Под усиленной охраной Берроуза поместили в верхней комнате одной из городских таверн. Несмотря на наличие у заключенного сверхспособностей, к нему разрешили пускать посетителей – у уверенного в себе красавца-пастора остались друзья в округе Эссекс. Элизер Кисер, которого уговаривал нанести визит узнику капитан местного ополчения, отнекивался как мог. Сорокапятилетний кожевник был в ужасе и верил, что Берроуз «возглавляет всю компанию обвиненных в колдовстве». Под давлением он все же рискнул и пошел поглазеть на сверхчеловека. Берроуз пристально посмотрел ему в глаза. Позже вечером в камине непроглядно темной комнаты Кисера вдруг заплясали двенадцать светящихся медуз. Разволновавшись, он позвал служанку. Она в изумлении уставилась на причудливых существ, рассекающих в гигантском камине. Жена Кисера ничего не увидела, что доказывало их «дьявольскую природу».
Пока Кисер приходил в себя возле своего очага, Берроуз нанес еще один призрачный визит в дом Патнэмов, где – в своей телесной ипостаси – никогда не был желанным гостем: в конце концов, он в свое время занял место зятя Энн Патнэм – старшей, преподобного Бэйли. 8 мая Берроуз сообщил двенадцатилетней Энн, что две его бывших жены скоро явятся, чтобы наговорить ерунды. Она не должна обращать на них внимания. Конечно же, две белые как мел дамы в льняных погребальных одеяниях не заставили себя ждать: нынче духи свободно разгуливали по деревне среди ведьм и колдунов. Покраснев от злости, «словно кровь того и гляди брызнет у них из глаз», призраки потребовали справедливого суда. Берроуз должен «отправиться в ад». При этих словах пастор исчез. Его жены рассказали, что их убил он. Одна распахнула свой саван и показала смертельную рану под левым плечом. На следующее утро Энн видела еще двух мертвецов – супругу Деодата Лоусона и его маленькую дочь, с которой когда-то дружила. Их тоже прикончил Берроуз. Именно эти преступления имела в виду Абигейл, когда две недели назад вербовала Хатчинсона с его вилами.
Никто даже не обсуждал, почему Берроуз позволил Энн побеседовать со своими разговорчивыми, мстительными мертвыми женами: он вообще вел себя загадочно. Ни слова больше нет в записях и о верном капитане ополчения, который настоял на визите кожевника к Берроузу, уверяя Кисера, что ему нечего бояться, ведь их бывший пастор – «дитя Божье, избранное дитя Божье, и Бог докажет его невиновность» [17].
Глядя на вещи, которые дьявол обещал своим жертвам в обмен на душу, мы можем предположить, о чем мечтала девочка XVII столетия: красивые наряды, поездки за границу, модные журналы, отдых, золото, муж, помощь в работе по дому [18]. Ее желания мало отличались от желаний любой другой взрослеющей деревенской сироты, вынужденной жить в блеклом пейзаже, где природа капризничает, а скотина забредает в огороды раздражительных соседей, которые являются на порог, чтобы излить злобу на взрослых. Пока эти девочки осмеливались мечтать, они мечтали – сидя в заметенном снегом медвежьем углу Новой Англии – о путешествиях в экзотические края, о фантастических красках. Салемские показания, начиная со свидетельств Титубы, – это лихорадочные видения поразительной интенсивности. Они полны синих птиц и канареек, желтых собак, красных крыс, красного мяса, красного хлеба, красных книг. И все же лишения не были беспредельными. Даже несмотря на регулярные посты, колония не голодала. Ни одна дочь, племянница, кузина, служанка или рабыня не грезила о сочной отбивной с тыквенным соусом, или о сладком яблочном пудинге, или о тарелке жареного миндаля в сахаре. Юные девы изголодались по многообразию красок, экспрессионистские сполохи которых врываются в их показания, отчаянно призывая материализоваться рубиновые башмачки.
Двенадцатилетняя Энн Патнэм – младшая и одиннадцатилетняя Абигейл Уильямс были самыми младшими из подвергшихся дьявольскому заклятию. Девятнадцатилетняя Мерси Льюис, служанка Патнэмов, и двадцатилетняя Мэри Уоррен, колеблющаяся служанка Проктеров, – в числе самых старших. Ни одна из четырех обвинительниц не оставила дневника. Как и вообще ни одна пуританская девочка. Даже если предположить, что она имела бумагу и умела писать, у нее фактически не было такой возможности в течение дня: юная пуританка проводила дни, обихаживая скотину, сматывая клубки пряжи, взбивая масло, пропалывая сорняки, стирая белье и делая свечи. Только в присутствии дьявола она осмеливалась вслух рассказывать о своих желаниях, и мы узнаем о них из записей судебных клерков – которым они выданы под давлением и по прошествии какого-то времени[46]. В тех редких случаях, когда слова девочек доходят до нас напрямую, пострадавшие говорят языком, словно у кого-то позаимствованным. Сомнительно, что племянница Григса действительно сказала, что матрона из Андовера «так мучительно терзала» ее, что «ни один язык не может этого выразить» [20]. Особенно если учесть, что Мэри Уолкотт теми же словами обвиняла ту же женщину, и обе девушки провозгласили ее «самой ужасающей ведьмой». (Томас Патнэм, мастер художественного слова, сочинил обе жалобы.) Помимо чревовещания, у околдованных девочек оказалась еще одна необычная способность: маленькие и кроткие разделывались с большими и сильными. В истории не так много неуправляемых молодых женщин: за исключением Жанны д’Арк и нескольких малолетних правительниц, сложно назвать другой исторический период, в котором бы доминировали девственницы-подростки, племя традиционно уязвимое, молчаливое и бесправное. С самого начала салемские девы заставили себя слушать. И их голоса быстро стали решающими. К апрелю костяк из восьми юных особ приобрел статус оракулов. Дергаясь и извиваясь, они играли роль охотничьих собак, провидиц, народных целительниц, морального авторитета и мучениц за правду.
От многих духовных лиц мы знаем, как выглядела идеальная девочка-пуританка. Она была чистым сплавом скромности, набожности и неустанного трудолюбия [21]. Она говорила редко и мало. Она дважды в день читала Писание. Она почитала отца своим властителем и судьей: он обладал абсолютной властью. В свои двадцать с небольшим она подчинялась ему, как подчинялась бы мужу, будь она замужем. Отец был главой семьи, ее душой, ее правителем. Часто он оказывался активным, вовлеченным родителем. Он неусыпно бдел у кровати больного чада, беспокоился о его теле и душе. Нетрудно представить себе, как глубоко ощущалось его отсутствие. Многие из околдованных девочек потеряли отцов, в основном из-за индейских набегов. Это лишало их уверенности в будущем – таяла надежда выйти замуж и получить наследство – и заставляло страдать от нехватки мужского внимания. Одна из таких пострадавших в 1693 году умоляла молодого человека, пришедшего ее проведать и собравшегося пожелать ей спокойной ночи и уйти, остаться; она умрет, если он уйдет. Другая напрямую спросила у дьявола, который слишком уж активно апеллировал к семье девушки: «Хорошо; а что, если у меня нет отца?» Матери были не так заметны, но так же полновластны. Молодежь, не проявлявшую к ним почтения, могла ждать петля, «и да будут они висеть, и вороны с орлами будут клевать их тела», предупреждал Инкриз Мэзер. Однако при всем этом акценте на дисциплине, при всей нетерпимости к юношескому своеволию, XVII век знал много нежности. «Прельщайте детей Новой Англии бояться Бога», – назидал Коттон Мэзер, специалист по «мягкой силе». Лоусон тоже не поощрял излишней строгости и формализма в воспитании юного поколения. Даже Пэррис, хоть и более жесткий, чем его предшественник, ратовал за то, что телесные наказания предпочтительны «не из гнева, а из родительской любви». В Новой Англии имелся закон, карающий за неповиновение родителям: лицо старше шестнадцати лет, ударившее или обругавшее своего отца, должно быть казнено. Но этот закон ни разу не применялся.
Мать, в 1680 году отпускавшая от себя дочь, напоминала ей, что нужно быть почтительной, послушной, рассудительной. Следует регулярно молиться и – главное – усердно трудиться, чтобы с улыбкой на устах превзойти в трудолюбии самых трудолюбивых [22]. Ленивый ум уже рассматривался как инструмент дьявола[47]. Если судить по Мэзеру, внимание к духовному состоянию подрастающего поколения, не ослабевающее с самого начала, усиливалось, когда это поколение достигало возраста Энн Патнэм – младшей и Абигейл Уильямс, – когда дети становились и более способными на благоразумие, и в то же время менее благоразумными. Четырнадцатилетие было по закону чертой, за которой уже можно было привлекать к ответственности, в том числе за клевету. По достижении этого возраста человеку следовало остепениться и «забыть детские шалости», напоминал один отец своему сыну, направлявшемуся в Гарвард [24]. У мальчиков семилетнее обучение обычно начиналось в этом возрасте. На примере четырнадцатилетней Абигейл Хоббс мы можем видеть, что постоянное заламывание рук насчет любого непослушания – призывы покончить с легкомыслием и яростные нападки на чернокнижие – несколько не соответствуют пуританскому идеалу. Хоть среднестатистическая массачусетская дочь XVII века и была ежедневно занята пряжей и шитьем, она все же иногда появлялась в тавернах – местах, где оковы приличий ослабевали даже для духовных лиц; где занимающийся коллекторской деятельностью констебль мог услышать, что кто-то легче согласится быть повешенным, чем сдаст деньги на жалованье пастору; где напропалую флиртовали – с применением оружия и без.
Сон идеальной женщины – благочестивой, работящей и до неприличия покорной – был так же священен, как аптечка XVII века. Что отличало новоанглийскую юную деву, так это ее кошмары. Однажды ранним вечером зимой 1696 года Самюэл Сьюэлл вернулся в свой прекрасно обставленный дом, у дверей которого его поджидала крайне взволнованная жена. Оказалось, что пятнадцатилетняя Бетти Сьюэлл вдруг разрыдалась после ужина, напугав своих братьев и сестер. В ее не по годам развитом мозгу без конца крутилась строчка из Евангелия от Иоанна, некоторые высказывания Мэзера не давали ей покоя. Она каким-то образом заключила, что попадет в ад, молитвы ее не будут услышаны, грехи не будут прощены (опять же – судим по записям ее отца). Бетти уже не в первый раз делалось так страшно [25]. В семь лет ее ужасали тревожные сцены Судного дня из Книги Исаии. Так же реагировал ее брат, когда ему, одиннадцатилетнему, посоветовали готовиться к смерти.