, что сказала матери вдова Крёг, заметив синюю ленту в ее волосах:
– Осторожнее, девочка. Ты играешь с огнем.
Вскоре слухи дошли до соседей деревни Андерсби, а значит, и до Сёльве Нильсдоттер, двоюродной сестры мамы. Когда снег начал сходить, Сёльве четыре часа пробиралась по заболоченной земле из Андерсби в Эккерё с тяжелой корзиной с сушеной рыбой, флатбрёдом и маслом, которое, как она сообщила с порога, буквально вчера сбила племянница ее мужа, Марен Олафсдоттер. На этот раз Сёльве пришла одна, оставив сыновей под присмотром Марен.
Ингеборга сразу же принялась делать клиннинг, попутно прислушиваясь к разговору тети с матерью.
– Будь осторожнее, сестрица, – прошептала Сёльве. – У него есть жена.
Ингеборга слизнула масло с кончиков пальцев. Даже масло от тучных коров купца Браше было не таким вкусным, как масло, сбитое таинственной Марен Олафсдоттер. Она посмотрела на маленький горшочек с жирными и как будто воздушными сливками. И невольно облизнула губы.
– Он приносит еду, – прошептала в ответ ее мать. – И даже такую, которую я никогда в жизни не ела! Как я могу отказаться от таких щедрых даров?
– А что ты даешь ему взамен?
Между сестрами воцарилось долгое и напряженное молчание.
– Это не твое дело, Сёльве Нильсдоттер, – вполголоса проговорила мать.
– Мы с тобою родня, – отозвалась Сёльве. – Значит, это и мое дело тоже. Как можно быть такой глупой?! Хочешь нажить себе врага в лице его жены?
– Она ничего не знает, – прошептала Сигри. – К тому же это был брак по расчету. Она его старше на много лет.
– Тем более лучше не злить ее, Сигри, – сказала Сёльве. – Если тебе одиноко, то есть немало свободных и холостых рыбаков, которые с радостью возьмут тебя в жены.
– Нет, – воскликнула Сигри. – Я никогда больше не выйду за рыбака. Никогда!
Ингеборга поставила блюдо с клиннингом на стол.
– Сходи за Кирстен, – велела ей мать. – Она где-то на улице. Присматривает за овечкой.
Ингеборга нехотя пошла к двери и успела услышать, как Сёльве с жаром проговорила:
– Подумай о собственных дочерях, Сигри. Обо мне и моей семье. Ты подвергаешь опасности всех нас.
– Это еще почему? – В голосе матери звучала растерянность.
– Потому что для матери Марен на острове Вардё все началось точно так же. Губернатор сказал, что она его приворожила. И ее обвинили в колдовстве.
Ингеборга замерла на пороге. При слове «колдовство» у нее сжалось сердце.
Сигри хлопнула рукой по столу.
– Как у тебя только язык повернулся такое сказать обо мне?! Ведь именно ведьмы погубили моего мальчика!
Ингеборга обернулась и увидела, что Сёльве ласково прикоснулась к руке ее матери.
– Я говорю не о тебе. Но неужели ты не понимаешь, сестрица, что другие именно так и скажут? Что ты его околдовала!
Мать издала невеселый смешок.
– Все как раз наоборот, – сказала она и умолкла, увидев, что Ингеборга так и стоит на пороге. – Ты чего встала? Тебе было велено сходить за сестрой, Ингеборга.
Кирстен сидела на куче торфа, в грязном переднике, и щекотала живот своей маленькой овечке, которую назвала Захарией, хотя это была самочка.
Когда они с Ингеборгой вернулись в дом, Сёльве уже собиралась уходить. В этот раз прощание двоюродных сестер было не таким теплым, как обычно.
Разминувшись с Сёльве в дверях, Ингеборга заметила у нее на щеке старый поблекший синяк. Все давно привыкли к синякам и шишкам Сёльве. Два года назад Сёльве однажды пришла к ним с подбитым глазом, и Ингеборга спросила у мамы, что с ней случилось. Сигри нахмурилась, покачала головой и сказала, мол, Сёльве лягнула корова во время дойки. Ингеборга знала, что это неправда.
Когда Стрикке уходил в море, корова никогда не лягала Сёльве.
Кирстен издала радостный возглас, когда мать поставила на стол блюдо с клиннингом, приготовленным Ингеборгой. Они прочитали короткую молитву, и Кирстен принялась за еду, потихонечку скармливая овечке лакомые кусочки. Мать то ли и вправду этого не замечала, то ли ей было все равно.
Ингеборга буквально физически ощущала, как внутри нарастает тяжелый страх. Она совсем поглупела от голода. Она даже и не задумывалась, чем опасны подарки Генриха Браше: ее мысли сделались вялыми от сытости, от удовольствия видеть, что на щеках у Кирстен появился румянец, и она больше не плачет, засыпая с пустым ноющим животом.
Она разленилась. Она и думать забыла о том, что собиралась пойти на охоту.
Вечера были долгими, свет на небе держался до самой ночи, солнце поздно опускалось за горизонт и рано всходило на следующий день.
Ингеборга поднялась из-за стола, хрустя последним кусочком клиннинга, и принялась собирать свой охотничий инвентарь.
– Ты куда собралась на ночь глядя? – спросила мать.
Ингеборга надела куртку Акселя.
– Хочу поставить силки.
– У нас дома вдоволь еды, – нахмурилась мать. – Генрих Браше принес нам зайца.
– Лучше верни его, мама, – сказала ей Ингеборга.
Мать широко распахнула глаза, но ничего не сказала в ответ.
Ингеборга шла вдоль побережья, по песчаному пляжу. Холодные волны Варангерского моря неспешно набегали на берег. Ингеборга мечтала о лете. Как хорошо было бы пробежаться по мягкому песку босиком! Как раньше с Акселем.
Она свернула к болотам и зашагала по топкой земле, хлюпавшей под ногами, обутыми в крепкие сапоги. Снег уже таял, и промерзшая земля не успевала впитывать ледяную влагу. Ингеборга шла медленно, ей приходилось следить за тем, чтобы не забрести в настоящие болото, из которого можно и вовсе не выбраться.
Она прошла через топь и добралась до редколесья между болотом и внутренним фьордом. У нее было стойкое ощущение, что за нею следят, но, оглянувшись, она не увидела ничего подозрительного – лишь бескрайнее небо, пронизанное бледным светом, и темные тучи, нависшие над землей.
Как только она вошла в лес, начался снегопад вперемешку с дождем. Ингеборга надвинула шапку Акселя пониже на лоб. Тугой, плотный воздух холодил щеки, но здесь, в тишине зимнего леса, хотя бы не было ветра. Ингеборга ступала медленно, глядя в землю.
Под деревьями еще лежал снег. Ингеборга присела на корточки, высматривая звериные следы. У нее вновь возникло ощущение, что за ней наблюдают. По спине пробежал холодок, внутри все напряглось. Она встала и медленно повернулась кругом, но не увидела ни единой живой души.
Где-то над ней хрустнула ветка. Ингеборга подняла голову и увидела большую ворону, сидевшую на высокой березе. Тонкие ветки раскачивались под тяжестью птицы.
– Кыш, – крикнула Ингеборга. Ей стало как-то не по себе под пронзительным вороньим взглядом.
Однако ворона не улетела.
Ингеборга сгорбила плечи и, стараясь не думать о странной птице, снова принялась искать следы на снегу. В лесу уже сгущались ночные тени, стволы берез выделялись из сумрака тонкими белыми линиями.
Наконец Ингеборга нашла характерные отпечатки заячьих лап. Она подобрала палку, быстро заострила ножом ее кончик и со всей силы воткнула в твердую землю. Обвязав палку леской, прикрепила к ней силки, сделанные из рыболовной сети, такой грубой, что можно было порезать пальцы. Ингеборга пристально оглядела свою работу. Да, это было хорошее, открытое место. Здесь заяц мог набрать скорость и не заметить ловушку. Будем надеяться, к завтрашнему утру ее усилия вознаградятся. Ингеборга поставила еще несколько силков рядом с заячьими следами, молясь о том, чтобы назавтра хотя бы в одну из ловушек попалась добыча.
На обратном пути она все-таки глянула на верхушку березы, где сидела ворона, но той уже не было. Но Ингеборга все равно чувствовала на себе ее тяжелый, пристальный взгляд. Выйдя из леса, она припустила бегом. С неба густо летел мокрый снег. Землю окутала непроглядная тьма, и теперь рядом не было Акселя. Некому было поддерживать в ней отвагу.
На следующий день Ингеборга проснулась с утра пораньше, и небо уже было светлым. Она быстро оделась и пошла в лес, полная радостного предвкушения. Если ей удалось поймать зайца, она вернется домой с добычей, и тогда матери будет легче отказаться от продуктовых подарков Генриха Браше. Но одна мысль не давала покоя, и, как бы Ингеборга ни гнала от себя эту мысль, та все равно возвращалась. Потому что в глубине души она чувствовала и знала: Генрих Браше может прийти к ним с пустыми руками, а ее мать все равно выскользнет в ночь, и ее тень промелькнет по деревне, залитой светом луны, и поднимется по склону холма прямо к дому Браше.