Казнь обворожительного, красиво изъяснявшегося, с легкостью декламировавшего Писание пастора, который до кон- ца отстаивал свою невиновность, произвела почти столько же шума, сколько мысль о том, что обворожительный, красиво изъяснявшийся, с легкостью декламировавший Писание пастор активно вербовал пособников для дьявола. Материальные факты, как признали даже Проктер и Уиллард на пути к смерти, не обсуждались. Обсуждался только вопрос ответственности. Верил ли Джон Хиггинсон, который повидал всякое за пятьдесят три года в должности салемского пастора, который отказался дать нужный Андросу ответ и который упрекал деревенских в 1687 году в «злобных высказываниях», «глубокой предубежденности и несомненной враждебности», – верил ли он действительно, что его сидящая в тюрьме дочь – ведьма? Очевидно, да. И хотя Маргарет Джейкобс созналась, что помогала осуждать невиновных, даже она считала, что над Салемом летают ведьмы. Августовские казни заставили Коттона Мэзера сесть за стол и попытаться найти смысл в случившемся. Сэмюэл Сьюэлл не присутствовал на казни, но в своем дневнике в ту пятницу, 19 августа, почти неосознанно дал бывшему сокурснику сказать последнее слово. «Мистер Мэзер, – пишет он, рассказывая о пятерых казненных, – говорит, что все они умерли по справедливому приговору. – И продолжает уже не так убежденно: – Мистер Берроуз своей речью, молитвой и настойчивыми уверениями в невиновности тронул сердца неразумных людей». Сьюэлл не позволил себе ни капли сочувствия к коллеге, который годами сидел за его семейным столом и который никогда уже не увидит его обновленной кухни. Он не позволил даже намеку на сомнение пробраться на страницы своего дневника.
Через шесть дней после казни Берроуза Хэторн и Корвин допрашивали восемнадцатилетнюю андоверскую девушку, племянницу Элизабет Хау. Она отрицала, будто что-либо знает о колдовстве, пока не выяснилось, что ее старшая сестра уже на нее указала. Тут девушка призналась, что встречалась с дьяволом прошлой зимой, приняла сатанинское крещение, летала на палке и посещала собрание двухсот ведьм (старшая сестра подтвердила эту цифру, но предупредила, что всего Массачусетс инфицирован пятью сотнями ведьм). Восемнадцатилетняя задержанная по ходу дела втянула в историю еще двух своих сестер. Также она ответила экспромтом на несколько вопросов, которых никто не задавал до повешения Берроуза: знает ли она о каких-нибудь сидящих в тюрьме невиновных? (Да, но только об одном) [44]. А возможно ли, спросили магистраты, неожиданно сворачивая на незнакомую траекторию допроса, что околдованные девочки – сами ведьмы? «Нет, – уверила их юная особа. – Это честные люди, они помогают разоблачать ведьм». Салемские судьи – либо обеспокоенные вопросами Пайка, либо по собственным причинам – искали одобрения своих действий.
И оно пришло, вместе с потоками признаний, которые усиливались с течением лета, а палки для полетов становились все более и более загруженными. В августе было названо больше ведьминских имен, чем в июле. Еще больше их стало в сентябре – причем все признания походили друг на друга, как близнецы, и во всех фигурировал преподобный Берроуз. Сорокашестилетний Уильям Баркер и сорокадевятилетний Сэмюэл Уордуэлл, андоверский прорицатель, признались с интервалом в несколько дней. Оба были фермерами из Андовера, оба испытывали финансовые затруднения. Уордуэлл не упоминал о дьявольском шабаше, говорил только о зле, которое вызвали его действия. Он подписал контракт с дьяволом на десятки лет – документ потеряет силу, когда ему исполнится шестьдесят. Баркера завербовали позже. Он предоставил одну из самых смелых оценок многочисленности сатанинской команды – по его версии, минимум каждый второй житель салемской деревни был замешан в колдовстве – и самый впечатляющий сюжет. Ему тоже задавали новые вопросы, беспокоящие суд, и он давал на них свежие ответы. Знает ли он о невинно заключенных? Нет. Что думает о девочках? Они оказывают неоценимую услугу. Он предостерег суд от рисков неверного толкования. Раздосадованные тем, что их раскрыли, ведьмы пытались выставить заколдованных виновными.
Пока Стаутон составлял список присяжных для следующего судебного заседания, Баркер подбрасывал дополнительные ценные сведения. Мало какая дурная слава сравнится с дурной славой в зале суда: покрасоваться в лучах воображаемых софитов – еще одно дьявольское искушение. И Баркер решил, что на него возложена особая миссия. Умоляя уважаемых магистратов и всех Божьих людей о прощении, он призывал помочь «найти в моем сердце и моем уме силы, что смогут уничтожить это недостойное поклонение» [45]. Еще он предложил свое объяснение выбора салемского луга местом инфернальной ассамблеи, которое очень понравилось властям, особенно Пэррису: дьявол намеревался истребить деревенских жителей, потому что они ссорились между собой и со своими пасторами. (Положа руку на сердце, будь это так, Сатана оказался бы перед богатым выбором новоанглийских конгрегаций.) Баркер подтвердил, что семнадцать лет назад суд уже предупреждал салемцев: своей непрерывной грызней они играют на руку дьяволу[121]. Он также раскрыл дьявольский план, требовавший немедленного внимания всех и каждого: враг рода человеческого собрался устроить так, чтобы «не было ни дня воскресения мертвых, ни Страшного суда, ни наказания, ни стыда за грех». Он обещал сделать «всех людей равными», что в 1692 году приравнивалось к ереси.
Тем временем в Андовере, казалось, никак не могли перестать прибегать к заключениям салемских провидиц. За помощью деревенских девочек посылали по многочисленным поводам: то тут, то там они стояли в изголовьях и ногах больных. Где-то в начале сентября младший андоверский пастор Томас Барнард вызвал их с другой целью. Без объяснений он собрал семерых местных женщин в молельне. Среди них были тринадцатилетняя девочка и ее мама, а также сорокаоднолетняя дочь преподобного Дейна. Барнард помолился вместе с ними, а затем завязал им глаза. Салемские девочки задергались и попадали на пол. Барнард велел андоверским женщинам дотронуться до пораженных, и те немедленно успокоились. Всех семерых тут же арестовали и, дрожащих, увезли. «Мы все были страшно поражены, лишены силы духа и напуганы сверх всякой меры», – рассказывали они потом [46]. Следователи угрожали им, «говорили, что мы ведьмы, и они это знают, и мы это знаем».
Признания множились, как и обвинения, что означало новые аресты и все более замысловатые свидетельства. Когда пятидесятиоднолетняя Ребекка Имс призналась первый раз, она не была крещена дьяволом; находилась у него на службе семь лет; с неохотой соглашалась, что ее сын – колдун; не называла имен. После двенадцати дней в тюрьме она сообщила, что занималась колдовством двадцать шесть лет и таки была крещена. Ее сын уже тринадцать лет как колдун. Имена на этот раз прозвучали. Пять сестер из Андовера выступили с признанием. Уже давно никто не смел спрашивать, не выжили ли судьи из ума; никто не шутил, что он такой же волшебник, как конь учебник: Мартин и Джейкобс оба были повешены. Как раньше каждый знал хотя бы одну жертву войны короля Филипа, теперь у каждого среди знакомых водилась обвиненная ведьма. В этом беспределе мужчины обвиняли женщин, девочки – старших сестер, дети – матерей. В одной семье девять из одиннадцати арестованных обвинялись родственниками. Возраст недавно обвиненных варьировался от семи до восьмидесяти; почти половина из них были подростками. Мужья продолжали с готовностью верить худшему о своих женах. Элизер Кисер, чей камин заколдовал Берроуз, теперь обвинял другого мужчину, сапожника из Манчестера.
С самого начала в записях зияли дыры. Как объяснял Стивен Сьюэлл, было просто невозможно фиксировать все на бумаге [47]. Некоторые стенографисты изначально были минималистами; немало обвинений остались не зафиксированными вовсе. С какого-то момента летом в документах практически перестали появляться отрицания. Количество процессов перегружало судебную систему, которая – ведь магистраты целыми днями слушали дела о колдовстве – поставила на паузу все менее неотложные вопросы. На всех уровнях сверху донизу начинала чувствоваться усталость. Это «трудная и хлопотливая работа», отмечал сам главный прокурор – тем хуже для него, поскольку он не получал положенного жалованья [48]. Обилие деталей оказалось чрезмерным для всех. Даже Хейл, как он писал позже, начал «утомляться от бесчисленных подробностей» [49].
Для тюремщиков и трактирщиков, в том числе для Ингерсолов, процессы означали удачу в делах. Для всех остальных – тяжелое испытание. Местные констебли работали сверхурочно, преодолевая огромные расстояния, чтобы доставлять ордера, сопровождать подозреваемых на слушания и обратно, выслеживать беглецов и организовывать доставку до тюрем. Стресс – головоломно гносеологический и вместе с тем совершенно земной – сказывался на всех по-разному. Андоверский мировой судья, беспокоившийся, что не годится для этой работы, подписал свой последний ордер на арест в середине сентября. Всего он их выдал около сорока. Мы не знаем, сомнение или утомление удержало его руку, но продолжать он отказался. Результат был предсказуем – нечто похожее произошло, когда (покойный) Джон Проктер хмыкнул, что девочек надо вернуть к их прялкам, и когда (покойный) Джон Уиллард замешкался с задержанием подозреваемых: чиновника и его жену обвинили в колдовстве. Заодно указали на его брата с непризрачной собакой-ассистентом – кое-кто видел, как он разъезжал на ней верхом. Обе семьи – братья были потомками губернатора Брэдстрита и первой американской поэтессы Анны Брэдстрит и могли перечислить уйму родственников-пасторов – бежали на север. Собаку умертвили, она стала одним из двух андоверских представителей семейства псовых, павших жертвами салемских процессов [50]. Второй пес доводил девочек до исступления каждый раз, когда на них смотрел. Его застрелили.
По всей округе не заготавливали сено, не чинили изгороди, не убирали урожай. Сады пришли в запустение, запасы дров истощились. А между тем с океана подул прохладный ветер, ночами становилось свежо. Впереди маячили самые трудоемкие недели в году. Осень – время делать сидр, сушить, солить и консервировать припасы на зиму, собирать репу и яблоки, лущить кукурузу, потрошить туши. Непросто заниматься всем этим, когда семьи разделены, в перерывах между посещениями тюрьмы – муж Мэри Эсти, например, ездил к ней дважды в неделю пять месяцев подряд, – когда вам не хватает рабочих рук, после долгих дней в суде или когда вы должны уделять внимание околдованным (или колдующим) родственникам. (Еще труднее справляться с этим, находясь в з