вместе с ней сатанинские сборища. Пришла дать показания Сюзанна Шелден со снова сросшимися запястьями, разлепить которые не представлялось возможным [62]. Томас Патнэм описывал муки своей дочки и еще четырех салемских девочек, страдавших от рук Кэрриер с мая: их конечности уже почти необратимо вывихнулись. Дочь Энн Фостер скорбно поведала, как они с Кэрриер вместе принимали дьявольское причастие. Кэрриер сгубила всю свою семью, «заманив их в дьявольские силки». Вспыльчивая и острая на язык, она была когтем, разрывающим ткань салемского общества. Она хлопала в ладоши перед носом молодых людей и желала соседям страшных бед. Эти проклятия магическим образом срабатывали: после спора о земле у кого-то распухала нога, у кого-то нарывало в паху. Двадцатидвухлетний племянник Кэрриер вернулся в Андовер с войны с зияющей глубокой раной. До ареста тети туда до самого кончика входила десятисантиметровая вязальная спица. Тетушка уверяла, что эта рана никогда не заживет, – но она чудом зажила после тетушкиного ареста (проблемы с пахом у соседа тоже разрешились). Племянник ничего не рассказывал о планах низвержения церкви, зато мог, как утверждали, пролить свет на феномен, описанный Джоном Хейлом из Беверли: «Чем больше задержанных, тем больше заколдованных» [63]. Возможно, это было результатом не только ползучего дьявольского заговора. Отец племянника Кэрриер полтора месяца назад умер в тюрьме. Его мать и сестра сидели в заключении. Кузина созналась в колдовстве. Подозрения обрушивались, как пушечные ядра, на целые семьи, и обвинить ближнего означало избежать ядовитых осколков. Страх царил по обе стороны баррикад. Те, кто утверждал, что их близкие невиновны, тыкали скрюченными пальцами в чужих близких. Один родственник Нёрс свидетельствовал против Кэрриер.
На той же неделе предстали перед судом и супруги Проктер. Против них сохранилось крайне мало улик. То, что дошло до нас, указывает не столько на Джона, сколько на Элизабет (которая была уже на девятом месяце беременности). Перед их появлением в суде в Бостон отправилась авторитетная петиция [64]. Еще одна апелляция пришла в суд. Ипсвичский пастор Джон Уайз составил бостонский документ и, по-видимому, собирал подписи [65]. Он снова напомнил властям о привычке дьявола вселяться в невинных. Пути Господни оставались неисповедимы. Самый педантичный суд мог разглядеть лишь малую их часть: проявления милосердия подлежали контролю. Ни один из тридцати двух подписавших петицию никогда не замечал у этой пары, обладавшей «кристально чистой репутацией», ни малейшего намека на порочность. Они были хорошими соседями и набожными прихожанами. Их процесс мог бы как никакой другой заставить людей засомневаться в обвинителях, если бы кто-нибудь их слушал. Выразить скепсис означало вскоре схлопотать обвинение. Именно после того, как одна из девочек обвинила Элизабет Проктер, она объяснила, что они сочиняют свои сказки со скуки. Двое мужчин свидетельствовали, что слышали, как Патнэмы учат Мерси Льюис, что говорить в суде. Ничего из этого не имело значения. Суд признал обоих Проктеров виновными в колдовстве.
Джон Уайз, современник Пэрриса, которого тот знал со времен Гарварда, служил в Ипсвиче пастором – и размер их паствы, и условия работы были сопоставимы. Уайз прокладывал совершенно другой путь, направив свой мятежный дух на общественное благо, а не на сорок вязанок дров и восемь кубометров болотного сена. У Уайза имелись оригинальные идеи насчет функции государства и налогообложения без представительства[108]. Этот привлекательный мужчина с потрясающим чувством юмора без труда склонял других на свою сторону; пятью годами ранее он возглавил в Ипсвиче протесты против налоговой системы Андроса. Она нарушает свободы Новой Англии, утверждал Уайз. Он подбил на сопротивление соседние города и добрался уже до Топсфилда, когда его арестовали. Уайз, как прояснил позднее, верил, что между аристократией и монархией крайне мало различий – от каждой из них всего один шаг до тирании. За свои убеждения он двадцать один день провел в тюрьме. В суде по его делу тогда председательствовал Стаутон, который, по мнению Уайза, навязал присяжным вердикт о виновности. Также, вероятно, именно Стаутон сообщил пастору и его друзьям, что они ошибаются, если думают, что английские законы защищают их и на краю света. У них, сообщил суд, «из всех привилегий осталась одна – не быть проданными в рабство»[109] [66].
У Уайза, чувствительного к попранию свобод и давлению на присяжных, имелась особая причина высказаться. Он не доверял власти. Он считал, что «трусость» – слово, которое трудно произнести, но также проступок, в котором еще тяжелее быть виновным. У него имелась причина бросить вызов Стаутону, к которому он, вполне возможно, продолжал испытывать некоторую неприязнь. Естественно, тон более поздних заявлений ипсвичского пастора сильно отличался от тона заявлений главного судьи. Уайз полагал, что правительство самим своим существованием обязано сообществу, которым руководит, а не наоборот. В своих рассуждениях он предпочитал «самое простое платье действительности» любому виду ораторской пышности. Уайз был невероятно популярен, паства считала его равным Коттону Мэзеру. Кажется, он вобрал в себя разумную дозу Джона Локка.
На той неделе Джон Проктер с кандалами на запястьях переписал свое завещание. Джордж Берроуз этого не сделал. Хотя «мощный людской поток» устремился в Салем на его процесс 5 августа, хотя каждая из признавшихся ведьм указала на него как на их лидера, он не терял уверенности, что все обойдется [67]. Накануне суда семь мужчин осматривали его на наличие ведьмовских отметин. Они ничего не нашли. Берроуз крепко держался за веру и призывал своих детей – которым писал «серьезные душеспасительные наставления» – к тому же [68]. У него были сторонники, которые уговаривали одного потенциального свидетеля обвинения куда-нибудь исчезнуть в ту пятницу (времена были таковы, что он все равно пришел). Друзья навещали Берроуза в тюрьме и обсуждали его дело. Он не собирался снова, как в мае, пожимать плечами в ответ на вопросы суда. Он достаточно знал о делах в деревне, чтобы подорвать доверие к своим обвинителям. И он верил в систему. Добавляло ему уверенности также знакомство не только с некоторыми судьями, но и с главным прокурором: тринадцать лет назад Джордж Берроуз работал на отца первой жены Чекли, матери его пятерых детей. Берроуз явится перед равными. У него хорошо подвешен язык. И говорит он как его судьи – с тем же смешанным современным англо-американским акцентом образованного человека. Он мыслит образами из Писания и с готовностью их интерпретирует. И помимо всего прочего, он пастор, выпускник Гарварда. А в кармане у него лежит клочок бумаги, который укрепит его защиту.
Берроуз, которого бесчисленное количество раз уже окрестили главарем, наверняка понимал, что разбирательства его дела ждали, как никакого другого [69]. В ту пятницу после обеда зал салемского суда был переполнен. Пастор сразу взял на себя инициативу в процессе, даже давал отвод потенциальным присяжным – такого права другим обвиняемым не предоставлялось. Возможно, он также вызывал свидетелей защиты. В зале присутствовал узколицый, скуластый, почти бесплотный Инкриз Мэзер – само по себе уже событие. Берроуз мог успокаивать себя тем, что старший Мэзер в своих «Удивительных знамениях» выражал сомнение в существовании колдовства. Слишком много внимания уделялось в последнее время дьяволам.
На майском слушании дела Берроуза свидетельствовали шестнадцать человек; 5 августа желающих дать показания было почти в два раза больше. Восемь признавшихся ведьм сообщили, что Берроузу обещано царство во владениях Сатаны. Девять других свидетелей приписали невысокому мускулистому пастору – «весьма тщедушному мужчине» – подвиги, которым позавидовал бы великан. Элизабет Хаббард, племянница доктора, сообщила, что Берроуз хвастался своим положением. Он был заклинателем, «выше рангом, чем обычные ведьмы». Мерси Льюис, его бывшая служанка, вышла из транса, чтобы поделиться своим рассказом (навеянным Евангелием от Матфея), где Берроуз перенес ее на высокую гору и обещал «могущественные и славные» царства, лежащие внизу. Нелегко отделаться от ощущения, что этот отважный и умный мужчина, очаровывавший юных деревенских дев, стоял перед судом из-за того, что пережил своих жен и мог дать отпор индейцам.
Околдованные выдавали свои истории с трудом, периодически впадая в транс, крича, что сорокадвухлетний пастор их кусает. Они могут доказать это – вот следы зубов! Они демонстрировали раны судебным приставам, которые осматривали рот Берроуза. Отпечатки полностью совпадали с зубами. Приступы удушья и дерганье конечностями тормозили процесс, суду ничего не оставалось, кроме как ждать, пока девочки придут в себя. Во время одной такой паузы Стаутон обратился к подсудимому. Что, спросил главный судья, по мнению заключенного, мучает девиц? Берроуз ответил без обиняков: он предполагает, что это дьявол. «И почему же дьявол так отчаянно не хочет, чтобы против тебя давали показания?» – поинтересовался Стаутон, и этот головоломный вопрос поставил Берроуза в тупик. Не меньше его озадачили ду́хи, начавшие вдруг кружить над залом, до отказа забитым людьми. Они выбивали из колеи больше, чем призраки: теперь их видел даже кое-кто из неоколдованных. Прямо рядом с пастором девочка задрожала от ужасного видения: она смотрела, по ее словам, на его мертвых жен. Их ду́хи, повернув к девочке кроваво-красные лица, требовали правосудия. Стаутон вызвал еще нескольких околдованных детей. Каждый описывал то же самое. Что, возвысил голос Стаутон, Берроуз на все это скажет? Пастор был в смятении, но сам ничего такого не видел.
Если присутствовавшие еще не знали, что Берроуз (как назовет это впоследствии Мэзер) «печально известен на всю страну варварским обращением с двумя своими почившими женами», то вскоре их на этот счет просветили. Утверждалось, что он держал их «в некоем странном рабстве» и в итоге «довел до смерти». Добавив к списку жертв жену и дочку Лоусона, одна из девочек предложила такой мотив их убийства: преподобному не нравился его салемский преемник, служивший пастве, которая плохо с ним, преподобным, поступила. Из этой мешанины обвинений наконец стало проступать некое целое: кто-то свидетельствовал, что Берроуз принуждал своих жен клясться, что они никогда не выдадут его секретов. Его бывший шурин, владелец таверны в городе, рассказал – при этом в зале находилась вся семья – о том походе за клубникой, когда пастор вроде бы сказал, что читает мысли своей жены. Как он может это прокомментировать? – спросил Стаутон. Просто жена с братом оставили с ним своего знакомого, объяснил Берроуз. Шурин возразил. Стаутон потребовал назвать имя этого знакомого. Берроуз помрачнел, поскольку ответить не мог. В конце концов, этот священник, возможно, не обладал необходимыми для заклинателя качествами: либо он был слишком истощен тремя месяцами, проведенными в сырой темной дыре, либо кто-то сильно преувеличивал его мощь. Он заикался и колебался. Возможно ли, предположил главный судья, что этот знакомый – черный человек, во всяком случае в пересказе Мэзера, – отошел в сторону вместе с Берроузом, чтобы накинуть на него по пути что-то вроде ма