л Нёрс из конгрегации – чистая формальность, учитывая адрес тюрьмы, по которому она теперь находилась. Однако для ее мужа, отважно бившегося с системой, это стало ударом – ведь он сумел продемонстрировать, что многие его жену никоим образом не отвергли. Хрупкая семидесятиоднолетняя женщина, еще в марте уверявшая своих визитеров, что чувствует большую близость к Всевышнему в болезни, чем ощущала в здравии, отныне вынуждена была покинуть свой приход, словно прокаженная. Никогда больше ей не разрешат принимать причастие. Нойес обрек ее душу вечно гореть в аду.
Суд, назначенный для заслушания и решения, действовал по отношению ко всем пятерым подозреваемым, чьи дела рассматривались в конце июня, как к Бриджет Бишоп тремя неделями ранее. За эти прошедшие недели судьи повесили одну ведьму и консультировались со священниками, которые дали свои рекомендации. Тогда как они предостерегали от «шума, многолюдья и открытости», салемская ратуша вибрировала от криков. Служители церкви осудили использование в качестве доказательств испытание касанием и дурной глаз. Также они выразили сомнение насчет легитимности призрачных свидетельств, этот вопрос все время их тревожил. В конце июня, когда судебные заседания возобновились, массачусетское духовенство поставило этот вопрос в повестку одного из них [34]. Может ли дьявол притвориться невинным человеком, преследуя свои дьявольские цели? Если да, то те, кто насылал проклятия, делали это помимо своей воли. Судьи тем временем шли дальше. В конце концов советы священников сыграли роль замечания мальчика из сказки, который предпочитает верить собственным глазам, а не суждениям толпы. А король-то голый! – закричал он. Конечно, король был гол. Но он продолжал идти с гордо поднятой головой, а паж нес за ним шлейф невидимой разноцветной накидки.
Пуританский пастор появлялся на людях, одетый с ног до головы в черное. В салемском суде недостатка в этих строгих одеяниях не было. Деодат Лоусон вернулся и побывал на нескольких июньских процессах. Пастор из Уотертауна, оказавшийся пасынком Джонатана Корвина, специально приехал в Салем, чтобы поглядеть на удивительные события. Уезжал он совершенно сбитым с толку. Единственный урок, который ему удалось извлечь, – что надо ступать осторожно и демонстрировать окружающим свое добросердечие. Пэррис приходил в суд каждый день. Они с Джоном Хейлом свидетельствовали против обеих ведьм из Топсфилда, Сары Уайлдс и Элизабет Хау. Нойес тоже вряд ли пропустил хотя бы одно заседание: несколько недель он допрашивал свидетелей, собирал улики и подвергал сомнению данные показания. Вместе с булавочной фокусницей Сарой Биббер девочки-жертвы держали внимание зала – они по-прежнему «вдруг немели, глохли, слепли и порой лежали на полу, как мертвые», описывал один наблюдатель [35]. Глаза закатывались, конечности дергались – неоспоримое доказательство реальности злодеяний. Однако к июню пораженные сами стали инструментом в более опытных руках – созданная ими пьеса уже поглотила своих создательниц. Их могли отодвинуть в сторону или поправить. Судьи открыто отругали одну девочку за ложь. Другая обвинила Сэмюэла Уилларда, пастора трех судей на процессе и одного из подписантов письма Мэзера от 15 июня. Все это паляще жаркое, необычно засушливое лето Уиллард, один из самых уважаемых людей в Бостоне, проповедовал о дьяволе. Он мастерски умел выявлять ложные признания и вымышленные свидетельства: жертва могла забыть о собственном злодеянии и, соответственно, являлась невиновной. Позиция Уилларда была предельно ясной. В награду он получил обвинение в колдовстве. Судьи выгнали обвинившую его юную особу из зала суда и заявили, что она «перепутала пастора с кем-то другим» [36].
Как стало ясно из кратковременного оправдательного приговора Ребекки Нёрс, присяжные самостоятельно пришли к заключению. Пораженные, конечно, завизжали в ответ. Но официально вердикт под вопрос поставила судейская коллегия. Именно главный судья вмешался и указал двенадцати мужчинам на, вероятно, не замеченную ими улику. Он привлек их внимание к ключевой детали. И вполне мог по-своему растолковать им молчание Нёрс. В его власти добиться ответа от растерянной подсудимой, чье дело он сам не рассматривал. Его недовольство ощутимо давило на присяжных, фактически находившихся в зависимом положении у «высокоуважаемого суда», которому они представляли свое решение. Не стоило спрашивать, в чьих руках было правосудие в Салеме.
Шестидесятилетний Уильям Стаутон успешно продолжал миссию Джона Хэторна, который был на десять лет его моложе, – втаптывать в грязь души и вдребезги разбивать алиби. С собой он принес в зал суда больше юридического опыта, чем имелось у кого-либо в провинции [37]. Занимая пост вице-губернатора, в новой администрации он подчинялся только Фипсу. Бледный и длиннолицый, высоколобый, с глубоко посаженными глазами и множеством подбородков, он входил в число старейших членов суда. Прекрасный оратор, настойчивый и всеми обожаемый, он обобщал свидетельские показания в конце процесса и инструктировал присяжных. Мы не имеем представления, как звучал голос Стаутона, но знаем, что он впечатлял слушателей. Можно предположить, что это был резкий и высокий скрипучий «новоанглийский тембр». Если вам требовалось быстрое и напористое разрешение конфликта (уладить спор о месте для молельни, обменяться пленными с вабанаки или призвать к порядку строптивого чиновника), вы обращались к Стаутону. Этот человек, отлично знавший и старое, и новое законодательство Новой Англии, в течение долгих лет разбирался с любыми юридическими затруднениями[86]. Особенно он был востребован в случаях, когда разгорались нешуточные страсти. Английские официальные лица неоднократно жаловались на нехватку в Массачусетсе компетентных государственных служащих – при этом выделяли Стаутона, называя его редким исключением. Он знал, как действовать с особой осторожностью, глуша взрывы, элегантно лавируя между личными амбициями и органами управления. Он сгладил ситуацию, когда на совещании Уильям Фипс сообщил вице-губернатору Нью-Гемпшира, что тот «наглый, самовлюбленный жалкий выскочка» [38].
Стаутон, закоренелый холостяк, был вторым сыном одного из первых в Массачусетсе магистратов, колониальной знаменитости, попечителя Гарварда, основателя Дорчестера – милого городка примерно на двести домиков, живописно дремлющего в буйной зелени между двумя лениво текущими реками. С точки зрения социального положения никто из гарвардских однокурсников не мог тягаться со Стаутоном. Он получил степень в Оксфорде, потом на полставки проповедовал в Дорчестере, но не внял многочисленным просьбам возглавить местный приход. Прекрасно образованный молодой человек с обширными связями был лакомым кусочком: ему поступило шесть привлекательных предложений пасторства – он отклонил их все, выбрал политическую карьеру и молниеносно взлетел к ее вершинам. Молодой успешный политик поселился в дорчестерском особняке, окруженном необъятными пастбищами, лугами, садами, кукурузными полями и солончаками.
В возрасте тридцати шести лет Стаутон – первый из своего поколения – выступил с нашумевшей речью на выборах 1668 года в Бостоне, фактически ставшей докладом «О положении в стране»[87] и быстро дошедшей до лидеров города. Очень спокойно и со знанием дела Стаутон до блеска отполировал миф об основании Новой Англии. Сама Новая Англия была этим тронута: его речь все еще цитировали двадцать четыре года спустя. Не он первый заговорил об американской исключительности, но он – через сорок восемь лет после прибытия сюда «Мейфлауэра» – сумел лучше прочих облечь идею в слова. Они были первенцами Господа, его любимцами, его избранниками. «Могло ли быть сделано для нас более того, что сделано?» – вопрошал Стаутон, рассуждая о божественном ожидании и отцовском примере, неудобной теме для поколения, предпочитавшего упиваться собственной никчемностью. Колонисты, напоминал соотечественникам Стаутон, – это отборное зерно. На них пролился ливень небесных благословений и ожиданий, милостей, преимуществ, привилегий, свобод. Собираются они процветать или же истлевать в дикой пустыне? Воспользовавшись случаем, он передал смертным Божью волю: Бог голосовал за иерархию. Соотечественники Стаутона мудро покорялись своим «мирским и духовным пастырям». Однако он (это было типичной песней всего «второго поколения» колонистов) приходил в отчаяние, потому что его народ сделался менее бдительным, «менее восприимчивым к проповеди и закону». Не обошлось и без обязательной тысячелетней нотки: Господь скоро «закончит свои великие деяния в этом мире». Оратор неопределенно кивал в сторону врагов, затаившихся где-то на среднем плане в сумерках. Антихрист и его отродье уже в пути, и сказано, что грядет битва не на жизнь, а на смерть. Задолго до Пэрриса Уильям Стаутон настаивал: «Сейчас такое время, когда каждый, кто не с Христом, – против него» [39]. Третьего не дано.
Достигнув сорокалетия, Стаутон посвящает себя государственной службе и торговле землей – типичная заманчивая комбинация, особенно когда две с половиной тысячи квадратных километров земли в Коннектикуте можно купить за пятьдесят фунтов плюс пальто [40]. Вместе со своими английскими партнерами (обычно он кооперировался с ближайшим политическим союзником Джозефом Дадли, недолго занимавшим пост президента колонии) Стаутон все 1680-е азартно осваивал земельные угодья. (Один королевский агент брюзжал, что невозможно было предъявлять право короны на земли, потому что владельцами этих земель неизменно оказывались массачусетские судьи)[88]. Улаживая споры вокруг земель индейцев в 1681 году, Стаутон и Дадли прибрали к рукам более 800 гектаров могучего соснового леса. Через пять лет они возглавили предприятие, (безуспешно) попытавшееся присвоить сорок тысяч гектаров вдоль берега реки Мерримак.
За два десятилетия, прошедшие с его назначения судьей до обращения к салемским присяжным по делу Ребекки Нёрс, Стаутон наглядно продемонстрировал: может, и не бывает людей, занимающих нейтральную позицию, зато определенно существуют люди, которые процветают при любом режиме. В начале войны короля Филипа он отплыл в Лондон в числе первых колониальных агентов, призванных в течение столетия защищать независимо мыслящую колонию от обвинений в неподчинении и перегибах. Он не понаслышке знал о нравах своих соотечественников. В глазах англичан они были, как выразился один чиновник, незрелыми юнцами, причем юнцами невоздержанными и ограниченными