Жители обоих Салемов вздохнули с облегчением. Они избавились от головной боли и злостной грешницы. Все вместе они словно прошли через некий ритуал очищения и успокоения. Они избавились от страха: больше никто не будет без приглашения вторгаться в их спальни. Как будет отмечаться гораздо позднее, это вещи «болезненные и уродливые, но подобные скандалы идут на пользу обществу» [89]. Мудрые магистраты, которым пел осанну Мэзер в своей проповеди, прославляющей хартию, – государственные мужи, призванные очистить леса от индейцев и моря от пиратов, – начали очищать воздух от зла. Хартия предписывала им «убивать, истреблять, уничтожать и покорять» любого, кто попытается посягнуть на Массачусетс. Неправильное было исправлено, разумное возвращено – в одном случае вполне буквально. Десять лет назад Бишоп вытащила одну женщину из кровати и едва не утопила. Эта женщина вскоре впала в безумие – «большая неприятность для нее самой и всех ее окружающих» [90]. С арестом Бишоп состояние этой женщины стало улучшаться. А уж когда ведьма повисла на веревке, ее жертва чудесным образом вернулась в норму после десятилетнего помешательства. Казнь сама по себе сработала как заклинание по всему округу Эссекс, где – как отметил Мэзер – многие «чудесным образом пришли в себя». В течение нескольких недель затем не было ни обвинений, ни арестов. У пострадавших девочек пропали все симптомы, ведьмы в тюрьмах оказались нейтрализованы. Оба Салема посчитали, что теперь они в безопасности.
И еще один человек имел все основания подумать так о себе. На следующий день после казни Бишоп отряд из пятисот индейцев-вабанаки и французских солдат обрушился на Уэллс, штат Мэн, с воплями, стрельбой и огненными стрелами, «грозная свора огнедышащих драконов напала на них, чтобы поглотить», как позже описывал это Мэзер [91]. Больше двух дней пятнадцати колонистам удавалось держать оборону. Вабанаки все же взяли одного пленника. На глазах у поселенцев, прикрывшись мушкетами своих союзников, они раздели несчастного, кастрировали, сняли с него скальп, сделали надрезы на пальцах, засунули в раны горящие угли – и лишь тогда оставили умирать. Джорджу Берроузу не пришлось этого наблюдать, он не был со своими прихожанами в страшной двухдневной осаде. Он в это время сидел в безопасности, в полной темноте бостонского подземелья.
Остаток лета был, как позже писал Мэзер в своем дневнике, «очень скорбным периодом для всей страны» [92].
7. Теперь, говорят, их уже больше семисот
Природа дала женщине столько власти, что закон очень мудро предоставил мало [1].
Губернатор Фипс был точен, когда называл салемских судей лучшими и умнейшими. Хорошо образованные, много повидавшие мужчины, цельные натуры, они не понаслышке знали, как работает суд – неизбежная остановка на пути к успеху в Новой Англии[79]. Многим в свое время приходилось принимать непопулярные решения. Некоторые бывали на процессах в Лондоне. Они жили в чудесных кирпичных особняках и стрельчатых домах многоуважаемых городов. На правосудие, конечно, давил груз главенства доказательств, но при этом правосудие пользовалось определенными преимуществами XVII века. Английский судебный процесс того времени был дознавательным[80] – этакой неформальной, сумбурной и скоропалительной полемикой в свободной форме, лучше всего описанной как «относительно спонтанная перебранка между обвинителями и обвиняемыми» [2]. Стандартные требования к доказательствам были во всех отношениях расплывчатыми. Подозреваемая не представляла себе, какие против нее будут даваться показания, пока не входила в зал суда, где ее могли обвинить вообще не в том преступлении, за которое привлекли. У нее было право защищаться, но не было гарантии, что ее услышат. Заверения в невиновности почти не брались в расчет. «Я не вор», – настаивал обвиненный в краже спустя два поколения после Салема [4]. «Ты должен это доказать», – отвечал судья. Авторитетный трактат о праве рекомендовал допрашивать под присягой оппонентов обвиняемых, потому что такие люди «будут повсюду совать свои носы» [5]. Так как только свидетели давали показания под присягой, их слова имели больше веса. Слухи вполне годились в качестве доказательств – вот почему Сэмюэл Шаттак мог свидетельствовать, что его гость догадался, что Бишоп заколдовала его сына. Этот гость утверждал, что где-то рядом живет сварливая ведьма. Только тогда Шаттак вспомнил о ссоре своей жены с Бишоп, которая стремительно выходила из дома, что-то бормоча. Вскоре его сын заболел. Незнакомый гость здесь сыграл роль гадалки, которая откуда-то знает, что вы недавно потерпели неудачу, – и неизменно оказывается права. Колдовство всего лишь поставляло виновных, иногда еще до совершения преступления, часто – через много лет после. А в 1692 году проснулось немало дремавших старых обид. В общем, не стоило вам тем летом сниться вашим соседям.
Не менее пятерых мужчин разбирали в суде дело Бриджет Бишоп. Мы можем с уверенностью идентифицировать лишь троих. Они смотрели на происходящее по-разному. Все оканчивали Гарвард – с промежутком примерно в десять лет. Каждый пробовал себя в более мирской профессии, чем та, которой обучался[81]. Грузный и благожелательный Сэмюэл Сьюэлл единственный из них троих оказался настолько любезен, что оставил после себя дневник. О салемских ведьмах бесконечно много говорили, но чрезвычайно мало писали. Сьюэлл вообще ничего не записывал в июне и первой половине июля. Он начнет распространяться о Салеме позже. Будучи отцом, который посвящал каждое утро духовному кризису своего чада-подростка, он всегда беспокоился, что приносит «много вреда и мало добра», и пытался изменить это соотношение [6]. Он старался избегать осуждения друзей и пришел в ужас, когда в 1701 году Коттон Мэзер – которого было хорошо слышно на улице – во весь голос устроил ему разнос в книжной лавке (на следующий день Сьюэлл попробовал задобрить разгневанного друга оленьим окороком, но потерпел неудачу). Даже письменное напоминание о возврате долга выходило у него сердечным. Он сравнивал себя – не в свою пользу – с собственной тещей. Он двигался с осторожностью – недаром коллеги называли его приспособленцем. Он не выступал против власти, и это временами расстраивало его самого. Он остался недоволен собой, однажды уступив под давлением Уэйту Стиллу Уинтропу, своему близкому другу и коллеге по салемскому процессу, и согласившись в последний момент помиловать пирата. Судить за колдовство Сьюэллу не доводилось никогда.
Через два дня после казни Бишоп Сьюэлл занял свое место на скамье в бостонской старой южной церкви, дабы послушать дневную проповедь Сэмюэлла Уилларда [7]. К нему присоединились несколько других судей. Рядом сидели Уэйт Стилл Уинтроп, наследник одного из семейств основателей Массачусетса, и Питер Серджент. То, что говорил в тот день Уиллард, одновременно и успокаивало, и тревожило. Ссылаясь на Первое послание Петра, 5: 8, он напомнил прихожанам, что им следует «трезвиться и бодрствовать», потому что дьявол ходит между ними, «как рыкающий лев, ища, кого поглотить», и самую страшную свою злобу выместит на самых благочестивых. Уиллард соглашался с Мэзером: чем меньше у Сатаны остается времени, тем более он делается жесток. Дьявол, отмечал Уиллард, может обернуться кем угодно, и никаких пактов ему для этого заключать не нужно. Пастор апеллировал к милосердию и состраданию. Некоторые вещи, считал он, лучше оставить на волю Божью.
Подобное заявление – что кто-то может колдовать без соглашения или контракта – казалось главному судье Стаутону маловероятным. Шестидесятилетний Стаутон, самый старший из трех окончивших Гарвард судей, обладал даром выпутываться из противоречивых ситуаций, которые нередко поглощали менее могущественных мужчин. Он был гораздо более непреклонным, чем Сьюэлл, и гораздо больше знал о правоохранительных органах. Законодательство Массачусетса аккуратно и четко перечисляло преступления, но утрачивало эти качества, когда речь заходила о судопроизводстве. С одной стороны, судей поощряли быть снисходительными. С другой – правонарушения, подрывавшие целостность общества, требовали быстрой расправы с нарушителями. Провинция тем временем столкнулась с кризисом беспрецедентного масштаба. Никогда еще здесь не сталкивались с эпидемией колдовства. Даже те, кто не питал теплых чувств к пуританскому истеблишменту, были ошеломлены. Один приятно удивленный нью-йоркский англиканец полагал, что Коттон Мэзер оказался провидцем, когда двумя годами ранее предрек, что Сатана планирует вырвать колонию из рук пуритан. Сейчас, конечно, представлялось очевидным, что нечистый уже недалек от своей цели – стереть с лица земли население Массачусетса. За решеткой сидели сто с лишним подозреваемых, в основном – членов церкви, старейшин и дьяконов, сообщал этот ньюйоркец. В тюрьме гниет пастор и дочь другого пастора. Имя жены третьего называли в суде. Эти подлецы предают друг друга с такой скоростью, что «теперь, говорят, их уже больше семисот» [8]. (Это не было правдой, хотя действительно в тюрьме находилось больше ведьм, чем было осуждено в Новой Англии за всю ее предшествующую историю.) Людям вроде Стаутона казалось, что все, во что они верили, теперь под угрозой. Этот страх молниеносно распространился по провинции. 22 июня в Коннектикуте учредили суд над колдунами и колдуньями – специально для того, чтобы разобраться с собственной локальной эпидемией.
Соблюдать законы Новой Англии считалось священным долгом. Судьи подходили к нему со всем тщанием, читали авторитетные юридические труды и следовали букве закона. И все же не обходилось без разногласий. Через пару дней после повешения Бишоп пятидесятитрехлетний Натаниэл Солтонстолл, третий судья – выпускник Гарварда, вышел из состава суда, назначенного для заслушания и решения. Этот родившийся в Ипсвиче внук одного из самых первых лидеров Колонии залива регулярно заседал в массачусетском суде. Не так давно он вместе с Инкризом Мэзером лоббировал интересы Новой Англии в Лондоне. Прежде он служил на границе Мэна и был чрезвычайно популярным капитаном в ополчении. Принципы подводили его раньше и, возможно, подвели снова. В 1687 году он отказался сотрудничать с Андросом, отсидев за такое оскорбление пятнадцать дней в тюрьме. Неясно, имелись ли у него претензии к приговору или казни Бишоп. Свидетель лишь говорил потом, что судья «оставил суд и был крайне недоволен его действиями» [9]. Его место никто не занял.