Нью-йоркские и массачусетские пасторы общались на одном языке – латыни [26]. Будучи кальвинистами, они сходились во взглядах. Ньюйоркцы показали запрос из Массачусетса одному чрезвычайно образованному идеалисту, молодому выпускнику Тринити, недавно прибывшему в город служить капелланом в английских вооруженных силах, и единственному на тот момент англиканскому священнику в провинции[137]. Все согласились: конечно, хитрый дьявол прибег ко «лжи, чудесам, обещаниям, мнимым или реальным чувственным излишествам, славе, богатству и другим бесчисленным соблазнам» [28]. Кого-то он вовлек в сделку: именно подобный договор и определял колдовство. Что касается предыдущих правонарушений и кристальных репутаций, то тут у пасторов были новости, которые больше понравились бы покойной Саре Гуд, чем покойной Ребекке Нёрс. Плохие поступки нематериальны. Даже хороший человек может найти причину не любить соседа. А хорошая репутация мало чего стоит. И снова экспертная комиссия назвала призрачное свидетельство недостаточным для осуждения. Опираться лишь на него «очень опасно». Что же до девочек, их отменное здоровье не должно вводить в заблуждение. Дьявол, объясняли нью-йоркские пасторы, мог позаботиться о том, чтобы его жертвы делались все сильнее под влиянием чар, требуя и поглощая «больше питания, чем прежде». Он работал как стероид и мог обратить вспять все следы наносимых им мучений.
Ответ пришел в тот момент, когда судья Сьюэлл читал «Чудеса невидимого мира» Коттона Мэзера. Автор спешил закончить книгу к началу октябрьской законодательной сессии и успел как раз вовремя. 11 октября и Сьюэлл, и Стаутон оценили точность его описаний, во всех возможных отношениях отличавшихся от версии Брэттла. Они также сообщили публике, что труд Мэзера выполнен по распоряжению губернатора. Фипс был на связи с ними или с самим Мэзером, когда на следующий день писал в Лондон – впервые – об эпидемии сверхъестественного, обуявшей Новую Англию. Губернатор основал специальный суд по совету Стаутона. Сам он отсутствовал в провинции почти все это время. Вернулся же Фипс в кошмар. Многие проклинают судей. Более того, дьявол начал притворяться невинными людьми. По этой причине губернатор приостановил дальнейшие разбирательства и запретил новые аресты во всех возможных случаях. Он особенно подчеркивал, что сделал это исключительно по собственной инициативе, не дожидаясь, пока его об этом попросят. Ситуация взрывоопасная. Страдают интересы короля. Скандал может сместить молодую развивающуюся администрацию. Некоторые госслужащие выходят за рамки своих полномочий, и он с сожалением сообщает, что кое-кто из обязанных служить короне наилучшим образом действовал необдуманно. Враги Фипса используют колдовство, чтобы плести против него свои интриги – дело достаточной важности, чтобы упомянуть о нем дважды. Те, кто предпочитает старую хартию и завидует его назначению, не упустят возможности очернить его имя. Он ожидает указаний их величеств.
Только теперь английские власти получили официальную информацию о колдовстве в Массачусетсе. Октябрьское письмо Фипса, помимо прочего, было насквозь лживым [29]. Он отсутствовал вовсе не так долго. К тому же создается ощущение, что писал он из Швеции, а не из Бостона: детали губернатор позаимствовал из описания шведского бедствия Коттоном Мэзером. Он настаивал, что суд руководствовался только фактическими доказательствами – это неправда, как подтверждали Брэттл, Дейн, Уиллард, Уордуэлл и позднее даже Лоусон. (Фипс все время говорил о «колдовстве или одержимости», но не мог слишком напирать на последнее, учитывая все произошедшее. Один голландский пастор потом назовет массачусетскую эпидемию «притворным колдовством или неизвестной хворью».) Вряд ли Фипс действовал без чьего-то настояния, причем срочного; ему регулярно писали Нёрсы. Его гораздо меньше волновала защита невинных подданных их величеств, чем собственное неустойчивое политическое положение. Он тоже чувствовал, что плетется заговор: во всем хотят обвинить его! Ради общественного порядка он запретил любые публикации на тему колдовства, «потому что я вижу вероятность разжигания неукротимого пожара» (подобное уже случалось в Массачусетсе: один энергичный печатник в 1690 году умудрился выпустить новостную листовку, чтобы не допустить появления лживых сообщений. Через четыре дня он уже сидел под стражей)[138]. Заявление, будто Фипс ждал указаний, – бессмысленное, если не лицемерное. Письма между двумя мирами приходили, было замечено, «как рождаются слоны: примерно раз в два года» [31]. И если он действительно решил распустить суд и остановить разбирательства, то почему-то не уведомил об этом ни своего вице-губернатора, ни своих законодателей.
Запрет публикаций, кроме того, касался только тех изданий, на обложках которых не стояло имени «Мэзер». И «Вопросы и ответы о колдовстве», и «Чудеса невидимого мира» быстро ушли в печать, искусно датированные 1693 годом. «Чудеса» можно считать первой в Америке «мгновенной книгой». Она заявляла о себе как «публикуемая по специальному распоряжению его сиятельства Губернатора». Издателем был Бенджамин Харрис, который хорошо справился с «Памятными знамениями», но плохо – с новостной листовкой в 1690 году. Харрис, без сомнения, был в восторге: он узнавал будущий бестселлер с первого взгляда. Стаутон написал предисловие, в котором предстал слегка удивленным, но чрезвычайно польщенным. Какое своевременное произведение, как аккуратно и сдержанно написано! Главный судья был, в частности, благодарен за нечеловеческие усилия Мэзера, «учитывая место, которое я занимаю в суде, назначенном для заслушания и решения, все еще трудясь на разбирательствах дел лиц, обвиняемых и осужденных в колдовстве» [32]. Особенно же он ценит отсылку к окончанию тысячелетнего цикла: из этих событий колоссальной важности Мэзер извлек оптимистический намек на второе пришествие. Естественно, судья читал каждую бумажку, на основе которой работал автор.
Это был фарс, с какой стороны ни посмотри. Мэзер утверждает, что писал книгу по заданию Стаутона; Стаутон, зардевшись, чувствует себя польщенным, а в это время губернатор притворяется, что запретил печатать любые книги о колдовстве. Задуманные как пропагандистский текст, объявленные счастливым случаем, рекламируемые словами самого автора, «Чудеса невидимого мира» вышли в момент, когда выйти не могли. Тут на самом деле работали сложные взаимосвязи, пусть и не те, которые представлял себе Томас Патнэм.
Фипс, вполне возможно, действительно предпочел бы в следующие несколько недель находиться в Швеции. На него посыпались прошения самого разного толка. Он писал донесение в Лондон, а в это время девять андоверских мужчин просили за своих голодающих жен и детей. Нельзя ли вернуть их домой? Им, «раскаявшимся и признавшимся», точно можно доверять, пусть их посадят под домашний арест до вызова в суд [33], поскольку они ужасно страдают: трудности тюремной жизни, голод и холод, а еще «горе и беда внутри души». Расходы тяжким грузом легли на их семьи. По долговой расписке, какую мало кто в Андовере мог себе позволить, через три дня из салемской тюрьмы вышла двенадцатилетняя девочка. Прошение другого рода пришло к Фипсу 18 октября от кое-кого из тех же мужчин и их родственников. К ним присоединился их пастор. Двадцать шесть андоверцев горячо желают, чтобы земля была очищена от ведьм. Но «больные люди» оболгали их безвинных друзей и соседей, и они признались только из-за давления близких и следователей [34]. (Пересмотрев собственную позицию, петицию подписал преподобный Барнард, а составил ее, предположительно, либо он сам, либо преподобный Дейн.) Проблемы их города лишь продолжат усугубляться, если суд не пересмотрит свои методы работы. Уже названы новые ведьмы. «И мы не знаем, кто может чувствовать себя в безопасности, – жаловались мужчины, – если дети и взрослые, находящиеся под дьявольским влиянием, будут указывать на добрых людей». Они также мягко намекнули, что суд мог бы обернуть некоторые свои действия вспять. А вдруг девочки сами – агенты дьявола? К этому хору присоединялись другие голоса, из Ипсвича и Рединга, и тоже просили за своих несчастных родных. Могут ли им вернуть их жен? «Печально, – писал один житель Линна о своей супруге, – что несчастная немощная старуха так долго сидит взаперти в вонючей тюрьме, когда в ее обстоятельствах ей на самом деле нужна сиделка» [35]. К тому времени она провела в заключении почти пять месяцев.
Взяв с собой Брэттла, Инкриз Мэзер твердо решил расследовать ситуацию. В салемской тюрьме, борясь с приступами тошноты, они многое узнали и о методах правосудия, и о человеческом воображении. Восемь удрученных, пристыженных, неухоженных и очень голодных женщин рассказывали одну и ту же историю. Заключенные никого не заколдовывали, не подписывали договоров, не посещали сборищ, не принимали дьявольских крещений. Зато были до безумия напуганы. Эти признания, рыдали они, «выдумка от начала до конца». Особенно безутешной выглядела тридцатишестилетняя невестка Уильяма Баркера. Дознаватели постоянно твердили, что «она знает, что они ведьмы, и должна признаться, она знает, что их крестили, и т. д.». В конце концов она сдалась и теперь невыносимо страдала от стыда. Не меньше страдала шестнадцатилетняя Марта Тайлер, та самая, которую заставляли признаться собственный брат и пастор. Чтобы спасти свою бессмертную душу (а заодно и жизнь, как напоминал ей брат), Марта согласилась со всеми голословными обвинениями. Арестантки горько сожалели, что подставили других.
Но как – в октябре на женщин обрушился новый шквал вопросов, на этот раз от более дружелюбных следователей, – как они придумывали такие красочные детали? Брэттла тоже волновали эти частности, хотя вопросы он задавал несколько иные, чем преподобный Хейл, интересуясь механикой полета Энн Фостер. Разъяснения дала одна пятидесятипятилетняя жительница Андовера, летавшая на палке на собственное сатанинское крещение, – и это было все равно что наблюдать, как Злая Ведьма Запада постепенно меняет облик и превращается обратно в мисс Галч