нтии-невидимки?
Ответа Берроуза у нас нет – не потому, что он его не дал, но потому, что Мэзер не посчитал его «достойным внимания»: обвиняющие улики затмили собой все возражения. Берроуз, как можно представить, с треском провалил свою защиту. На вопрос о его сверхъестественной силе он заявил, что стрелять из мушкета, будто тот был не тяжелее пистолета, ему помогал один индеец. Было неразумно приплетать сюда помощника, которого ничего не стоило превратить в «черного человека»: Мэзер всегда неплохо умел между делом впихнуть в свои книжки демона-другого, как поступил и в этот раз. Кроме того, никто больше никогда не видел ассистента Берроуза. Когда от него потребовали объяснить, как он управлялся с бочками патоки, Берроуз обнаружил, что лишился основного козыря своей защиты. Этот фокус он проделывал четырьмя годами ранее в доме своего патрона, тестя главного прокурора. Сегодня Чекли не пришел – похоже, решил дистанцироваться от бывшего зятя. Из жалкой попытки Берроуза дискредитировать своих обвинителей тоже ничего не вышло. Он был гораздо менее ловок в распространении сплетен, чем прихожане, которых он так внезапно покинул, которые подали на него в суд и сделали из пастора колдуна. Его противоречивая натура проявлялась и здесь: он инстинктивно потянулся за Писанием сразу после опустошительного набега индейцев, но не собирался доставлять удовольствия пытавшемуся запугать его чиновнику, откровенничая о крещении своих детей.
Он все время запинался и давал противоречивые ответы – но эту роскошь могли себе безнаказанно позволить только обвинители. Что касается «ухищрений, нестыковок и фальсификаций [70], – ворчал Мэзер, – не было еще заключенного, настолько подобными вещами прославившегося» [71]. Лоусона его салемский предшественник не убедил ни по одному пункту. Несмотря на припадки юных особ и обилие свидетелей, слушание двигалось быстро: Берроуз стоял перед присяжными самое большее несколько часов. Когда оправдания у него закончились, он достал из кармана свой последний, решающий аргумент и протянул клочок бумаги большому жюри. Сорокадвухлетний пастор не оспаривал достоверность призрачных свидетельств. В нескольких строчках предлагалось нечто еще более провокационное: Берроуз утверждал, что «нет и никогда не было ведьм, которые, заключив сделку с дьяволом, могли бы послать дьявола мучить других людей на расстоянии». Этот предупредительный выстрел был самым спорным из всего, что он вообще мог предложить. Если дьявольских сделок не существовало, если дьявол не нанимал субподрядчиков, значит, суд, назначенный для заслушания и решения, отправил на виселицу шестерых невиновных.
Тут разгорелась перепалка – не только из-за содержания высказывания, но и из-за его авторства. Стаутон, выпустившийся из Гарварда в год, когда родился Берроуз, сразу же узнал источник: это были строки из книги Томаса Эйди. Ведущий английский скептик утверждал, что колдовство и Библия – разные вещи. Он склонялся к мысли, что колдовство – лишь аллегория. Эйди яростно нападал на «беспочвенные фантастические доктрины», волшебные сказки и бабкины выдумки, результаты ночных видений, чрезмерных возлияний и ударов головой. Ведьмы существуют, но являются большой редкостью; Эйди полагал, что они – просто удобная уловка для плохих врачей. И не советовал тем, у кого случилось несчастье, пытаться вспомнить, кто последним приходил в их дом[110]. Берроуз отрицал, что позаимствовал высказывание, потом скорректировал ответ: он словно нарочно выбирал самый неподходящий момент, чтобы говорить откровенно. Один гость передал ему текст рукописи. Он его переписал. На тот момент пастор уже несколько раз согласился, что Новая Англия наводнена ведьмами; слишком поздно было для такого опасного гамбита – о котором мы, к слову, знаем лишь часть истории, к тому же в редакции Мэзера. Присяжные быстро вынесли вердикт. Он вполне удовлетворил главного судью.
Джон Хейл, покидая в тот день зал суда, почувствовал укол сомнения: речь шла о его бывшем коллеге, на чьем рукоположении он присутствовал и с кем близко работал несколько лет. Хейл отозвал в сторонку одну признавшуюся ведьму. Она клялась, что присутствовала на собрании, где Берроуз призывал своих сообщников к свержению церкви и становлению власти дьявола. «Ты посылаешь этого человека на смерть, – спокойно напомнил ей пастор. Ситуация в самом деле была нешуточная. – Если ты обвинила его в чем-то, чего не было, скажи это, пока не стало слишком поздно – пока он жив» [72]. У женщины не имелось никаких сомнений. У Хейла они явно были, но он не стал ничего доверять бумаге [73]. Коттон Мэзер сам остановился лишь вскользь на планах диверсии против церкви, которые Хейл считал истинной причиной осуждения своего коллеги. Они казались недостаточным доказательством факта колдовства. То же касалось и духов, и отличных снайперских навыков подсудимого. Мэзер подразумевал, что ни то ни другое не должно играть роли в этом деле, и так отчаянно старался, чтобы призрачное свидетельство не выползло наружу, что в итоге фактически заключил: Берроуз признан колдуном, потому что у него такой характер [74]. Инкриз Мэзер, со своей стороны, считал нечеловеческую силу Берроуза уликой: бывший пастор выделывал слишком много трюков, не подвластных ни одному человеку без помощи дьявола. У старшего Мэзера дело не вызывало ни малейших сомнений. «Будь я одним из его судей, – размышлял он, – не смог бы его помиловать» [75].
Осужденный колдун не спорил. После объявления вердикта он в какой-то момент разговаривал с Хейлом. Возможно, Берроуз не уважал собственных жен, но уважал власти и не собирался пререкаться с судьями или присяжными. Улики против него оказались чрезвычайно серьезными. Единственная проблема, утверждал Берроуз, в том, что все они были ложными. Мы не знаем, как он смирился со своим положением. В прошлом в не менее тяжких обстоятельствах он списывал все на божественное недовольство. «Строй самых прекрасных обещаний Бога и благодатных предзнаменований могут нарушить грехи его народа», – записал он семью месяцами ранее, после зверств в Йорке [76]. Вместе с обоими Проктерами, Джоном Уиллардом, Джорджем Джейкобсом и Мартой Кэрриер судья Стаутон приговорил пастора к повешению.
9. У нас исключительный случай
ВЕДЬМА, сущ. (1) Уродливая и злобная старуха, находящаяся в сговоре с дьяволом. (2) Красивая и привлекательная молодая женщина, которая и без дьявола прекрасно обходится[111] [1].
Приговор организатору демонического заговора – «вождю всех обвиненных в колдовстве, или главарю их всех», как назвал его перепуганный кожевник из деревни Салем, – казалось бы, мог положить конец охоте на ведьм [2]. Ничего подобного не произошло. Признания, как лесные пожары, заволокли август и лишь ярче разгорелись в первые недели сентября. В утро, когда судили Берроуза, Инкриз Мэзер пообщался с несколькими салемскими заключенными ведьмами. Самый знаменитый пастор Массачусетса объявил, что удовлетворен их сообщениями об «адских повинностях и мерзостях» [3]. Через несколько дней десятилетний сын Марты Кэрриер признал, что он уже неделю как колдун. Его мать устроила демоническое крещение – окунала его, обнаженного, в речку, протекавшую между участками Кэрриеров и Фостеров. Он летал на сборище с тремя мужчинами и шестью женщинами, которые путешествовали на двух палках. Он не упомянул о своей младшей сестре, но к 10 августа андоверский мировой судья, допрашивавший его, уже поговорил и с ней. Эта беседа оставила у него чувство неловкости, которое вскоре перерастет в отвращение. В итоге судья передал свои записи Хэторну и Корвину вместе с заявлением о самоотводе и извинениями за «неосмотрительное принятие на себя обязанностей, к которым я совершенно не пригоден» [4]. Он надеется, что его отчет все же окажется полезным.
Эти записи действительно принесли пользу. Маленькую Сару Кэрриер привезли в Салем на следующий день. Она весело болтала с констеблями по дороге и перед слушанием с Хэторном, который уже и так знал ее историю. Она ведьма с шести лет. «А сейчас тебе сколько?» – спросил Хэторн для протокола [5]. «Почти восемь, брат Ричард так говорит, – ответила девочка радостно. – Восемь мне будет следующим ноябрем». Сара насылала проклятие на своих жертв при помощи дротика, которое дала ей мать, и в компании тех же людей, которых называл ее брат. Хотя физически Марта Кэрриер находилась в тюрьме, она являлась дочке в образе черной кошки. «Откуда ты знала, что это твоя мама?» – поинтересовался Хэторн. «Так сказала мне кошка», – прочирикала семилетка, более уверенная в том, что она волшебница, чем в собственном возрасте.
В Салеме тоже расплодилось множество черных кошек и красных книжек, но в Андовере колдовство принципиально отличалось. Прежде всего, его там было больше. Колдовская лихорадка 1692 года охватила значительную часть Восточного Массачусетса, а также на короткое время зацепила край Коннектикута. От Салема она распространилась по двадцати четырем общинам, но ни одно место не поразила так сильно, как Андовер, по которому эпидемия катилась быстрее и яростнее и где обвинили больше ведьм, чем в обоих Салемах, вместе взятых. За месяц, прошедший между судом над Мартой Кэрриер и днем, когда андоверский чиновник не смог совладать со своим отвращением, в городе с шестью сотнями жителей обнаружилось пятьдесят ведьм. Будучи делом семейным, андоверская колдовская лихорадка оказалась не такой бессистемной. Дети указывали на бабушек и дедушек, матери – на сыновей. Брат пошел на брата, сестра на сестру. Почти все ведьмы принадлежали к пяти кланам; как и в Салеме, виновных здесь определяла горстка людей. Обвинения разлетались быстрее слухов, крики «Ты ведьма!» и «Ты виновна!» рикошетили от стен домов [6]. Кое-кто злорадно предвкушал, кого заберут следующим. Кое-кто смотрел искоса, лишь еще больше себя компрометируя.
Помимо нового актерского состава, Андовер предложил и измененный сценарий [7]. Привидения не особенно тревожили этот город. Здесь предпочитали сатанинское крещение – в реках, прудах, колодцах или ведрах с водой, – таких локаций в Новой Англии еще не встречали, хотя в Швеции это было обычным делом. Также в более зажиточном Андовере соседи обычно не насылали порчу на чужое сено или свиней; их интересовала дьявольщина, в ходу были заколдованные дротики, сатанинские таинства и сборища ведьм – вещи, которые Титубе и не снились. Именно эта женщина, всеми забытая, уже шестой месяц сидящая в тюрьме – ни допросов, ни предъявления обвинения, – подготовила декорации для салемского действа. Андоверская же история полностью сформировалась благодаря дьявольскому антицерковному заговору авторства Мэри Лэйси – младшей. В центре его зловеще мерцало творимое Берроузом сатанинское причастие, о котором почти каждая андоверская признавшаяся что-то да рассказала. В итоге сложилась довольно стройная картина, пусть даже дьявол все еще являлся в Андовер, в зависимости от свидетеля, то жеребенком, то мышью, то мухой, птицей, кошкой, женщиной, свиньей, черным человеком, медведем. Если не брать в расчет Титубу, летать умели только андоверские ведьмы.