Что же произошло? Приговор Берроузу погрузил город в беспорядок, словно засыпав его темной пылью подозрений. Андовер располагался ближе к границе и был более уязвим перед набегами индейцев, иноверцами и оспой. Но к августу власти уже сообразили, что они ищут. После третьего заседания суда, назначенного для заслушания и решения, и вопросы, и ответы звучали знакомо. С самого начала Хэторн умело использовал наводящие вопросы. К августу он точно знал, что хочет услышать: это идеально совпадало с тем, что кое-кто хотел поведать. Сатанинский хлеб делается все краснее и краснее по мере того, как по ходу допроса разогревается свидетель. «У вас дома были горячие утюги или вязальные спицы?» – спрашивает судья дочку Фостер [8]. «Было, – говорит она, – железное веретено». – «Ты когда-нибудь скакала на палке или шесте?» – задает он вопрос внучке Фостер. Да, скакала. «Но разве дьявол не угрожает порвать тебя в клочья, если ты не сделаешь, что он говорит?» – допытывается он у женщины из Боксфорда. «Да, он угрожает порвать меня в клочья», – соглашается она. Свидетели разочаровывали его редко. Не два ли пастора присутствовало на собрании ведьм, спросил Хэторн у Мэри Лэйси – младшей, но она не ответила и не помогла ему найти этого второго.
В итоге в Салеме случилось кое-что, чего не случалось ранее. До 1692 года в Новой Англии было всего четыре женщины, признавшиеся в колдовстве, одна из которых, вероятно, слабо понимала, о чем говорит. В первые три месяца салемских процессов признались только восемь человек, в том числе четырехлетняя девочка, Титуба, двое подозреваемых, которые потом отказались от своих слов, и хитрая Абигейл Хоббс. К августу признания распускались быстрее, чем насылались проклятья, и сопровождались сценами самобичевания и заламывания рук, которые очень нравились публике и вызывали доверие. Почти все обвиненные ведьмы из Андовера признались в преступлении. Судейское понуждение к сотрудничеству – «выкручивание рук», как называл его один очевидец, поскольку за признание с вас могли снять кандалы, а за отказ грозили бросить в подземелье, – было не единственным способом добиться желаемого [9]. Пятидесятидвухлетняя женщина из Боксфорда поведала, что служит дьяволу уже семь лет. Позже она расскажет, что Абигейл Хоббс и Мэри Лэйси – младшая глумились над ней много дней, «дразнили меня и плевали мне в лицо, говорили, что знают, что я старая ведьма, и если не признаюсь, то очень скоро меня повесят» [10]. Запуганная до полусмерти, она не соображала, что говорит на суде, и почти не осознавала, что говорят ей, разобрав только страшные слова «королева Мэри». Большего давления не потребовалось – например, подобного тому, которое (хоть и не оставило свидетельств в записях) в апреле заставило Мэри Уоррен закричать: «Я скажу, я скажу!»
В начале четвертого допроса Энн Фостер судья Хэторн напомнил, что ей не стоит ожидать покоя без полного признания. Вооружившись формулой «помилование за покаяние», суд посулил ее внучке кое-что, чего никак не могла дать семья: если она признается, Господь ее простит, уверил судья заблудшего подростка. «Надеюсь на это», – искренне ответила она [11]. Семнадцатилетней Маргарет Джейкобс предложили на выбор подземелье или жизнь. В своем майском письме Коттон Мэзер советовал применять менее жесткие наказания к тем, кто отречется от дьявола; во второй половине июля никому уже не нужно было напоминать о цене неуступчивости. В искаженной салемской реальности Стаутон миловал раскаявшихся ведьм и осуждал тех, кто отказывался признавать вину[112]. Если вы могли спасти свою жизнь, согласившись, что действительно рассекали небеса на палке, разве не стоило согласиться?
Признание легко давалось людям, верившим в путь к спасению, подававшим при вступлении в церковное сообщество высокодуховные автобиографии и не делавшим практически никакого различия между грехом и преступлением [12]. Оно было сердцем всего новоанглийского проекта. У него имелись форма и образ, как продемонстрировала испекшая ведьмин пирожок Мэри Сибли. По странной логике времени, если на вас указывали, значит, на то была причина. Дабы обнаружить зерно вины, не требовалось длительного самокопания. Неспокойная совесть в любом случае нашептывала: ты в руках Сатаны. Бороться с собственными убеждениями означало бороться с дьяволом. Несложно было заставить одиннадцатилетнюю девочку признаться в общении с нечистой силой, когда она уже и так «знала, что все ее существо насквозь греховно» – потому что могла сама прийти к такому выводу, даже без имевшегося у Мэри Лэйси – младшей преимущества (как мы помним, ей про дьявола регулярно напоминала мать). Ребекка Нёрс голову сломала, пытаясь понять, за какой грех ей приходится расплачиваться. Как показали события в Швеции, женщины, дети и молодые мужчины обычно признавались наиболее охотно. Добиваться признания легче было от женщин, менее уверенных в своей значимости и более убежденных в значимости магистратов. Это одна из причин, почему 19 августа шла подготовка к повешению четырех мужчин среднего возраста. Один из них совсем недавно шутил, что из него волшебник – как из коня учебник.
Кое-что еще угнетало тех, кто представал перед салемскими властями. Мэри Тутейкер считала себя недостойной своего крещения. Оно накладывало обязанность духовно расти, которая неизбежно не исполнялась. Многие отчаянно желали быть более восприимчивыми к Писанию, но этому желанию упорно противился дьявол. Их ужасала духовная онемелость, что-то вроде того, что одна подозреваемая, когда ее призрак улетел колдовать, описала как «состояние холодной, унылой меланхолии» [13]. «Сдается мне, – жаловался Коттон Мэзер, – что в религии я всего лишь попугай!» [14] Сидя перед костром на снегу, израненная, с умирающим шестилетним ребенком на коленях, Мэри Роулендсон раздумывала о том, что не проводила субботние дни с наибольшей пользой. Мэри Тутейкер не знала, чей, если не дьявольский, голос сомнения, недовольства и искушения звучит у нее в голове. Если вы пытаетесь молиться и ничего не получается – кто еще может вам мешать? Лучшего ответа у нее в любом случае не было. Немало раскаявшихся сетовали, что делали меньше, чем хотели, в своем служении Богу. Плотник из Андовера, возможно, имел в виду то же духовное отупение, когда рассказывал, что дьявол мешает ему во время семейной молитвы.
Женщины вовсю раскаивались в собственной подлости, включая грехи прошлого: попытка самоубийства, кража, запой, аборт, внебрачная связь. Мать Маргарет Джейкобс в тюрьме причитала об утонувшей семь лет назад в колодце дочке, твердя, что убила ее. Обнажающие душу признания с заламыванием рук не только возвращали доброе имя, но и обещали помощь заключенным родственникам. Дамы из семейства Лэйси, вероятно, считали, что оказывают друг другу услугу, бросаясь на меч своих историй. И если вы собирались покаяться, имело смысл использовать при этом религиозную терминологию – пусть и извращенную. Это возвращало вас на путь к благодати. Отречение от дьявола давало облегчение, даже если ваше признание не имело ничего общего с выдвинутыми против вас обвинениями.
Как знают читатели детективных романов, отрицания стремятся к витиеватости и изобретательности. Признания же на удивление просты. Что может порадовать прокурора больше, чем избавление от затяжного процесса? С точки зрения судьи по колдовским делам 1692 года, признания снимали давление с хрупкого «призрачного свидетельства». Они с радостью принимались и очень обнадеживали, особенно когда из них – почти каждый раз – шрапнелью вылетало обвинение-другое, подтверждая искренность признаний. Не все были такими же осторожными, как Титуба, назвавшая сообщницами только тех женщин, кого уже арестовали. После мучительной пытки вверх тормашками Ричард Кэрриер назвал одиннадцать имен. Только в одном он остался непреклонным: он не оговорил свою мать.
Марта Кэрриер и Энн Фостер, соседки через речку и коллеги по перелетам, пошли на допросах каждая своим путем. Фостер прогнулась. Кэрриер не уступила ни в чем. Обе в свое время поселились на южной окраине Андовера, скорее уже в Миддлсексе, а не в Эссексе, в более новом и менее престижном районе. Они жили в самом дальнем от молельни уголке, но все же это был Андовер. После признаний 11 августа колдовство заползло в душу общины. Оба младших ребенка Кэрриер указали на двадцатидвухлетнюю Элизабет Джонсон – младшую, которая рассказала уже знакомую версию ведьмовского шабаша: их было около восьмидесяти, и все страстно желали сокрушить царство Христово. Джонсон была внучкой андоверского пастора, долго занимавшего этот пост Фрэнсиса Дейна. В тот день беременная сорокалетняя дочь Дейна предстала перед Хэторном и Корвином. И хотя одного прикосновения ее руки хватило, чтобы горничная Проктеров излечилась от своих припадков, Абигейл Фолкнер – старшая не признавалась. Собственная племянница посоветовала ей это сделать «ради чести родного города» [15]. Фолкнер стояла на своем, утверждая, по словам судебного писаря, что «Господь не стал бы требовать от нее признаваться в том, чего она не делала». Она держалась даже после того, как невидимые силы утянули прелестную Мэри Уоррен прямо под судейский стол. И снова рука Фолкнер излечила служанку. Однако, возразила Фолкнер, она же спокойно смотрела на этих девочек, не причиняя им ни малейшего вреда, когда они ранее приезжали в Андовер! Это, сообщили судьи, было до того, как она начала заниматься магией.
Через пятнадцать дней она признала, что рассердилась, когда арестовали ее племянницу. Она «со злостью посмотрела» на потерпевших и надеялась, что они будут страдать, потому что из-за них рушилась ее семья. Тут колдовство снова замыкается в порочный круг: таким же образом одна женщина из Рединга призналась, что желала зла своим обвинителям. Нисколько не помогало и то, что Абигейл Фолкнер – старшая, хотя и выражала девочкам сочувствие, не проронила ни слезинки. Как не облегчало положение дел и то, что она была двоюродной сестрой Марты Кэрриер и Мэри Тутейкер, да еще свояченицей Элизабет Хау, повешенной 19 июля. Вскоре арестовали двух дочек Фолкнер (семи и двенадцати лет). Обе признались. К середине сентября две дочери преподобного Дейна, невестка, четверо внуков и несколько племянников и племянниц находились под стражей. Дейн обнаружил, что так или иначе связан не менее чем с двадцатью ведьмами [16].