В принципе, количество подозреваемых, которым можно было предъявить наведение чар на соседей и причинение вреда деревенским девочкам, почти ничем не ограничивалось. Одну только Бишоп несколько раз могли обвинить во лжи во время предварительных слушаний. Ее история представляла собой такую богатую золотую жилу для прокурора, что некоторые показания даже не стали слушать. Сюзанна Шелден заявляла, что Бишоп была ведьмой уже больше двадцати лет; что она стояла на коленях и молилась черному человеку в шляпе с высокой тульей; что змея (фамильяр ведьмы) вползала «в ее лоно». Ньютон не стал использовать эти сведения. Суд наверняка слышал и о более прозаических случаях: Бишоп не только обвинялась Хэторном в воровстве четыре года назад, но и провела тогда несколько недель в тюрьме. Городской мельник утверждал, что она украла у него медный лист. Потом Бишоп его вернула и дважды на коленях молила его о прощении. На разбирательстве ее дела в 1688 году она все это отрицала. Она споткнулась о медный лист в углу своего сада во время прополки. И никогда не извинялась. Эта действовавшая всем на нервы женщина в тот раз довела Хэторна до отчаяния.
Суд слышал и другие обвинения, не имевшие ничего общего с демоническими заговорами, красными книжками и мелкими кражами. Ньютон вызвал одного матроса, который вспомнил, как однажды в субботу проснулся на рассвете и увидел стоявшую у его кровати Бишоп. Она улыбнулась, стукнула его по голове и растаяла в окне. В тот же полдень она заставила яблоко подняться с его ладони и пролететь несколько метров по комнате [68]. А двенадцать лет назад она, «изрыгая ругательства и угрозы», гоняла сына шляпника Сэмюэла Шаттака вокруг дома, из-за чего он ударился головой и лишился разума (ничего не подозревавшую семью просветил один гость: едва посмотрев на ребенка, он сообщил, что где-то по соседству живет ведьма). Она заплатила сыну мельника, с которым сцепилась в 1688 году, деньгами, которые потом исчезли. Из-за ее колдовства его повозка провалилась в яму на дороге, которая неизвестно откуда взялась и потом исчезла. Она заколдовала мешок кукурузы. Она просачивалась сквозь запертые двери и окна. Ни одно из этих обвинений не являлось недавним, многие крутились вокруг ее прошлого дела. В одном из них были замешаны три поколения. Это были старые, вновь разворошенные, уже не первый раз воскрешенные из небытия обвинения, на которые, похоже, была щедра Новая Англия. Они против всяких законов природы с годами делались все более живучими.
Бишоп знала, что за ее спиной шепчутся и считают ее ведьмой. Не могла она не знать, что нервирует людей еще и по другой причине. В апреле салемский маршал упомянул об одном ночном визите, в июне присяжные услышали еще как минимум о пяти. У Бишоп, судя по всему, имелась привычка порхать по спальням молодых мужчин, лишая их способности двигаться и говорить, – подобные симптомы обычно приписывались особому виду колдовских чар. Распутница или кокетка, она разжигала воображение мужчин, которые запоминали мельчайшие детали ее гардероба. Много лет назад она пришла к сыну мельника и проявила к нему откровенную симпатию – гораздо более откровенную, чем позволяли приличия, свидетельствовал он, описывая следом ее ярко-красное пальто с разноцветной окантовкой, которое Бишоп сбросила, прежде чем прыгнуть в его кровать. Сэмюэл Шаттак утверждал, что она частенько к нему заглядывала под какими-то надуманными предлогами и была при этом «мила и обходительна» [69]. Она регулярно прижималась губами к губам беззащитных молодых мужчин. И хотя теперь, 2 июня, обвиняемая не выглядела эффектно – Сьюэлл видел ее лишь «старой женщиной», – когда-то она могла быть очень привлекательной[74].
Салемский портной Джон Лаудер рассказал об одной долгой схватке с Бишоп в лунном сиянии. Когда они столкнулись позднее, она заявила, что понятия не имеет об этом будуарном происшествии и вообще не собирается нести ответственность за сны мужчин. В скором времени к заболевшему Лаудеру субботним днем явился жуткий посетитель: в окно впрыгнул черный монстр. У очередного кузена каминного гоблина из рассказов Титубы было лицо человека, тело обезьяны и ноги петуха. Существо объявило, что пришло властвовать над Лаудером. Взамен же готово исполнить любое его желание. «Ты дьявол, я убью тебя!» – воскликнул портной и попытался схватить тварь за горло, но руки его лишь скользнули по воздуху [70]. В итоге Лаудер описал несколько кругов по комнате с летающей обезьяной и поранил руку. Существо бросилось вон из окна и тут же снова проникло в дом сквозь запертую дверь веранды. Оно выманило портного наружу. И там, преследуя монстра и громко вопя: «Все доспехи Господа да будут между мною и тобой!» – Лаудер заметил Бишоп в ее саду. Гоблин же взмыл над плодовыми деревьями и эффектно исчез в вихре из грязи и фруктов – Бишоп не раз уличали в особой привязанности к змеям и яблокам.
На слушании 19 апреля она качала головой, не веря своим ушам, и горячилась, отвечая на вопросы, призывала публику за нее вступиться (публика безмолвствовала). В случае с украденным листом меди она оспаривала перед судьей показания свидетеля. Сейчас, когда Лаудер выступил с рассказом про сыпавшего яблоками гоблина – из-за него, между прочим, портной на целых три дня онемел! – она опять не выдержала. Хоть у нее и не было адвоката, она имела право сама задавать вопросы своим обвинителям. Да она даже не знает этого Лаудера! Ей напомнили, что вообще-то их сады граничат и соседи уже много лет конфликтуют. Тут она наткнулась на своего рода «уловку-22»[75] XVII столетия. Свидетельствование против самого себя тогда еще не считалось проблемой. Сомневаться в правдивости показаний было рискованно. Как один судья высказал ранее одному подозреваемому, его «ответ сочтен слишком дерзким и непристойным для человека, который так очевидно виновен» [71].
Среди обретших новую жизнь обвинений против Бишоп одно затмило все прочие. И было, кстати, самым древним. Семнадцать лет назад она наняла двух рабочих, чтобы они снесли стену ее дома. Так вот, в этой стене оказались замурованы несколько лоскутных куколок, все без голов и утыканные иголками. От Бишоп потребовали объяснений, но она не смогла сказать ничего путного. Теперь, 2 июня, она пыталась защищаться не больше, чем тогда. Ее вынуждали признаться, она продолжала настаивать, что невиновна. Одно дело – грубая ложь в суде, бормотание и угрозы, многочисленные проклятья, убийства и визиты в спальни. И совершенно другое – куколки, прореха в пальто, новость о том, что у Бишоп есть сверхъестественный знак на теле: у Ньютона появились материальные улики. К тому же он получил бонус. Вероятно, за день до разбирательства, когда Бишоп ехала под конвоем мимо пустой ратуши, она посмотрела на это величественное здание, с верхнего этажа которого тут же отвалилась доска. Позже эта самая доска появилась в совершенно другом месте[76].
Дело двигалось быстро и гладко [72]. Хотя обвиняемая могла повлиять на выбор присяжных, она не могла спрашивать, что они думают. В отсутствие адвокатов не имело смысла обсуждать процессуальные вопросы. Не было ни предварительной проверки компетентности и непредвзятости присяжных, ни перекрестных допросов свидетелей. Судьи представляли обе стороны, опрашивая как подозреваемую, так и ее обвинителей. Дача показаний свидетелями шла как по маслу – не только из-за того, что большинство из них уже были всем известны, но и потому, что Бишоп совершенно не сопротивлялась. Околдованные девочки, хотя и встревоженные, вели себя относительно тихо. В своих записях, сделанных позже на основе судебных документов, Мэзер предполагает, что суд не знал, что делать с таким количеством зла. По той же причине он не посчитал нужным описывать обвинения, которые изначально привели Бишоп в зал суда: «Не представилось случая доказывать факт колдовства, так как оно было очевидно и известно всем присутствующим» [73].
Магистрат XVII века не колеблясь рассказывал присяжным о своих соображениях по делу и подсказывал, как оценивать показания [74]. Он мог посоветовать признать подсудимого виновным. Если достаточные улики отсутствовали, годилось и серьезное подозрение. Огромный вес имела репутация – вот почему в суд поступило такое количество якобы не относящихся к делу свидетельств против Бишоп. Если вина казалась вероятной, но не на 100 % очевидной – до принятия стандарта «разумного сомнения» оставалось еще почти двести лет, – приговор могли соответствующим образом скорректировать. Вас могли осудить за менее серьезное преступление, чем то, в котором обвиняли изначально. В завершительном выступлении Стаутон подвел итог делу, напомнил присяжным, что им следует подтвердить показания свидетелей, и дал коллегии пару советов в тот июньский день. Присяжные не должны принимать во внимание крепкое здоровье девочек. Имеет значение только намерение Бишоп. Суду не нужно доказывать, что колдовство сработало, достаточно доказать, что к нему прибегали. В этом, объяснял трезвомыслящий и многоуважаемый главный судья, и есть смысл закона. Подобное заключение крайне удивило по меньшей мере одного из присутствовавших. Оно бросало вызов Мэзеру (и его советам от 31 мая), авторитетному английскому эксперту Перкинсу и судебной истории Новой Англии.
Скорее всего, уже к середине дня Стаутон получил вердикт присяжных. У них не было признания, но было много чего другого. Доказательств более чем хватало. Председатель коллегии встал, чтобы огласить решение: за использование колдовства против пяти деревенских девочек 19 апреля и «в разные другие дни до и после» Бишоп объявляется виновной [75]. Гоблин в яблоне, визиты в спальни мужчин и куколки – вот что, видимо, сыграло роль. Однако большая коллегия присяжных судила за применение колдовских чар против пострадавших. Истории минувших времен невозможно было подкрепить фактами. А вот девичьи корчи в зале суда наблюдали все. По не очень типичной для салемских процессов логике суд признал Бишоп виновной в наведении чар на деревенских девочек, которых она даже не знала, в отличие от городских мужчин, которых она знала