Инглиш, искрясь азартом, мог предложить уголок земли одного соседа другому и взорваться негодованием, когда позже его обвиняли в мошенничестве. Он слыл одним из самых неутомимых сутяжников в Новой Англии, воинственным и хищным. По некоторым подсчетам, он минимум семнадцать раз подавал иски за прошедшие два десятилетия и слепо верил в массачусетское правосудие. Откровенно успешный иммигрант с непростительно независимым характером, Инглиш говорил с акцентом, был уроженцем англиканского острова, принадлежавшего католической стране, и жертвовал обществу беженцев-гугенотов (которому благоволило правительство доминиона, но не местные жители). Режим Андроса нравился ему больше, чем режим Фипса, отчасти потому, что он уважал профессионализм. Он проделал уже знакомый нам путь наверх, из присяжных в констебли и в члены городского управления – на последнюю должность город избрал его в марте. Инглиша можно было обвинить во множестве грехов, но вряд ли среди них оказалось бы колдовство – если не считать, конечно, его волшебного умения делать деньги.
Томас Патнэм подал первую жалобу на Филипа Инглиша от имени четырех деревенских девочек, но Сюзанна Шелден, восемнадцатилетняя сирота, фактически в одиночку повела кампанию против четы Инглиш. Филип перегибался через скамьи, чтобы ущипнуть ее во время собраний; кусался и угрожал перерезать ей горло; совещался с духом в шляпе с высокой тульей; утопил человека в море. И это именно он собирался убить губернатора. Шелден видела у Мэри Инглиш на груди желтую птицу. Она уже двадцать лет как ведьма. В июне, через полтора месяца после выхода первого ордера, Инглиш присоединился в тюрьме к своей жене. Его имя регулярно звучало в суде все это время. И хотя в непризрачной реальности он делал дела с несколькими из судей, в призрачном мире постоянно общался с Берроузом и Проктером.
Возможно, дело Инглиша также должно было – или так все думали – слушаться 2 августа. В любом случае, когда всплыли детали дьявольского шабаша, салемский делец и его жена начали консультироваться с преподобным Муди. Этот пожилой священник был чрезвычайно мягким и умным человеком. Он служил на границе – и как пастор, и как капеллан в армии Фипса, – а еще сталкивался со сверхъестественным. Он снабжал Инкриза Мэзера историями для его книги и в свое время тоже преследовался властями за безбожие. Восемь лет назад, при правлении доминиона, он отказался проводить обряд причастия в Нью-Гемпшире по канону англиканской церкви. Друзья пробовали уговорить его «чудесным образом исчезнуть из провинции». Он не послушал их и был приговорен к полугоду заключения за пренебрежение законами его величества (и находился под стражей три месяца – дольше, чем теперь сидел Инглиш). В конце июля Муди, вместе с Уиллардом посетивший Инглишей, процитировал Евангелие от Матфея, 10: 23, где есть такие слова: «Когда же будут гнать вас в одном городе, то… бегите в другой». Этот прозрачный намек вызвал, однако, полемику у четы узников. Муди спросил – вероятно, это происходило 31 июля, – услышали ли они его посыл. Инглиш попросил уточнить. Пастор настаивал, что нужно бежать. Инглиш колебался. Он уже знал, что такое жизнь в бегах. У него есть принципы. Его бизнес уже в плачевном состоянии. «Господь не позволит им меня тронуть», – якобы сказал он. Жена возразила мужу. Он что, действительно верит, спросила она, что шесть повешенных были ведьмами? Нет, он в это не верит. Тогда что помешает им казнить и самих Инглишей? «Прислушайся к совету мистера Муди», – умоляла она. Обычно выступавший за дисциплину Муди, по-видимому, настаивал, что если Инглиш не перевезет свою жену в безопасное место, то он это сделает вместо него. Он уже организовал их отъезд из Массачусетса с помощью нескольких бостонцев. Заключенные бежали.
Через несколько дней большая коллегия присяжных услышала в показаниях, что Инглиш убил сына своего соседа с помощью колдовских чар (сосед мог еще поведать, что по дороге домой от друга, которому он рассказал о притязаниях Инглиша на его землю, у него началось такое жуткое носовое кровотечение, что кровь не только пропитала носовой платок, но и испачкала гриву лошади) [29]. Шестнадцатилетний салемский слуга клялся, что муж с женой грозились разорвать его на куски. К тому моменту, когда он давал показания, беглецы были уже за много километров от Салема, по дороге в Нью-Йорк, где, по слухам, губернатор Бенджамин Флетчер предложил им убежище. Это вполне возможно, хотя Флетчер приехал в город не раньше 30 августа. Нью-Йорк сыграет в этом кризисе ключевую роль, но позже. Две колонии тесно взаимодействовали, пусть и не очень сердечно – их потребности слишком сильно расходились. Флетчер потом заметит, что североамериканские колонии «в плане интересов и симпатий имеют столько же общего, сколько христиане с турками» [30]. У ньюйоркцев не было особого желания распространять свою благосклонность на новую массачусетскую администрацию.
Филип и Мэри Инглиш задали бостонскому духовенству те же вопросы, что неделей ранее в весьма красноречивых выражениях поставил перед ним Джон Проктер. Ответы же получили иные. Этот побег удался, потому что их услышали умеренные, влиятельные священники, люди, которые могли тихо обойти систему, публично ими поддерживаемую. Но Олдены, Кэри и Инглиши смогли освободиться по той же самой причине, которая заставляла многих спотыкаться, заикаться и забывать все, стоя перед салемскими магистратами. Даже в 1692 году богатство имело значение. С самого начала основатели Новой Англии постоянно твердили об иерархии. В 1630 году, еще на борту корабля, Джон Уинтроп заявил, что Господь в мудрости своей позаботился, чтобы «во все времена одни были богаты, другие бедны, одни стояли высоко у власти, другие – внизу, им подчиняясь» [31]. И хотя все служат одному Богу, напомнил Стаутон своей аудитории в 1668 году, «есть слуги высоких, а есть – низких рангов и возможностей» [32]. Те, кто наделен большими способностями, больше преуспевают. Мы не рождаемся равными и не умираем таковыми. Ради чего тогда всю жизнь равными притворяться?[101]
Своя элита была даже у слуг (Титуба в этой иерархии копошилась на самом дне). В невидимом мире высшие духи распределялись по чинам: херувимы и серафимы, архангелы и ангелы. Низшие духи тоже не являлись на свет равными: среди них встречались ничтожные и доминирующие особи, могучие злодеи и простые гоблины, некоторые лучше других оснащенные и приспособленные к существованию. «У них имеется собственная монархия», – отмечал Коттон Мэзер, которая по-обезьяньи копирует видимый мир. И Филип Инглиш, и «сам себя сделавший» губернатор Массачусетса, и даже Джон Ричардс, судья по колдовским делам, в свое время приехавший в колонию слугой, – все они служили яркой демонстрацией подвижности финансовой иерархии. Кастовая же система была по большей части статичной и бессменной. Вы могли сомневаться, где ваше место во Вселенной, но вряд ли когда-нибудь забыли бы о своем положении в обществе. Распределение мест в соответствии со статусом в молельне, вызывавшее вражду и склоки, удары коленями и тычки под ребра, являлось лишь одним из проявлений этой системы. Ее соблюдение было делом такой важности, что Уоберн потребовал назначить комиссию по рассаживанию. Одна женщина в Ньюбери, сидевшая у стены, «совершенно неподобающим ее полу образом елозила и вышагивала» по полутораметровой скамье, беспокоя прихожан, чтобы донести до всех свою позицию [34]. Тот, кто занимал чужие места, платил большие штрафы[102]. У андоверского фермера средних лет, кормившего большую семью, были основания мечтать о равноправном обществе, и были причины считать такое общество дьявольским. «Тот, кто выступает за равенство в каком-либо обществе, в итоге посеет хаос», – предостерегал один ипсвичский пастор [36]. Пэррис неспроста проявлял повышенную чувствительность к классовому вопросу: на Барбадосе он относился к безусловной элите [37]. Власть и собственность на острове были сконцентрированы в очень небольшом количестве рук. Неудивительно, что пасторская дочь с ее припадками привлекла к себе внимание, которого не смогла бы добиться ни одна другая девочка в деревне.
Статус всегда выставлялся напоказ: дома, в распределении мест за столом, на улице. Деревенские девочки хорошо знали, кто пользуется в обществе авторитетом, а кто нет, – и знали, кто чего стоит. Хвастаться внешним видом было привилегией богатых; дьявол обещал шелка и дорогие одежды не только за то, что его слуги заявляли, но и за то, как выглядели. Только джентльмен мог позволить себе обшитое золотым галуном пальто. Выходить за пределы дозволенного в одежде являлось преступлением, за которое мужчины отвечали перед судом не реже женщин[103] [38]. Правила нарушались регулярно. Энное количество женщин выступали ответчицами по искам о незаконном ношении шелковых чепцов – такие чепцы были привилегией тех, чьи мужья владели поместьями стоимостью не менее двухсот фунтов. В эту категорию не входили жены Джона Проктера, Сэмюэла Пэрриса или Томаса Патнэма (зато входила мать Николаса Нойеса, которая успешно отбивалась от обвинений в том, что одевается не по рангу. Количество подобных исков говорит не столько о великолепии пуританских одеяний, сколько о буйстве новоанглийской зависти). Социальное положение определяло и ранжир выпускников Гарварда. Коттон Мэзер был вторым после своего кузена, внука тогдашнего губернатора. Стаутон занимал первое место. Старший сын Хиггинсона был первым в выпуске 1670 года, Берроуз – последним. Алфавитного порядка в качестве альтернативы учета студентов не существовало до 1769 года.
Правосудие распространялось равномерно, но наказания зависели от социального положения. Если совершенное джентльменом преступление не было особенно чудовищным, его не подвергали порке. Хозяин и его сообщник-слуга получали разные сроки заключения. Осужденный в 1684 году преподобный Муди потребовал, чтобы его не сажали в тюрьму общего типа, ведь «там так холодно и мерзко, что жестоко отправлять меня туда, учитывая мое образование и стиль жизни» [40]. В итоге он отбыл наказание в частном доме. Для того чтобы люди знали свое место, существовали специальные законы, регулировавшие уровень роскоши. То же происходило и на процессах по делам ведьм, только они разрушали социальные рамки. Обычно слуги-индейцы не валялись на земле с женами капитанов дальнего плавания, а девочки-подростки не учили образованных ученых мужей юриспруденции. И вместе с тем каждый из бежавших в 1692 году обладал большим состоянием или близкой дружбой с пастором, способным ему помочь – что, в общем-то, одно и то же. Колдовство тоже оказалось иерархичным и патриархальным. Ведьмы черпали свои силы от фигуры, иерархически стоящей над колдуном. Энн Патнэм – младшая ранее назвала его «заклинателем». Это был мужчина,