Одно из несомненных достоинств колдовства – следование некоторым ясным и непреложным законам. Оно передавалось по наследству, в основном по материнской линии. Подпорченные репутации упрямо оставались таковыми: проступки забывались, а клеймо позора – нет. Одна шотландка предпочла быть сожженной, чем жить с титулом оправданной ведьмы [41]. Семья от нее отказалась, друзья предали. Не имея возможности брать воду из общинных колодцев, оправданная женщина из Чарлстауна вынуждена была пить из луж. Бриджет Бишоп, время от времени воровавшая, так и не смогла сбросить с себя взятое ранее имя. Для большинства обвинителей она осталась Гуди Оливер. Бостонский тюремщик, оглашая ее расходы два шиллинга и пять пенсов в неделю, называл ее «Бриджет Бишоп по кличке Оливер». Несмотря на то что у Массачусетса появился новый губернатор, статус в большой степени тоже передавался генетически. Общественные лидеры порождали общественных лидеров [42]. По крайней мере, некоторые члены городского управления в любом городе воспитывались отцами – членами городского управления; в Салеме таких было почти три четверти. Почти все судьи по делам ведьм были сыновьями торговцев или пасторов. Коттон Мэзер, Джон Хэторн, Джонатан Корвин и Уильям Стаутон пошли по стопам своих отцов. Ослушаться выдающегося, хорошо образованного родителя было так же трудно, как того, кто тридцать лет назад предсказал, что свинья околеет еще до рассвета, и, к несчастью для себя, оказался прав.
Создав первый в Америке суд Oyer and Terminer (с французского, буквально – «заслушивать и решать»), Фипс собрал «людей самых благоразумных и честных, каких только можно найти» [43]. Никто из этих людей не имел юридического образования. У двоих был пасторский опыт. Трое окончили Гарвард. По крайней мере пятеро были торговцами, а один – непрофессиональным медиком. Большинство занимали множество самых разных гражданских должностей. Предприимчивый Бартоломью Гедни, в свое время навещавший девочек в пасторате и посетивший ряд предварительных слушаний, владел салемскими верфями и несколькими лесопилками в Мэне. Будучи жителями города Салем, Хэторн и Гедни убедили суд в неразрывной связи – и полном созвучии – со слушаниями прошлых четырех месяцев. Они сидели друг подле друга в первом ряду первой салемской церкви, откуда вместе внимали наставлениям Хиггинсона и Нойеса. Они присутствовали на рукоположении Пэрриса; они принимали беспрестанный поток жалоб от жителей деревни. Стивен Сьюэлл, обладатель красивого круглого почерка, чернильницы и гусиного пера, подвизался судебным писарем. Он вел документацию и брал бумаги на ночь домой, где, вероятно, также по-прежнему жила дочка Пэрриса. Сам Пэррис теперь снова проповедовал. Возглавлять суд Фипс поставил вице-губернатора Уильяма Стаутона, который несколько недель назад ездил в Салем на слушание дела Берроуза.
За свои труды судьи получали примерно столько же, сколько именитый директор школы, или вдвое больше, чем одна выжившая в индейском набеге 1694 года получила за десять скальпов, которые привезла в Бостон. Это не особенно волновало магистратов, людей весьма состоятельных. Никто не оспаривал выбор Фипса. Он подобрал безупречных исполнителей на роли судей. Во времена, когда все менялось (даже привычный для Новой Англии лексикон: колония стала провинцией, маршалы – шерифами, двадцать восемь ассистентов – советниками), такая стабильность успокаивала. Это были лидеры Массачусетса, поездившие по миру, представлявшие его гражданскую, экономическую и военную власть, сыновья (иногда также и зятья) его первых семейств, люди с устойчивым положением и благородным именем, причем каждое из имен фигурировало в новой хартии Новой Англии. Вместе они владели тысячами гектаров земли в Новой Англии. Почти у всех имелся опыт рассмотрения дел о ведьмах, хотя, конечно, и не такого размаха, как в 1692 году.
Только что приведенных к присяге судей требовалось проинструктировать. Одна из сложностей заключалась в том, что им предстояло квалифицировать преступления как по английским, так и по массачусетским законам, которые существенно различались. Естественно, они попросили помочь доступного им эксперта. Четыре из девяти членов суда – в том числе и шестидесятисемилетний Джон Ричардс, бостонский торговец, как раз и обратившийся за советом, – были добрыми друзьями Коттона Мэзера. Он лучше, чем кто-либо, разбирался в административных тонкостях. Он радостно поверял своему дневнику в том месяце, что не только губернатор – один из его ближайших друзей и лично им крещеннный, но и «все советники провинции – ставленники моего отца; и мой тесть, и несколько родственников, и несколько собратьев из моей церкви – все среди них» [44].
Одиннадцать новых ордеров были выданы еще до того, как собрались присяжные. Истцы были лишь наполовину знакомы с большинством обвиняемых, которых называли только по фамилиям. Однако из списка подозреваемых, составленного 28 мая, одно имя резко выделялось, его знал каждый: это был Джон Олден шестидесяти шести лет [45], бостонский моряк, капитан с крутым нравом и торговец, старший сын в семье основателей Плимута. Олден, один из самых отважных солдат Массачусетса, недавно вернулся из Мэна, где участвовал в переговорах о возвращении пленных жителей Йорка. Он был членом той же церкви, что и три участника суда над ведьмами, и особенно близко общался с Сэмюэлом Сьюэллом, так как уже давно вел дела с его тестем. В общем, предприимчивый Олден, обвиненный несколькими жителями деревни, предстал 31 мая в импровизированном зале салемского суда перед своими друзьями и коллегами.
Только что назначенный королевский прокурор Томас Ньютон тоже приехал на слушание, дабы выяснить, с чем суду, назначенному для заслушания и решения, предстоит столкнуться на первом заседании, назначенном на 2 июня. Ньютону выпало устанавливать порядок разбирательств. Возможно, пару ценных советов ему дал Стивен Сьюэлл: он лучше всех ориентировался в салемских действующих лицах и сути дел. Главный судья Стаутон уже вызвал восемнадцать «честных законопослушных мужчин» на роль большой коллегии присяжных и сорок восемь мужчин – обычными присяжными [46]. Все они представляли соседние общины. Всем им предписывалось явиться в ратушу в ближайший четверг в восемь утра. Слово «колдовство» в повестках отсутствовало, однако все знали, о чем пойдет речь. Это были ветераны судебных заседаний, отобранные из знакомой когорты местных лидеров. В их пользу говорил опыт, а не беспристрастность – они обладали бесценным знанием обо всех членах сообщества. Дел помимо колдовства им поручать не будут.
Томас Ньютон, англиканин и практикующий юрист, был в колонии человеком относительно новым и, как и бывший деревенский пастор Деодат Лоусон, светским. Опять же, как и Лоусона, его ошарашило развернувшееся перед ним действо. Вероятно, ради него Хэторн снова устроил тест обвинительницам и разрешил Олдену прийти на слушание без конвоя. Капитан вошел в деревенскую молельню с мечом на боку и занял место среди публики. Хэторн велел девочкам опознать своего мучителя. Поколебавшись, они указали на другого военного. Не обошлось, как позже заметил Олден, без некоторого мухлежа со стороны взрослых (он, кстати, оставил записи о своем слушании – такое удалось немногим). Как и до этого, темнота в молельне усложняла процесс. Олдену приказали выйти на улицу, где девочки окружили его и начали глумиться. Одна, скорее всего Энн Патнэм – младшая, высмеивала его за недостаток почтения. С его стороны было крайне дерзко не снять шляпу перед судьями!
Юные леди впитали многочисленные жалобы на Олдена, приходившие из Массачусетса и Мэна, где он проводил очень много времени: было подсчитано, что он минимум шестнадцать раз с конца 1688 года выезжал на границу. Капитан очень хорошо знал эти места. Его тесть в свое время владел в Мэне лесопилками, а сам Олден доблестно сражался в войне короля Филипа. Он торговал с вабанаки и подписал договор, который косвенно повлек за собой нападение на Йорк. Он снабжал гарнизоны в Мэне. Он предпочитал, как давно уже подозревали, продавать оружие, а не освобождать пленников, ставя собственные бизнес-интересы выше общественных. Его даже обязали ездить в приграничные регионы с ограниченным количеством боеприпасов. Конечно, Олден не считал индейцев-вабанаки лишь «медведями и волками», как было написано в его февральских инструкциях по обмену йоркских пленных. Вполне предсказуемо, что околдованные девочки обвинили бравого капитана в продаже боеприпасов врагу. Он спал, хохотали они, с индейскими женщинами! А еще их нервировал его меч – так что Олдена, к его огорчению, освободили от оружия. Маршал вывел его из помещения дожидаться допроса, возможно, в таверну Ингерсола [47]. Являлись ли обвинения в спекуляциях правдой, нет ли, но он знатно обогатился в Мэне, среди густых туманов и кровожадных индейцев, где другие теряли свои семьи.
Несколько часов Олден провел в ожидании, пока Хэторн допрашивал Марту Кэрриер, обвиненную племянницей Пэрриса и восемнадцатилетней Сюзанной Шелден. Семья Кэрриер славилась своим буйным нравом, и Марта всячески поддерживала эту репутацию. Когда Хэторн спросил о призрачном черном человеке, с которым она общалась, по обвинению девочек, Марта издала смешок. Она не видит здесь никаких черных людей, помимо самого темноволосого магистрата в черной мантии. Она, как требовалось, смотрела ему в глаза с момента, когда зашла в зал. Хэторн потребовал, чтобы она повернулась к девочкам, но при этом не смела насылать на них свои чары. «Они начнут притворяться, – сказала она (это слово было употреблено впервые), – если я на них посмотрю». Находящаяся в трансе Сюзанна Шелден, эксперт по насильственным смертям, спросила, как Кэрриер смогла убить тринадцать человек. Девочки дрожали, описывая мечущихся по залу призраков, жаловались на булавки в теле, которые те втыкали в них. Что, Кэрриер не видит призраков? – поинтересовался Хэторн. «Если я скажу, вы мне все равно не поверите», – фыркнула она [48]. Девочки закричали, что Марта лжет.
Еще даже не было сказано ни слова о ее полетах или завербованных. Еще ее дети не поведали, что дьявол пообещал их деспотичной матери, что «она будет царицей ада» [49]. А генеральный прокурор уже потерял дар речи от всех этих девичьих видений, булавок и конвульсий. Девочки бродили по залу, «откровенно пялясь на людей» [50]. «Какой позор, что вы воспринимаете всерьез этих ненормальных», – заметила Кэрриер еще до того, как приступ у девиц достиг такой силы, что кое-кто начал опасаться за их жизнь. Хэторн приказал связать Кэрриер руки и ноги и вывести ее из помещения. Ньютон мог слышать, а мог и не слышать в этом хаосе, как Мэри Уолкотт, два месяца назад показывавшая укусы на своем запястье Деодату Лоусону, говорит судьям, будто Кэрриер хвасталась, что она уже сорок лет как ведьма. Марте Кэрриер было тридцать восемь.