Пэррис из первых рук знал, о каких пиках ярости говорил Мэзер. Пока Стаутон продвигался вперед, деревенский пастор выглядел человеком, который отлично понимает, что низвержение церкви начнется с его дома. Он выбрал стих 17: 14 из Откровения для проповеди 11 сентября. Оглядывая поле вершащейся битвы, он резко и не скупясь крал у Коттона Мэзера. Война, в которую они втянуты, уже давно была предсказана. Это война «дьявола и его пособников» против Христа и его последователей. Они – избранный народ; они победят. Осаждаемый не только нечистыми, но и сомневающимися, Пэррис буквально размазал скептиков: те, кто недоволен судом, не лучше «мятежных и ропщущих иудеев», которые восстали против Моисея, потому что сомневались, не лучше ли вернуться в Египет, чем умереть в пустыне [60]. Выступать против магистратов – значит принимать сторону дьявола. Эта речь была призывом и к единению, и к благочестию – пламенным и, без сомнений, вдохновляющим. Сразу после проповеди Пэррис поставил на голосование вопрос об исключении из церковной общины Марты Кори, которая в марте насмехалась над его племянницей и ее сверстницами, обзывая их «бедными, невменяемыми детьми». Голосовавшие поддержали предложение, однако не единогласно.
В ту среду Пэррис посетил Марту Кори в тюрьме в компании Натаниэля Патнэма и священников, двое из которых приходились дядями заколдованным девочкам. Кори спокойно поздоровалась, уже без того энтузиазма, с которым встречала их полгода назад, когда еще надеялась на просвещенность магистратов и пасторов. Но настроена она была не менее решительно. Пэррис, который стенографировал слушание дела ее мужа, нашел ее «очень упрямой, оправдывающей себя и обличающей всех, кто имеет отношение к ее справедливому изобличению и осуждению» [61]. Он предложил помолиться. Самопровозглашенную евангельскую женщину это не заинтересовало, и визитеры помолились сами. После чего Пэррис объявил своей огорченной прихожанке об «ужасном приговоре отречения от церкви», который отрезал ее от всех церковных привилегий и ожиданий и предоставлял ее душу Сатане – что, пожалуй, можно в сложившихся обстоятельствах считать излишним. Это было очень короткое посещение.
1 сентября, через три дня после того, как Уильям Баркер обнародовал жуткий план Сатаны сделать всех людей равными, судья Джон Ричардс женился в Бостоне. Несколько грубоватый Ричардс поселился в Массачусетсе относительно недавно, но уже добился большого успеха. В невесты он взял Энн Уинтроп, родную сестру Уэйта Стилла Уинтропа. Проводил церемонию Стаутон, присутствовал Сэмюэл Сьюэлл и, вероятно, еще двое судей; судостроитель Бартоломью Гедни был свойственником Уинтропа. Сестрой жены была миссис Джонатан Корвин[123]. В том факте, что не менее четырех судей по колдовским делам оказались в свойстве́ и вместе проводили этот четверг, не было совершенно ничего необычного [62]. Изначально узкое основание массачусетской политической силы к верхушке совсем истончалось. Одни и те же люди служили священниками и членами городских управлений, а самые крупные в колонии налогоплательщики, ее самые легендарные имена, занимали высшие государственные, судебные и религиозные посты. Принадлежавшие к крошечной кучке избранных, они стремились сохранить свою элитарность как раз с помощью таких союзов, как союз Ричардса с Уинтроп. Это был второй брак Ричардса. В первый раз он тоже женился на женщине с фамилией Уинтроп – на тете его нынешней невесты[124].
Те же переплетения происходили и в пасторских кругах. Жена салемского судебного писаря Стивена Сьюэлла, заботившаяся о Бетти Пэррис, была дочерью влиятельного консервативного кембриджского пастора, старого друга Мэзеров. Преподобные Нойес и Хейл были в свойстве́, как Хейл с Джоном Эмерсоном из Глостера, как Сэмюэл Пэррис с пастором Милтона. Духовенство как класс, как и суд, находилось где-то между понятиями «связаны тесными узами» и «состоят в родстве». Это было одновременно дружеское братство и семья[125]. Они делили постель, когда собирались на встречи. Они подкладывали покойных родственников друг другу в усыпальницы. Николас Нойес ощущал такую близость к семье старшего салемского пастора Джона Хиггинсона, что вторгался в их личные дела, почти не извиняясь.
Учитывая, что главный судья Стаутон за минувшее неспокойное десятилетие успел побывать практически с каждой стороны политических баррикад, никто не ждал, что члены суда будут всегда сходиться в политических взглядах. Однако политика и бизнес – и вопрос защиты своих коммерческих интересов – сплачивали судей. Едва ли не у каждого имелся серьезный приграничный бизнес. Все они понесли огромные финансовые потери в 1689 и 1690 годах, когда индейцы уничтожили их предприятия. Стаутон и Сьюэлл вместе ездили в Нью-Йорк, чтобы заручиться поддержкой перед совместной атакой на Монреаль; Хэторн и Корвин ездили в Мэн и Нью-Гемпшир осматривать пограничные защитные укрепления. В 1681 году Стаутона хотели снова отправить в Лондон, попробовать вести переговоры о новой хартии; в итоге это перепоручили Ричардсу – Стаутон слишком хорошо знал своих наглых новоанглийских соплеменников и отказался.
Сэмюэл Сьюэлл регулярно проводил время с большинством других судей. Стаутон и Уинтроп были в числе его ближайших друзей; но ближе всего он дружил с Нойесом. Страшно занятой шериф Корвин – 7 октября ему предстояла еще одна конфискация – приходился племянником судье Уинтропу и зятем судье Гедни. Такие связи прослеживались по всей Новой Англии, где небольшое количество семей было связано в один тугой узел. Судьи по колдовским делам – и пасторы, к которым они обращались и которым по большей части платили жалованье, – соблюдали посты и вместе спорили о смысле Откровения, вместе молились, ужинали, плавали и ходили под парусом. Они крестили, учили и оплакивали детей друг друга (Уиллард, к примеру, окрестил и похоронил семерых отпрысков Сэмюэла Сьюэлла). Они заботились о вдовах и обставляли поместья друг друга. И лично несли гроб, когда кто-то из них умирал.
Они вместе устроили заговор и свергли правительство [63]. Коттон Мэзер написал декларацию в оправдание восстания против Андроса, которая была прочитана перед огромной толпой с галереи палаты совета. Стаутон, в окружении нескольких будущих судей по колдовским делам, вынес обвинение смещенному губернатору в здании ратуши. В Лондоне Инкриз Мэзер изо всех сил лоббировал издание новой хартии – и ему потом пришлось некоторое время защищаться от обвинений в предательстве интересов соотечественников. Вице-губернатор Стаутон – по совместительству оказавшийся главным судьей и высшим государственным деятелем в Массачусетсе – очень хотел доказать, что они вернули колонию на рельсы стабильности. После того как они агитировали за переворот и мастерски плели интриги (задолго до ведьмовских шабашей), этим людям требовалось продемонстрировать, что Новая Англия сама может управляться со своими делами. Это могло отпугнуть захватчиков. Для горстки нонконформистов они неплохо встроились в жесткие рамки – прошло какое-то время, прежде чем из метрополии начали просачиваться первые намеки на недовольство. У них имелись причины ходить строем, имелась для этого и серьезная политическая мотивация. Инкриз Мэзер хвастался в 1691 году, что «нет в мире другого правительства, на которое бы один человек возложил больше обязательств, чем я возложил на наше правительство» [64]. Однако это имело примерно такое же отношение к салемским событиям, как летающие обезьяны или каминные медузы. В октябре один критик процессов предварил свои замечания заявлением: он предпочел бы отгрызть себе пальцы, чем «добровольно начать швыряться грязью во власть или хоть как-то ее порицать» [65]. Он был прихожанином Уилларда и близким другом Сьюэлла. А скоро стал еще и свойственником Уинтропа, женившись на его родственнице.
На протяжении того знойного лета все нити сюжета держали в руках исключительно те, кто обвинял и каялся. Их рассказы хорошо укладывались в общую схему. Но с середины сентября суд стал регулярно натыкаться на препятствия. Сначала в список ведьм попала жена преподобного Хейла. Мать троих маленьких детей была на восьмом месяце беременности. Хейл начал поднимать неприятные вопросы, как на разбирательстве дела Берроуза. (В ходе вынесения обвинений возникла еще одна неловкость: миссис Хейл приходилась кузиной преподобному Нойесу.) Примерно в это же время андоверский мировой судья Дадли Брэдстрит, не найдя повода задержать очередную ведьму, отложил свое перо. Плюс ко всему Мэри Эсти подала второе прошение. На этот раз она обращалась не только к судьям, но и выше, к губернатору Фипсу. Приговоренная к повешению через неделю, она смирилась со своей судьбой. «Я прошу не за себя, – писала Эсти, – я знаю, что должна умереть» [66]. Суд делает все возможное, чтобы искоренить колдовство, но действует неправильно. Она берет на себя смелость высказать пару соображений. Может быть, судьи осторожно возьмут с пострадавших девочек письменные показания – и на какое-то время их разделят? Возможно, надо также отделить от остальных одну из признавшихся ведьм. Некоторые из них себя оклеветали.
Еще оставалось неясным, что делать со старым Джайлсом Кори, от которого суд так ничего и не добился. В конце июля в ипсвичской тюрьме он, «очень слабый телом, но при твердой памяти», написал завещание, по которому ферма в сорок гектаров отходила двум его зятьям. Джон Проктер, сосед, с которым Кори то бодался в суде, то пил мировую, повешен. Отлученную от церкви Марту повесят через несколько дней. А ее муж не собирался признаваться, не хотел доставить удовольствие судьям, перед которыми уже несколько раз представал и отказывался произносить ключевую фразу. Упрямый по природе, он стал еще упрямее после тура по новоанглийским тюрьмам. Он знал, что все, кто оказался в стаутоновском суде, обречены. Девочки будут снова и снова нести бред про его фамильяров-черепашек и прозрачные ножи.