аля сидела в тюрьме вместе с грудным младенцем и какое-то время – с умирающей Осборн.
Сара Гуд никогда не упускала возможности высказать, что думает – собственно, в первую очередь именно поэтому она сейчас стояла перед группой судей в черных мантиях. Более вероятно, что она выдала длинную и утомительную речь для протокола, чем вяло и безнадежно отрицала свою вину. В любом случае признание вины уже не имело никакого смысла. Предъявление обвинения и судебное разбирательство, вклинившиеся между корчами девочек и потоком доказательств, растянулись на два дня. В итоге присяжные вынесли вердикт «виновна». Что не очень удивило одного бостонского наблюдателя, который прокомментировал формальный, шаблонный подход к делу в Салеме: «Одно и то же свидетельство, сработавшее однажды, будет работать и дальше» [17].
Ни Джон Хейл, ни Деодат Лоусон (оба присутствовали) ничего не написали о Саре Гуд. Коттон Мэзер тоже этого не сделал. Обуза для общества, опасная смутьянка, она не заслуживала их внимания. Ее обвинение строилось в основном вокруг призраков. А вот две следующие ведьмы (в течение недели большая коллегия присяжных прослушала восемь дел, малая – пять) действительно представляли интерес для Мэзера. Никто из сообщников не вплел в свои показания Сюзанну Мартин, острую на язык семидесятиоднолетнюю женщину из Эймсбери, которая с усмешкой говорила, что девочки не подверглись действию чар, а сами занимались черной магией. Однако сама Мартин уже однажды обвинялась в колдовстве. Свидетели сообщали, что она нянчила бесенка во время процесса над Бишоп. Как и тогда, Ньютон мог апеллировать не только к околдованным девочкам, но и к целой веренице пострадавших мужчин. В общей сложности констебли обнаружили дюжину таких. Этим мужчинам не требовалось прибегать к эпилептическим припадкам, чтобы выразить свою позицию. Они давали показания прямолинейно и убедительно, и никто их не перебивал.
Мартин тоже донимала мужчин в их постелях. Она кусала пальцы и превращалась в черного кабана. Женщина вообще специализировалась на животных: судьям довелось услышать рассказы об утопленных волах, сведенных с ума коровах, отравленной скотине, летающих щенках, превращенных в бочонки собаках, котах-убийцах. Мартин неплохо разбиралась и в других странных вещах – ведь у нее для этого было несколько десятилетий. В течение двух лет одного мужчину из Солсбери все время куда-то таскали демоны. На полгода они даже лишили его дара речи. Теперь он клялся, что на их адских сборищах, где ему предлагали подписать книжку в обмен на «все самое лакомое в мире – людей, вещи и места, которые он только мог себе представить», – он видел Сюзанну Мартин [18]. Другой мужчина, пятидесяти трех лет, субботней ночью много лет назад не мог найти дорогу домой, хотя был от дома недалеко и шел при ярком лунном свете, – и возложил ответственность за это происшествие на Мартин. Прямо рядом с принадлежащим ей полем он упал в канаву, которой, он точно знал, там отродясь не было.
Сюзанна Мартин спорила о местах на скамьях в церкви. Она жестко торговалась, ругалась со своим зятем; презирала тех, кто свидетельствовал против нее в 1669 году, и теперь многие вспоминали об этом в красках. Когда столяр из Солсбери во время того разбирательства предположил, что она ведьма, Мартин пообещала, что «некая дьяволица скоро его похитит» [19]. На следующую ночь ему, спящему, вцепилась в горло кошка-убийца. После был случай с женщиной из Солсбери, давшей показания большому жюри. Мартин после процесса появилась перед ней, пока та доила корову, и прокричала: «За то, что ты ославила меня в суде, я превращу тебя в самое ничтожное создание на земле». Через два месяца ни с того ни с сего эта женщина начала нести околесицу. Врачи объявили, что она заколдована, и такой она осталась на два следующих десятилетия[84].
Сложно сказать, что из чего следовало: Мартин, как Бриджет Бишоп, была слишком напористой, потому что уже раньше отвечала перед судом, или она прежде оказалась в суде из-за того, что была слишком напористой? Порочный круг: обвинение в колдовстве автоматически делало вас подозрительно похожим на колдуна или колдунью. Видимо, единственной реакцией на необоснованные обвинения оказалось сквернословие – тогда понятно, почему Мартин не стеснялась в выражениях. Однажды замеченная, она теперь как магнитом притягивала к себе обвинения: 1692 год был хорош для того, чтобы оживить дела давно забытых дней. Когда возникают вопросы, мы ищем ответы. А когда доходит до осуждения, любой из нас может оказаться мишенью. Как только Бриджет Бишоп рассказала сыну мельника, какие о ней ходят слухи, с ним начали твориться странности. Мы не знаем, что говорила Мартин в суде 29 июня обвинителям и магистратам, но она точно оставалась непреклонной весь процесс. «Главное, в чем она убеждала, – отмечал Коттон Мэзер на основе не дошедших до нас документов, – так это в своей добродетельной и благочестивой жизни». Он расценивал это как кощунство. Присяжные согласились и выдали вердикт «виновна». Спустя несколько месяцев, изучив материалы дела, Мэзер написал последнее слово о Сюзанне Мартин, которую никогда в жизни не видел и впредь не увидит: «Эта женщина была одним из самых бесстыдных, грубых и злобных существ на свете».
Еще два дела на той же неделе спровоцировали вполне естественную злобу и сверхъестественные выходки. В показаниях против Элизабет Хау из Топсфилда присутствовало полное собрание сказочных чудес: прыгающие свиньи, отравленная репа, самоопустошающиеся сосуды, исчезающие столбики изгородей, вызывающие амнезию яблоки [20]. Две важные особенности отличали ее случай от дела Мартин. Отравившийся репой вол принадлежал одному ее зятю, прыгающая свинья – другому. В мае, когда назвали ее имя, Хау попросила первого зятя о помощи. Не может ли он сопровождать ее в Салем? Муж ее был слеп и не мог предпринять такую поездку, а отправляться в одиночку ей не хотелось. Тут Хау пришлось испытать и на себе, как трудно рассеять облако подозрения, которое, раз поднявшись, быстро распространяется по округе. Я бы с готовностью пошел, сказал зять, при любых других обстоятельствах, но здесь я провожу черту. Он поторговался с ней еще немного: «Если ты ведьма, скажи, как долго это уже продолжается и что ты натворила, – тогда я пойду с тобой». На следующий вечер его свинья, подпрыгнув на метр в высоту, «обернулась вокруг себя, взвизгнула, повалилась наземь и издохла».
В своем описании суда над Элизабет Хау Коттон Мэзер не заметил, что у пятидесятипятилетней женщины есть серьезное преимущество над предыдущими подозреваемыми: в ее защиту свидетельствовали не менее двенадцати человек, в том числе и два пастора. Она всегда была доброй христианкой, всегда держала слово, честно трудилась, свято верила в Бога. Нельзя сказать, что семья ее мужа совсем от нее отвернулась. Свекор Элизабет девяноста четырех лет рассказывал, как преданно она заботилась о его слепом сыне, как нежно водила его за руку. Она занималась их фермой и воспитывала шестерых детей. Башмачник из Ипсвича свидетельствовал, что Хау не сказала ни одного худого слова о своих обвинителях, которые, она считала, больше вредили себе, чем ей. Сигналы тревоги звучали на все лады. Помощник пастора из Роули вызвался пойти вместе с Хау к десятилетней девочке, которую она якобы заколдовала. Ребенок ничего про нее не говорил, ни во время своих конвульсий, ни после. Девочка даже смогла взять Хау за руку в присутствии священника. Обижала ли ее эта женщина? «Нет, никогда», – ответила она [21]. Потом священник сидел вместе с девочкой на крыльце, а ее брат закричал из окна верхнего этажа: «Скажи, что матушка Хау ведьма, скажи, что она ведьма!»
Салемские присяжные в тот же день слушали истории про заколдованное сено и заговоренную веревку, когда в зал вошла Сара Уайлдс [22]. В ее деле явно ощущалось присутствие недобрых родственников. Она была легкой добычей, так как слишком быстро вошла в семью, где еще оплакивали предыдущую жену Уайлдса. Женщины в Новой Англии, хотя и обреченные сидеть дома, при этом были географически мобильны – их забирали из родных мест и привозили в незнакомые поселения. Топсфилдский констебль, несколько недель назад арестовавший и доставивший в Салем мать и дочь Хоббс, был сыном Уайлдс. «Я много думал с тех пор, – рассказывал суду двадцативосьмилетний Эфраим Уайлдс, – не будет ли то, что я их схватил, поводом обвинить мою мать». Тяга к возмездию казалась вероятной; когда он арестовывал Хоббс, то «почти видел месть в ее глазах, она так злобно на меня смотрела» [23]. В то время еще казалось, что можно выйти из зала суда помилованным, поэтому нет сомнений, что Хау и Уайлдс отстаивали свою невиновность. В целом остроумные возражения подозреваемых были чем-то средним между прямолинейностью Жанны д’Арк: «Людей и раньше вешали за правду», и вопросом удивленной Элли, вернувшейся в Канзас: «Неужели мне никто здесь не верит?» В обвинении против обеих женщин не фигурировало ни демонических шабашей, ни сделок с дьяволом. У обеих имелись защитники. Уайлдс к тому же была полноправным членом церкви. Однако летающие свиньи, заколдованное сено и распоясавшиеся косы произвели неизгладимое впечатление на суд. Присяжные признали обеих женщин виновными в колдовстве.
Мэзер не стал писать еще про одно дело той среды, не упомянул о подозреваемой, в адрес которой никогда не звучали эпитеты «бесстыдная, грубая и злобная». Никто раньше не обвинял в колдовстве Ребекку Нёрс. Она вообще до этого не появлялась в суде. И никто – с появления на ее пороге маршала с ордером несколько недель назад – не запускал такой мощной кампании по защите, какую развернул сейчас огромный и влиятельный клан Нёрсов. В этой семье зятья спешили на помощь, а не подталкивали к признанию обвиненных в колдовстве тёщ. Фрэнсис Нёрс активно ходил по деревне, от дома к дому, с петицией, где утверждалось, что его жена (на которую жаловались пять девочек и две взрослые женщины) на самом деле, как она заявила в марте, невинна «как нерожденное дитя» [24].