никогда в своих многочисленных превращениях не менявший пола [41].
Энн Фостер могла на огромной скорости носиться над округом Эссекс, но, будучи всего лишь вдовой андоверского фермера, пусть и преуспевающего, не могла бежать из тюрьмы. Один житель городка Роули вытащил из ипсвичской тюрьмы свою невестку. Ее быстро поймали, он заплатил штраф. Когда вышел ордер на арест шестнадцатилетней Элизабет Колсон, обвиненной деревенскими девочками в мае, ее нигде не оказалось [42]. По слухам, она, намереваясь уехать из Массачусетса, пряталась в Бостоне или Кембридже. В начале сентября констебль и его люди нашли ее в доме бабушки в Рединге (ее мать, бабушку и тетю к тому времени уже задержали). Пришедшие за Элизабет одним субботним утром блюстители порядка обнаружили, что дом заперт на все замки. Пока они вызывали подкрепление и пытались попасть внутрь, услышали, как хлопнула задняя дверь. Из дома выбежала девушка. Вооруженные палками мужчины бросились за ней через соседское поле. Почти нагнав Элизабет, один из них, задыхаясь, спросил, зачем она убегает, он ведь все равно ее поймает. Не отвечая, девчонка бежала что есть сил, насколько ей позволяли длинные юбки, спотыкаясь, падая и снова вставая, время от времени делая движение рукой, словно отгоняя преследователей. Обессилевшие констебли выпустили собаку – та стала прыгать вокруг беглянки, но не нападала на нее. Погоня закончилась каменной стеной на краю чащи. Когда туда прибежал констебль, Элизабет словно испарилась. Он стукнул палкой по кустам – и навстречу ему вылетела огромная кошка, которая смотрела ему прямо в глаза. Тогда он попытался ударить ее своей палкой – кошка взвилась на дерево и была такова. Не стоило труда догадаться, что на самом деле это не кошка, а превратившаяся в нее Колсон. Это был дерзкий рывок, охота на лису, в которой победила лиса. Двое взрослых мужчин в недоумении чесали затылки. И все равно Элизабет Колсон через десять дней оказалась в кембриджской тюрьме. В то же время местонахождение Мэри и Филипа Инглиш, похоже, ни для кого не было секретом. Но никто не преследовал пару с палками и собаками, как других беглецов от неминуемой смертной казни.
Однако не блюстители закона были злейшими врагами подозреваемых. Когда власти пришли за Мартой Тайлер, дочерью андоверского кузнеца, она не пыталась удрать через заднюю дверь [43]. Набожная шестнадцатилетняя девушка не совершала ничего, в чем следовало бы покаяться. Во всяком случае, так она считала до поездки в Салем, в которой ее сопровождал брат или сводный брат. Все три часа пути он подстрекал ее сознаться в колдовстве. Марта умоляла его перестать – она ничего о колдовстве не знает. По приезде в Салем брат с Джоном Эмерсоном, пастором из Глостера, привели ее в какое-то помещение. Эмерсон увидел рядом с ней дьявола и отогнал его рукой. Теперь на нее давили уже двое мужчин. Пастор был безжалостен: «Ну что же, я вижу, ты не признаешься! Ладно, я оставлю тебя. И тогда тебе конец – конец твоей душе и телу, конец навсегда». Этот школьный учитель кое-что знал о том, как вытаскивать признания из подростков. Брат велел Марте прекратить лгать. Она ведьма. «Дорогой брат, – молила она, – не говори так, ведь я солгу, если признаюсь, и кто тогда ответит перед Господом за мою ложь?» Он стоял на своем: ее сопричастность установлена, и «Господь не допустил бы, чтобы столько добрых людей так ошибались, а она будет повешена, если не сознается». Марта капитулировала. Она предпочла заточение в подземелье психологическому насилию – как другие предпочитали признание долгому стоянию на ногах, отсутствие сна, беспощадные нескончаемые допросы. Многие больше не знали, чему верить. Многие начинали верить в то, что им говорили.
Чем меньше времени оставалось до августовского заседания суда, тем сильнее, казалось, ускоряется ход времени. Тревога разрасталась. Уже большое жюри собралось в городе Салеме, куда стекалось большое количество людей, а Хэторн и Корвин все продолжали свои слушания в деревне. В ту субботу, когда Элизабет Кэри бежала из тюрьмы, они допрашивали Мэри Тутейкер: эта повитуха овдовела полтора месяца назад, когда ее тридцатисемилетний муж, обвиненный в колдовстве целитель из города Биллерика, умер в тюрьме. Ее старшая дочь уже призналась. Притом что младшей сестрой Мэри была Марта Кэрриер, судьи наверняка допрашивали ее с особым пристрастием. Она отвергла их обвинения и минимум двадцать раз обещала себе, что лучше умрет на виселице, «чем признается в чем-нибудь, кроме своей невиновности» [44]. Но может быть, думала она теперь, содрогаясь, это говорил дьявол? Не имея рядом ни властного пастора, ни родственника, женщина истязала себя. Она не может признаться, потому что невиновна, или потому что дьявол лишает ее дара речи? Иногда он вмешивается в ее молитвы. Не могла ли она случайно вступить с ним в сговор? Она двигалась осторожно, ощупью, стараясь угодить властям, не исказив истину. Твердо стоять на своей невиновности, она поняла, означало быть виновной во грехе упрямства. Околдованные девочки тем временем кувыркались вокруг нее. Она призналась. Сжимая в руках посудное полотенце, Мэри Тутейкер наслала проклятие на страждущего андоверца. Она была убеждена – или убедила себя, – что ведьма, что стала ею чуть меньше двух лет назад. Дьявол обещал ей с сыном счастье.
Во время своего дознания 30 июля Тутейкер выдала имена одиннадцати сообщников, включая родную сестру, племянника, дочь и Берроуза, собрания которого дважды посещала на пастбище Пэрриса. Ее пример нагляднее других демонстрирует, откуда брались все эти признания. У нее начались судороги и приступы удушья. Ее постоянно одолевали сомнения. Она думает, что была на этих собраниях. Она думает, что подписала книгу. Она думает, что их цель – низвергнуть церковь. Она думает, что слышала трубу. Она не может точно определить, какая сила ей мешает. «Дьявол так коварен, что, едва она начинает открывать правду, он ее останавливает», – отметил судебный писарь. Дьявол вводит ее в заблуждение с помощью Писания. Каким стихом? – спросил магистрат. Псалмом, где есть слова «Да постыдятся враги мои», ответила Тутейкер. А это заставляет ее немилосердно желать смерти своим обвинителям.
Ее подход к собственной вере был не менее назидательным. Приливная волна благочестия сталкивалась с отливом сомнений. Еще более удручали Мэри мысли о ее крещении. Она не стала с тех пор значительно лучше. Этой весной ее парализовал ужас перед индейцами, она все время просыпалась от кошмаров, в которых отбивалась от нападений. И вот на пике ее тревог возник смуглый мужчина. Он защитит ее, а потом она должна будет ему молиться. Она с готовностью согласилась. Возможно, как дошло до нее теперь, она все время имела дело с Сатаной! Было много неясного с тем, кто на самом деле враг и может ли он также воплотиться в тебе. В конце концов Мэри Тутейкер заключила сделку с дьяволом, потому что он обещал «избавить ее от индейцев», об этом избавлении она упомянула трижды. Сделка оказалась невероятно выгодной. Через двое суток после ее признания в колдовстве индейцы напали на Биллерику.
Когда вы называете себя «стадом в диких землях», вы фактически приглашаете в гости хищников [45]. Множество их охотилось на Новую Англию с ее основания – или, по крайней мере, к таким атакам все были готовы. По словам Мэри Роулендсон (которой, возможно, написать их помог пастор), индейцы были «ненасытными волками», «рычащими львами и кровожадными медведями». В трудах Мэзера коренные американцы регулярно оборачивались тиграми, а дьявол – тигром или рычащим львом. Квакеры у него вели себя как «лютые волки». Они вместе с французами и индейцами составляли дьявольский зверинец Новой Англии с его львами, тиграми и медведями. Энн Патнэм – старшую околдовали на майском слушании, она тогда словно одеревенела. Только за пределами молельни ей стало лучше, удалось вырваться из «лап рычащих львов и зубов бешеных медведей» – эти слова она позаимствовала из проповеди Лоусона от 25 марта. По мере того как размывались границы между физическим и духовным, то же происходило и с беснующимися хищниками (Пэррис, выступая с проповедью в мае, смешал в ее тексте Людовика XIV, его католических приспешников и дьявола, подстрекателя ведьм и колдунов. И был далеко не единственным, кто думал так же – хотя по крайней мере два из трех этих пунктов находились очень далеко от прихода)[104]. В большинстве высказываний вы могли без ущерба для смысла заменить слово «индейцы» на слово «католики». И в том и в другом случае подразумевалась угроза для страны[105].
Индейцы, естественно, также были «ужасными колдунами и адскими заклинателями». И неудивительно: эти дикие места считались чем-то вроде «дьявольского логова». Со времен Моисея тут припеваючи проживал князь тьмы. Вряд ли ему понравилось, что толпы пуритан понаехали в «уголок мира, где он бесконтрольно правил много веков». На самом деле он в ярости, утверждал Мэзер, которому не давала покоя зоологическая тема. Индейцы, волки и дьяволы представляли собой «драконов дикой земли». Вступить в ряды англиканской церкви, считал Мэзер, – это то же самое, что попасть под заклятие. Квакеры были прокаженными в дьявольской ловушке. Их религию он полагал приносящей не больше пользы, чем «жабий сок». Учитывая символическое сочетание угнетаемой группы людей с неприветливым климатом, до создания оси зла оставался один шаг.
Ответом на сдавленный писк страха стал грозный рык обвинений. Когда в Бостоне случился пожар, говорили, что виноваты баптисты. Кто перегрыз глотки овцам, пасшимся на общинном пустыре в Кембридже? Волки, но в конце 1691 года имело смысл на всякий случай выгнать французов. В 1689 году, агитируя против Андроса, Мэзер упоминал (вымышленный) папистский заговор десятилетней давности, все еще живший в головах новоанглийских поселенцев. Новая война с индейцами виделась «частью заговора, призванного нас унизить» [46]. Мэзер приписывал провал квебекского похода Фипса присутствию в Бостоне англикан: именно это разозлило Бога. К тому же для жителя Новой Англии – с его чувством собственной священной миссии и упором на праведность – повсеместные заговоры были так же естественны, как договорные обязательства. Как сказал один индеец-осведомитель, колонисты «доверчивы, словно дети»