[143]. Он считал, что сделал шаг в сторону осуждения виновных, а его отец – в сторону защиты невинных. Разве они говорят не об одном и том же?
«Чудеса» публиковались, как полагал Мэзер, под защитой Стаутона. Этого оказалось недостаточно. Инкриз поспешил на помощь; администрация Фипса не могла позволить себе раскол в текущем положении дел. Как только рукопись ушла в печать, возможно, всего за несколько часов до выпуска Инкриз Мэзер задним числом написал послесловие к своим «Вопросам и ответам», чтобы создать более тесную связь между двумя книгами. Возможно, с ним лично поговорил Стаутон. Старший Мэзер оставался совершенно уверенным, что его землю атакуют ведьмы. Признания, которые он слышал во время посещения заключенных, его в этом убедили окончательно. Он не собирался отрицать колдовство, только хотел внести ясность в методы его искоренения, и никоим образом не собирался бросать тень на достопочтенных судей. Они заслуживают «сочувствия и молитв, а не порицания» [46]. Он безмерно благодарен своему сыну, утверждавшему, что никто не был осужден исключительно на основании призрачных свидетельств. Инкриз Мэзер, как и Коттон, особо отметил Берроуза, которого – единственным из колдовского сообщества – назвал по имени. Пастор заслужил казни через повешение. Берроуз, убеждал читателей Мэзер-старший, совершал вещи, которых ни один человек, «если только дьявол не на его стороне, совершить не может».
С высоты своего положения Инкриз Мэзер заметил, что знает о слухах: якобы две книги спорят друг с другом. Какие странные вещи порой приходят в голову людям! Он просматривал «Чудеса» перед публикацией. Он не стал ее поддерживать только по причине отвращения к кумовству. Если он скрывал недовольство поспешной публикацией сына, то делал это весьма убедительно. В одном отец и сын полностью сходились: какая бы судьба ни ждала суд по делам о колдовстве, общественный порядок не должен пострадать. Судьи – и правительство, которое процессы поставили под удар, дав критикам новой хартии повод для атаки, – не должны оказаться скомпрометированными. Инкриз Мэзер ни слова не сказал о судопроизводстве. Только позже, в дневнике, Коттон Мэзер признает, что, хотя он и пел осанну судьям, их методов принять не мог. Это был сложный компромисс. В конце концов, суд возглавлял самый серьезный в Массачусетсе авторитет в области права, главный судья, нацеленный выполнить свою миссию, уверенный, что он на стороне ангелов, и радовавшийся, что молодой Мэзер стремился своей книгой не только развеять сомнения, но и, в усердии своем и мудрости своей, «усилить защиту от инфернального врага, который настиг нас, как потоп» [47]. Бо́льшую часть этого предложения Стаутон позаимствовал у самого автора книги.
Насколько резко переменился ветер, ясно из проповеди Сэмюэла Пэрриса от 23 октября. В то воскресенье он представил публике сентиментальные рассуждения о примирении. Он долго работал над этим обращением и вложил в него много личного. Мы ничего не знаем про обстоятельства, в которых он писал, – продолжались ли конвульсии Абигейл, вернулась ли Бетти Пэррис от Сьюэллов, как двое здоровых детей Пэрриса переживали кризис, в котором не играли никакой роли, как поживала Энн Патнэм – младшая. Легче Мэзера меняя тон, Пэррис решился от слов перейти к объятиям. В качестве подспорья он выбрал Песнь песней Соломона и предложил пастве восторженный каталог поцелуев: страстные поцелуи, священные поцелуи, предательские поцелуи, прощальные поцелуи, поцелуи в знак повиновения, одобрения, примирения. Поцелуй означает любовь и доброжелательность. Поцелуи сладки между друзьями «после нескольких чарок» [48]. Такие образы были вполне типичны: божественная любовь совершенно естественно переходила в полное погружение тела в благодать[144]. Однако ничто не могло нагляднее продемонстрировать стремительный разворот Пэрриса от решительного выступления 11 сентября, чем это непривычное радужное назидание. Оно обладало настолько тонизирующим эффектом, насколько вообще этого можно ожидать от пастора, чьи дом и приход перевернуты вверх дном, а скамьи в молельне опустели; которому приходится иметь дело с неотесанными прихожанами, потому что прочих он потерял навсегда. Только в выводах Пэррис не изменил самому себе. Бог послал Христа в мир, чтобы он нес нам свою любовь. Кто стал бы от него отрекаться? «Его поцелуи – самые желанные, – вещал Пэррис. – Если вы им не поцелованы, значит, вы будете, должны быть прокляты им». От этих проклятий выли даже дьяволы.
Тремя днями позже законодательная ассамблея вынесла на рассмотрение декларацию, полную противоречий. Сатана блуждает по Массачусетсу «в великой ярости и змеином коварстве» [49]. Полноправная комиссия сделала все возможное, чтобы его остановить. «Несмотря на неустанные попытки этих почтенных джентльменов», эпидемия не ослабевает. Колония все еще пребывает под «гнетущими тучами тьмы». Не пришло ли время для дня поста, дабы обратиться за божественным указанием? Видится весьма разумным устроить встречу группы пасторов с советом при Фипсе для проработки плана действий. Им мучительно не хватает мудрости, а дьявольская ярость угрожает «полным уничтожением этого несчастного края». Голосование за принятие декларации означало прямую атаку на суд, назначенный для заслушания и решения. Сессия выдалась крайне напряженной: вопрос разделил ассамблею практически поровну. После агрессивных дебатов документ был принят большинством голосов, тридцать три против двадцати девяти. Кое-кто из тех, кто поздравлял Коттона Мэзера с выходом книги, делал это искренне.
Сьюэлл, голосовавший против декларации, предполагал, что суд немедленно сложит с себя полномочия. Не все с ним согласились. Ассамблея занималась этим вопросом лишь косвенно; следующее заседание суда по-прежнему планировалось провести через шесть дней. Стаутон давил на Фипса, находя решение неоднозначным. Коттон Мэзер, возможно, говорил в тот четверг в защиту Стаутона в своем выступлении о непоколебимости. Оба они согласились, что падение суда станет дестабилизирующим фактором, признанием ошибки и приглашением в гости еще большего количества колдунов и ведьм. Оба верили, что работа суда не окончена. Стаутон регулярно ездил в Бостон, пытаясь вытянуть ответ из Фипса. Однако, хоть он и был вице-губернатором и главным судьей, у него ничего не выходило. Эти двое никогда не были близки, но в этой ситуации прямодушный и грубоватый губернатор, казалось, совершенно подавлен собственным заместителем, человеком, искусным в политическом маневрировании и интеллектуально выше Фипса минимум на голову. После одной из таких попыток 28 октября, в сильный шторм, Стаутон до нитки вымок по дороге из Дорчестера. Уже не в первый раз он нашел приют у Сьюэллов и послал домой за переменой одежды. Возможно, он не распознал в страшном ливне знака, а стоило: в его отсутствие на следующий день Фипс официально распустил суд, назначенный для заслушания и решения.
А петиции все приходили и приходили. Десять обвиненных ипсвичских ведьм молили об освобождении. Вряд ли до разбирательств их дел дойдет этой зимой, а они уже замерзают. Вскоре они «погибнут от холода» [50]. Некоторым было под восемьдесят. Одна из женщин была беременна, другая кормила двухмесячного младенца. Отец некоей арестантки из Челмсфорда в одиночку заботился о ее детях двух и пяти лет. У него совсем не осталось средств к существованию. Молодой человек из Ипсвича внезапно отозвал свое майское свидетельство против Элизабет Проктер. 27 января она родила прямо на полу салемской тюрьмы. Младенец получил имя Джон – в честь погибшего отца. Приговоренной к казни в августе Элизабет дали отсрочку только из-за беременности, теперь же дата повешения была не за горами. Заключенная дочь преподобного Дейна обратилась с прошением о помиловании прямо к Фипсу [51]. Она в заточении уже четыре месяца. Ее обвинители признали, что солгали; она беременна (и думает, что иначе ее бы уже давно повесили). Она совершенно невиновна, дома ее ждут недееспособный муж и шестеро детей. 14 декабря на свободу вышел отец Абигейл Хоббс, после того как двое топсфилдских соседей внесли за него двести фунтов залога.
Однако не все успели разочароваться в девочках-провидицах. Из Глостера за ними посылали и в начале ноября. Еще три ведьмы были арестованы 7 ноября, включая невестку Хиггинсона. Вдобавок к старым обвинительным заключениям появлялись новые. В последний день 1692 года Элизабет Колсон – та, которая заставила констеблей хорошенько побегать за ней по полям и сбила с толку даже их собаку, – в конце концов была помещена под стражу в Кембридже. Элизабет Хаббард продолжала сотрясаться в конвульсиях и обвинять ведьм весь ноябрь. Мэри Уоррен, исщипанная, исколотая и регулярно утаскиваемая под стол, продолжала давать показания против подозреваемых в январе 1693 года.
В один особенно темный и морозный декабрьский день члены массачусетского совета организовали новый суд для рассмотрения оставшихся дел подозреваемых в колдовстве. Большинством голосов главным судьей выбрали Стаутона. К нему присоединились трое из его бывших коллег по суду для заслушания и решения, а также Томас Данфорт, который в апреле получил первое упоминание о сборе ведьм. 22 декабря Фипс привел к присяге только что учрежденный суд высшей инстанции. Каждый из его членов поклялся, как подытожил Сьюэлл, «беспристрастно вершить правосудие, руководствуясь нашими лучшими навыками» [52]. В соответствии с новой хартией декабрьская коллегия присяжных состояла из людей, которым квалификационный отбор позволяло пройти благосостояние, а не членство в церкви. Таким образом, судьям становилось сложнее ими манипулировать. Хотя эти люди не были лично вовлечены в дела деревни Салем, кризис все же коснулся и их: одни присоединялись к обвинениям, другие состояли с ведьмами в родстве. Едва собравшись, присяжные запросили помощи у судейской скамьи. Что им делать с призрачными свидетельствами? [53] Ничего, был ответ. В начале января суд рассмотрел пятьдесят два дела и оправдал всех обвиняемых, за исключением троих. Двадцатидвухлетнюю внучку преподобного Дейна осудили, а его дочь – нет. Присяжные признали вдову прорицателя Сэмюэла Уорделла виновной, а его дочь – невиновной (обе они обвиняли мертвого мужа и отца). Суд освободил Маргарет Джейкобс, ее заявление в суде сохранилось. Она единственная называет своих обвинителей «одержимыми».