В общем, вырисовывается довольно внятный портрет если не зловещего черного человека, похищавшего девушек и заставляющего их подписывать дьявольские книжки, то, во всяком случае, мужа-тирана. Пока Берроуз с первой женой жили у Патнэмов, они так страшно ругались, что сами иногда приглашали хозяев разрешить спор (это могло быть простой вежливостью: ругаться приватно не было никакой возможности, даже в просторном доме Патнэмов). И снова лукавый Берроуз пытался сохранить все в тайне. Он заставлял жену подписать соглашение о том, что она не будет раскрывать его частных дел, – это само по себе выглядело подозрительно, особенно во времена, когда подписание каких угодно документов попахивало дьявольщиной. В то майское утро 1692 года он это осознал. Судьи хорошо подготовились: он действительно потребовал от жены поклясться, что она будет писать своему отцу только те письма, которые он одобрит? Берроуз отрицал обвинение, представлявшее особый интерес для Хэторна: Сара Рук, вторая миссис Берроуз, недавно летавшая по округе в своем саване, была вдовой его родного брата[60]. Ее отец жил в Салеме, где собирался вскоре стать председателем большой коллегии присяжных.
Салемский маршал ввел невысокого черноволосого Берроуза в молельню, где ему велели смотреть только на судей. Сюзанна Шелден, беженка из Мэна, похоронившая больше родственников, чем любая другая девочка, и несколько месяцев назад потерявшая отца, припомнила свою беседу с двумя мертвыми женами. Судьи попросили Берроуза посмотреть в лицо обвинительнице, стоявшей от него в паре метров. Когда он повернулся, все или почти все пораженные с криками повалились на пол. Пэррис не смог точно сосчитать, сколько их извивалось у его ног. Что, поинтересовались судьи, Берроуз обо всем этом думает? Он согласился, что перед ними «нечто удивительное и унизительное» [72]. Он ничего в этом не понимал. Он, не колеблясь, начал цитировать Писание – вот в библейских чудесах он ориентировался лучше, чем кто-либо на этих слушаниях. Пэррис, правда, не нашел нужным внести это в свои заметки, а преподобный Нойес и вовсе постарался быстро пресечь. Берроуз обратил внимание на одну странность в поведении обвинителей: «Может, кто-то из вас заметил, что, когда они начинают произносить мое имя, у них это не получается». Но это никого не заинтересовало.
Дальше пошли совершенно иные свидетельства. Несколько мужчин заявили о недюжинной силе бывшего пастора. О ней ходили легенды, особенно с учетом того, что он был телосложения некрупного, даже «весьма тщедушного», по оценке статного Коттона Мэзера [73]. Берроуз мог поднять бочку патоки двумя пальцами. Он одной рукой стрелял из семифутового дробовика. Пока товарищ бегал к форту за помощью, он один разгрузил целое каноэ провизии. В сентябре 1689 года, когда неимоверно сильный и смелый лидер пришелся ко двору, многие восторгались его стойкостью: как раз в том месяце пастор заслужил похвалу за свою роль в битве у Каско. «Никто из нас не мог делать того, что он», – вспоминал сорокадвухлетний салемский ткач, попытавшийся поднять ружье, но – даже двумя руками – не сумевший его стабилизировать [74]. То, что тогда внушало благоговейный трепет, сейчас казалось колдовством. Кто-то слышал о похождениях Берроуза от других, кто-то – от него самого. Он демонстрировал такой же поразительный талант хвастаться, как и его призрак. И если раньше он приветствовал бы эти россказни, то теперь стал отпираться от своих успехов (да я просто прижимал ружье к груди, только и всего). То, что крылось за этими воспоминаниями, грозило стать самым серьезным обвинением против него. Он вышел из всех нападений индейцев без царапины. Абигейл Хоббс, Мерси Льюис и Сюзанне Шелден повезло меньше. Многие из тех, кто мог бы свидетельствовать о непомерно тяжелом мушкете Берроуза, не могли этого сделать в силу того, что были мертвы. Ни в коей мере не приятный человек – вокруг домашней жестокости разгоралось немало страстей, – Берроуз умудрялся совмещать абьюзивное поведение дома с чудесными подвигами за его пределами. Все доказательства сводились к одному заключению: он был плохим человеком, но очень хорошим колдуном.
Хотя прямо со слушания Берроуза увезли в бостонскую тюрьму, он продолжал нагонять страх на публику, присутствовавшую на процессах всю ту неделю. Он, наверное, все еще был в пути, когда на слушание на следующий день приковылял беззубый и седой Джордж Джейкобс [75], долговязое тело которого опиралось на две трости. Джейкобсу было не меньше семидесяти, а может, и ближе к восьмидесяти, соседям он казался глубоким стариком. Этот процветающий салемский фермер выглядит настоящим старым мерзавцем. Он язвит и смеется в лицо инквизиторам. Когда судьи представили обвинительниц, Джейкобс пригласил девочек высказаться и с нетерпением ждал их рассказов. Племянница Пэрриса дала показания. Джейкобс расхохотался. На просьбу объясниться он спросил у допрашивающих: «Ваши превосходительства, вы все! Неужели вы во всё это верите?» Он не мог поверить в их доверчивость. Он бросил им вызов: он признается в колдовстве, если они смогут это доказать!
Как Джордж Берроуз и бескомпромиссный Джон Проктер, Джейкобс тоже был жесток со своим слугой, скорее всего, бил его. Шестнадцатилетний юноша позже расскажет, что хозяин угрожал его утопить. Обвинение срезонировало. Много лет назад Джейкобса судили за то, что он утопил несколько лошадей, загнав их в реку с помощью ловушки из камней и палок (он утверждал, что просто пытался прогнать вломившихся на территорию его собственности животных). За два дня слушаний выяснилось, что призрак Джейкобса бил девочек его костылями. Некоторые девочки предъявили булавки, которые он втыкал в их руки. Сара Чёрчилль, бывшая его служанка, призывала старика признаться. «Ты слышала когда-нибудь, что я умею колдовать?» – спросил он, глядя не на нее, а на магистратов, как ему было велено. «Я знаю, что ты жил как злодей», – упрекнула его Сара, и этого оказалось достаточно.
Участвовал ли Джейкобс в семейной молитве, поинтересовались Хэторн и Корвин. Нет, не участвовал. Дом без молитвы считался домом с привидениями; магистраты начали давить на старого фермера, чтобы заставить его объяснить такое наплевательское отношение. Он не молился с семьей, объяснил Джейкобс, потому что не умел читать. Это не являлось препятствием. «Ты можешь произнести „Отче наш“? – спросили его судьи. – Давай-ка мы послушаем». Все понимали, что эти строчки – что-то типа оберега, от которого злые силы должны бежать как от огня. Джейкобс сделал несколько попыток, но каждый раз запинался. Такое приключалось почти с каждым свидетелем, появлявшимся перед Хэторном и Корвином: как саркастически заметит через неделю другой колдун, сам проваливший задание [76], обвиняемые выглядят не менее заколдованными, чем их обвинители[61]. С другими словами проблем у Джейкобса не возникает. Он подшучивает над судьями. Он боится, что не может помочь им с этим допросом. Они могут сжечь его или повесить – он все равно ничего не знает о колдовстве. Он не больше виновен, чем сами инквизиторы. «Обложите меня налогами как колдуна. Можете заодно обложить меня налогами как старого хрена, – ворчал он. – Я никому вреда не причинял». Мерси Льюис, которую старый фермер избивал до синяков, которую заставлял расписаться в своей книжке, которой предлагал золото и всякие красивые вещи – еще до того, как она узнала его имя или заметила его непризрачную сущность, – предложила более убедительное объяснение: женщины в 1692 году были опаснее, чем могли предположить мужчины, заявлявшие, что они влетали к ним в спальни и грузно наваливались им на грудь, давя на них часами. «Я всем сердцем верю, что Джордж Джейкобс – самый ужасный колдун», – клялась Льюис [78]. Вместе с еще девятью ведьмами Джейкобс на минувшей неделе проследовал, как и Берроуз до него, в бостонскую тюрьму, где старый фермер, избивавший девушек костылями, и бывший пастор, тиранивший своих жен, получили возможность получше узнать друг друга. Берроуз вполне мог заметить треугольное ведьмино клеймо, которое официальные лица обнаружили чуть ниже правого плеча старика.
После заключения пастора под стражу обвинения посыпались как из рога изобилия: слушания едва успевали проводиться, показания едва успевали записываться. Мерси Льюис взяла на себя роль главной свидетельницы и стала самой активной среди обвинителей. В итоге оказалось, что на нее насылал чары пятьдесят один человек. Обладая хорошей памятью, девушка вплетала в свои рассказы псалмы и проповеди и оставила после себя самые образные свидетельства. (Беженка из Мэна Сюзанна Шелден была склонна к раскрытию убийств. В ее показаниях ведьмы обычно вскармливали грудью птенцов, бесшерстных котят, поросят и черепашат. Энн Патнэм-мать вела побочную историю о мертвых младенцах. А ее дочь бесперебойно поставляла новых подозреваемых.) В какой-то момент Льюис переехала в семью констебля Джонатана Патнэма, где недавно потеряли новорожденного малыша – как считалось, из-за колдовства. Мэри Уоррен, горничная Проктеров, колебалась в показаниях со дня возвращения Берроуза в Салем, когда, по слухам, она сказала, что в словах любой из пораженных девочек не больше смысла, чем в речах безумной дочки Кисера [79]. Через неделю она снова сменила курс: эта юная особа стала самой сенсационной свидетельницей обвинения. Она вытаскивала из своего тела булавки. Плевалась кровью в молельне. Язык вываливался у нее изо рта на такое долгое время, что весь чернел. Ее ноги сжимались, и самые сильные мужчины не могли их разжать. Судебный писарь не стал вдаваться в детали этой необычной сцены: взрослые мужики пытаются развести колени двадцатилетней девушки.
Фантомы и призраки перемешались. Старшая Энн Патнэм сообщила о нескольких молочно-белых фигурах около ее кровати. Двое были духами, но третий оказался Джоном Уиллардом, ее темноволосым соседом. Уиллард поначалу, очевидно, помог изобличить нескольких подозреваемых, но вскоре утомился от девочек и заявил, что их всех нужно повесить. В виде призрака он признался Энн в убийстве как минимум тринадцати жителей деревни, каждого из них она назвала по имени. Длинный перечень невнятных объяснений заставил всех пересмотреть свои домашние