Джон Олден вернулся в молельню во второй половине дня. Чтобы его было лучше видно, Хэторн велел ему встать на стул, еще одно унижение для капитана: юные девочки, похоже, весьма успешно дрессировали взрослых мужчин. Маршал связал ему руки. Однако рот Олдену было заткнуть не так просто. С какой это стати, возмущался он со своей нелепой трибуны, ему заявляться в деревню Салем и причинять боль людям, которых он вообще не знает и никогда не встречал? Бартоломью Гедни, пятидесятидвухлетний салемский торговец, начал уговаривать его признаться. Олден ответил, что не собирается радовать дьявола ложью. Он потребовал от собравшихся, чтобы ему предъявили хотя бы крошечное доказательство того, что он занимался колдовством. Хэторн объявил испытание касанием. Одна из заколдованных девочек пришла в себя, стоило Олдену дотронуться до нее пальцем. Среди удивительных вещей, которые Ньютон наблюдал в тот день, больше всего его удивило то, что последовало дальше. Со своего места в переднем ряду Гедни заявил, что знает Олдена уже много лет. Они вдвоем ходили в плавания. Они были партнерами по бизнесу. В свое время Гедни защищал своего меркантильного коллегу от обвинений в сотрудничестве с иного рода врагом. Теперь он сообщал Олдену [51], что «всегда считал его честным человеком, но тут видит причину изменить свое суждение». Он не может не принять во внимание результаты испытания касанием. Это был пик кризиса: рушились или ставились под сомнение десятилетние дружбы и привязанности. Сэмюэл Сьюэлл, член той же бостонской молитвенной группы избранных, тоже предпочел не вставать на защиту Олдена. А ведь его семья доверяла отважному капитану свои суда, на которых он бороздил океан. Да, в сознании людей действительно происходил некий тектонический сдвиг.
Олдену нечего было сказать бывшему коллеге, кроме того, что ему очень жаль. Он верит, что Господь вернет ему честное имя. А он, со своей стороны, «как Иов, доколе не умрет, не уступит непорочности своей». Он был из тех, кто, оставшись на пару минут с пленниками индейцев, возвращал их к вере, убеждая, что, в то время как их захватчики лишили их возможности молиться, они страдают во имя Христа. Итак, ему приказывают смотреть на обвинительниц. Он повинуется – девочки мигом валятся на пол. Почему же тогда, спрашивает подозреваемый, его взгляд так же пагубно не влияет, например, на Гедни? Старый друг не удостаивает его ответом. Олден открывает горячую полемику о тяжкой участи невинных душ, но его грубо прерывает преподобный Нойес, который сам разражается длинной речью. Что капитан судна знает о Божественном провидении? Капитан еще раз обращается к Гедни. «Уверяю тебя, – настаивает он, – в том, что они обо мне говорят, нет ни слова правды». Лишенный своего меча, со связанными руками, тем же вечером он отправляется в бостонскую тюрьму.
Это был длинный и тяжелый день. «Я наблюдал вещи настолько странные, что в них не поверит никто, кроме видевшего все своими глазами», – сообщил секретарю провинции пораженный Томас Ньютон [52]. Эти вещи полностью изменили его мнение: теперь он не сомневался, что Олден был так же виновен, как и все остальные. Он боялся, что в заговоре замешаны знатные люди. Долгий день слушаний заставил Ньютона пересмотреть свою стратегию по этим делам. Одни только имена осужденных вызывали у пораженных приступы удушья, транс, вой. Девочки подолгу лежали без движения, как мертвые. Это очень замедляло процесс. Он изначально послал за девятью подозреваемыми, но теперь понимал, что они не смогут стольких отдать под суд. Он подал секретарю две просьбы: во-первых, чтобы признавшихся – Титубу и служанку, работавшую на большую семью судьи Корвина, – конвоировали отдельно от обвиненных; во-вторых, чтобы ему доставили судебный протокол по делу о колдовстве Бриджет Бишоп 1680 года.
В тот же день, на одном дыхании и почти ничего не исправляя, Коттон Мэзер сочинил вдумчивое письмо в семи частях. Ему так не терпелось зафиксировать свои мысли на бумаге, что он даже не стал сверяться со своей прославленной библиотекой. Суд, назначенный для заслушания и решения, будет заседать через два дня, и пастору поручено кое-что для суда прояснить. Правосудие нередко обращалось за советом к духовенству, так что Джон Ричардс, старейший из магистратов, без колебаний направил запрос своему пастору [53]. У других определенно тоже имелись вопросы. В минувшее воскресенье Сэмюэл Уиллард – единственный бостонский пастор, который мог сравниться своей влиятельностью с Инкризом Мэзером, – из кожи вон лез, растолковывая прихожанам, кто такой дьявол и как его распознать. Уиллард утверждал, что старый искуситель соблазняет, причиняет страдания и творит свои черные дела с помощью колдовства [54]. Он не упускает возможности вербовать новых пособников. И весьма ловок в этом, обещая им – Уиллард цитировал Евангелие от Матфея, 4: 8, как до того делала Мерси Льюис, – «все царства мира».
Как и большинство его коллег, шестидесятисемилетний Ричардс занимал множество постов. Он был членом городского управления и капитаном ополчения, не уклонявшимся от тягостных задач. Ричардс поехал в 1681 году в Лондон обсуждать условия хартии – миссия, которую Уильям Стаутон умудрился провалить, увязнув за границей в колониальном подхалимаже: вопрос о нарушениях в Массачусетском заливе поднимался в той поездке разве что случайно. Давно уже входивший в число самых влиятельных членов северной церкви, Ричардс больше любого другого прихожанина выделял денег на жалованье пасторам. В свою очередь, Коттон Мэзер консультировал его по церковным вопросам, в которых Ричардс оставался неколебимым консерватором. Ричардс также был его близким и доброжелательным соседом по Норт-Энду и даже приютил в своем величественном кирпичном особняке семью Мэзер, когда их дом сгорел. Коттон тогда был подростком, а десятью годами позже Ричардс проводил церемонию его венчания. Понятно, что с тех пор пастор был к его услугам; желания Ричардса, заверил его Мэзер, всегда для него закон. Он предложил свой взгляд на мистические происшествия. Вся провинция держала пост и молилась от имени судей, отдавая себя в их добродетельные руки. Мэзер снова пустился в свои любимые аналогии, снова приплел сюда шведскую историю «колдовства колоссального масштаба, совсем как у нас». У него уже давно появились опасения, что дьяволы творят больше злодеяний, чем все привыкли считать. «Истерия последнего времени» давала великому искусителю множество возможностей явиться перед человеком и спросить: «Хочешь, я сделаю для тебя то или это?» [55] Согласившись принять простую услугу, невинная душа легко попадала в ловушку. «И все же я должен смиренно просить вас, – предупреждал Мэзер громко и ясно, посылая аудитории очень внятный сигнал, – чтобы, занимаясь этим делом, вы, достойнейшие из достойных, не возлагали на „призрачные свидетельства“ больше, чем они могут выдержать».
Здесь он коснулся болезненной проблемы, с которой салемские судьи бились с самого начала: может ли дьявол притвориться невинной душой – и можно ли судить обвиняемого на основании «свидетельства», которое видно лишь некоторым? Мэзер отвергал эту идею, которая приводила в замешательство судей еще в Ньюбери в 1676 году. Тогда они не решились осудить подозреваемую, похожую на человека, совершившего злодеяние. Дьявол и раньше прикидывался невинной овечкой. Тех, кто был замечен в «коварстве, зависти и злобе», легко было принять за пособников Сатаны, хотя они могли отродясь его не видеть и уж тем более никаких пактов с ним не подписывать. Сразу же предполагать за кем-то вину, предостерегал Мэзер, означало играть нечистому на руку.
Он предлагал некоторые подсказки. Заслуживающее доверия признание ценилось на вес золота, хотя, как предупреждал пастор, доверие доверию рознь. «Бредящий ум или недовольное сердце» умеют ловко притворяться. Что касается выбивания признаний, то он не может оправдывать пытки, а вместо них рекомендует хитрые и стремительные перекрестные допросы либо же традиционные методы: может ли обвиняемый прочитать по памяти «Отче наш»? Особенно интересно, что Мэзер, в прошлом страдавший от заикания, возлагал большие надежды на тактику «сбей с толку шепелявую ведьму». Он также доверял объективным уликам – например, колдовским куклам. Ведьма также могла использовать собственное тело как куклу и причинять страдания жертве, скажем, дотрагиваясь до самой себя. И хотя он лично никогда не видел ни одной «ведьминой печати», хороший врач уж точно мог ее распознать[70]. Он одобрял испытание водой: дьяволы накачивали своих пособников ядом, который позволял им держаться на воде[71]. Мэзер не упоминал ни испытание касанием, ни «дурной глаз».
На каждом шагу он выбирал снисходительность. Чем сажать на цепь всякую мерзкую ведьму, не лучше ли подумать о более мягком наказании? Наверняка это может повлечь за собой «некое торжественное, открытое, публичное и искреннее отречение от дьявола», достаточное, чтобы изгнать старого искусителя с их земли. Тут Мэзер осекся: он писал человеку старше себя, к тому же благодетелю его семьи. Кланяясь и расшаркиваясь, он извинился, что слишком забегает вперед. Он будет молиться, чтобы Ричардс и его почтенные коллеги успешно разрешили это «тернистое дело». Он слегка перескакивал с одного на другое, но был предельно четок в одном. Коттон Мэзер не верит «призрачным свидетельствам», видимым только пострадавшим. Так невиновного можно грешным делом отправить прямо в лапы дьявола. Никого нельзя осудить за преступление, совершенное в чьем-то воображении.
Мэзер замолвил словечко и за невидимый мир – этого можно было ожидать от человека, который некогда общался в своем кабинете с сияющим крылатым ангелом в белых одеждах, а в дальнейшем будет неоднократно отмечать, что небеса дают ему советы, успокаивают его и озаряют. «Наших дорогих соседей действительно мучают, убивают и заставляют иметь дело с необъяснимыми вещами, которые впоследствии оказываются реальными», – уверял он. Было совершенно справедливым казнить человека, «который на глазах у других пронзит мечом сердце своего соседа». Другими словами, убеждал Мэ