В 1693 году Калеф начал работать над книгой «Еще больше чудес невидимого мира», само название которой уже было провокацией. Закончил он ее в 1697 году, а напечатал позже, в Лондоне. Раньше Калеф уже распространял непристойный листок, где Мэзер обвинялся в попытке устроить новый Салем – тем, как обращался с семнадцатилетней Маргарет Рул, сообщившей о пропавших бумагах Мэзера. Калеф предполагал, что оба Мэзера обесчестили девушку. Они ничего такого не делали, убеждал его Мэзер. Он не спрашивал, сколько ведьм набросились на Маргарет. Он подчеркивал, что она не должна называть имен. Его отец ни в коем случае не дотрагивался до ее живота. Зачем, если чертенок, наславший на нее заклятие, сидел, как она говорила, на подушке? (Этим строчкам он уделил нехарактерное внимание, правя и вычеркивая больше обычного [40]). Один друг Мэзера предоставил Калефу заметки пастора, где описывались бредовые высказывания Маргарет и ее левитация. Калеф их обнародовал – сплошной стыд, ведь прошло пять лет после Салема. Мэзер осудил автора пасквиля с кафедры и едва не добился, чтобы его арестовали за клевету. Калеф соглашался, что ведьмы существуют, но утверждал, что Писание не предлагает надежных способов их опознания. Вешая ведьм, вы ни в коей мере не доставляете дьяволу неудобств. Люди, считал он, должны воздерживаться от вмешательства в божественные дела. Они обычно все портят.
Непосредственные баталии велись не с совестью, а с честью: обычно было легче договориться, чем добиться оплаты по счетам. Когда Джордж Корвин умер снежным весенним днем 1696 года, Филип Инглиш, очевидно, пригрозил украсть его тело [41]. Он его вернет, ревел бывший беглец, только в обмен на часть поместья стоимостью полторы тысячи фунтов, конфискованного покойным шерифом[155]. Вид собственной коровы с обрезанным хвостом, разгуливавшей по участку Корвина, приводил Инглиша в бешенство. Его много раз потом вызывали в суд за неуплату церковного налога (и в конце концов он оказался из-за этого в тюрьме) и за подрыв авторитета членов салемского правления (куда его самого избрали за несколько недель до обвинения). Он называл пасторов и судей грабителями. Он отказывался молиться в молельне, «зараженной» пуританами. Салемская церковь была «церковью дьявола». Он продолжал поносить духовенство и в 1722 году, когда суд вынес ему обвинение за то, что он назвал Николаса Нойеса – уже двадцать один год как лежавшего в могиле – убийцей. По семейной легенде, на смертном одре Инглиш проклинал Хэторна.
Естественно, никто не делал столько попыток анализировать события, сколько Коттон Мэзер. По своему обыкновению он подступал все ближе и ближе к сцене, помещая себя в Салем чаще, чем в 1692 году: читатель его более поздних заметок предположит, что он сам посещал судебные заседания. Учитывая, как активно он ставит себя в центр событий, можно понять, почему его вскоре начнут считать их виновником. Хотя на самом деле он предлагал любое посредничество, отвергал призрачные свидетельства, не был ни на одном слушании и не выдвигал обвинений[156]. На сей раз причинно-следственная связь не представлялась слишком важным вопросом: первопричина нашествия ангелов зла интересовала Мэзера меньше, чем его практическая польза. Для того чтобы извлечь ее из этих «колоссальных и необыкновенных событий», он и написал «Чудеса невидимого мира». Он никогда не жалел ни об одной их странице, несмотря на неприятности, которые доставила ему «заклейменная книга». Никогда он не усомнился и в «незапятнанной верности» судей. Он выяснил кое-что, долго ему не открывавшееся: политические соображения грубо изуродовали соображения морали. У Мэзера в конце 1692 года или вскоре после появилась одна теория. Не было ли это вторжение ангелов зла, размышлял он в дневнике, «задумано адом в противодействие моим жалким попыткам направить души людей к райским вратам?» [43]. Авторство этой идеи он приписывал другим людям[157].
Мэзер привнес нечто большее, чем простое объяснение, в свою версию жизнеописания Уильяма Фипса, вышедшую в 1697 году сказку, призванную оправдать провальную администрацию и людей, из которых она состояла. Там он повесил ответственность за салемскую эпидемию на увлекавшуюся заклинаниями и предсказаниями молодежь. Книжки про всякие суеверия отравляли неокрепшие умы и призывали дьяволов «самым поразительным образом» [44]. Он все еще настаивал на дьявольских договорах, но оставил идею ведьмовских шабашей. К счастью, Фипс приехал в самый критический момент и сформировал авторитетный суд. Судьи действовали эффективно – возможно, даже слишком. Однако на кону стояло свержение правительства: Сатана пытался вырвать у них из рук с таким трудом добытую новую хартию. Мэзер перевыпустил июньский «Отчет по итогам совещания пасторов», по крайней мере его фрагмент. На этот раз он опустил предварявший книгу призыв к оружию, как и завершавшую рекомендацию «обвинять быстро и энергично». Пастор, писавший в политических целях, с восторгом сообщал, что его враги были «серьезно расстроены публикацией» [45].
Он не забыл о Швеции, хотя больше не говорил про улыбку Бога, которую когда-то обещал судьям по колдовским делам в награду за их труды. Вместо этого он предположил, что и там тоже все закончилось недоумением. Как могли в Колонии Массачусетского залива справиться лучше, когда королевство Швеция и то не смогло ничего поделать со своим колдовством? (Вообще-то оно смогло. Дети солгали.) Как и присяжные, он указывал пальцем на дьявола и зашоренность людей. «Целые толпы свидетелей» могли поклясться в том, что видели [46]. Закончить с этим предметом ему оставалось лишь парафразом любимого раннехристианского автора: «Дьяволы могут заставить человека видеть вещи, которых не существует, так, словно они существуют». Каждый был жертвой.
Мэзер не выражал сожалений – все его сомнения отражены в дневнике и никогда не покидали его страниц. Однако он не мог стоять в стороне от данного вопроса – тот все время беспокоил его, как шатающийся зуб. Он не даст опуститься занавесу в пьесе «История о колдовстве» и будет годами всячески поддерживать к ней интерес, о чем в итоге пожалеет. Стаутон выбрал путь молчания и избежал позора. Мэзер вписал себя в повествование. В своей «Магналии» 1702 года – эпической истории Новой Англии, куда вошло и житие Фипса, – он целый том посвятил чудесам. Он подробно рассказал о случае Гудвинов. Он встроил в салемскую эпидемию индейских вождей. Он давно подозревал, что их «ужасные волшебники и адские заклинатели» сыграли существенную роль в этой «необъяснимой войне» [47]. Одна казненная ведьма, утверждал пастор, видела их на шабашах вместе с отрядом французов. Они сообща замышляли уничтожить Новую Англию.
Когда «Магналия» вышла из печати, пастор из Беверли Джон Хейл выпустил совершенно иной рассказ о процессах. Он пять лет ждал, что кто-нибудь еще попробует разобраться в этом эпизоде. Никто этого не сделал. Хейл, пусть и не замечавший воровства в собственном доме, был на редкость хорошо квалифицирован для подобной задачи. Он видел изначальное смятенное состояние девочек. Он провел бесчисленные часы в зале суда, на слушаниях и казнях, рядом с Пэррисом и Нойесом, и пользовался их доверием. Он свидетельствовал против трех женщин. Теперь же он просто старался как-то примирить непреложную правду о гибели невинных с убеждением о справедливых действиях судей. «Но такова была тьма, – причитал он, – муки и плач заколдованных, и власть более ранних прецедентов, что мы двигались как в тумане и не могли разглядеть пути» [48]. Он отчаянно пытался избавиться от чувства вины – нужно больше делать для облегчения участи тех, чьи поместья и репутации лежат в руинах, – и установить необходимые безопасные способы обнаружения колдовства. Он ближе всех подошел к признанию ошибок, однако его бросало из стороны в сторону. Скорее всего, они оказались слишком яростными в своих обвинениях, но и в будущем не должны быть чересчур снисходительными. Хейл намекает, что у него имелись «особые причины» обратиться к этой теме, пока он жив: может, он уже осознал, что осудил одну женщину, приняв ее за другую; может, и нет. Он основывался на тех же соображениях, что и Мэзер, за исключением индейцев, политической повестки и личной обиды. Хейл признал одну вещь, которую никому из нас не было бы легко признать: события 1692 года заставили его «более тщательно рассмотреть и поставить под вопрос принципы, сформированные в течение всей жизни, и продолжать ставить их под вопрос, и отвергнуть многие из них». Он неловко прокрадывается мимо наполовину высказанной мысли: скорее вера в колдовство, чем сами ведьмы, взбаламутили Салем.
Кризисы порождают два типа мемуаров: «я не виноват, меня там не было» и «если бы меня там не было, все сложилось бы намного хуже». Салем получил только первый вариант. Герои себя не раскрывали. Джон Хиггинсон, старший пастор города, написал предисловие к труду Хейла, в котором тоже указывал на Сатану. Двадцать человек встретили «трагический конец» [49]. Некоторые из них, возможно, невиновны. Некоторые из тех, кто избежал суда, возможно, виновны. Он признавал сомнительность судебных действий, несмотря на абсолютную безгрешность судей и присяжных. Позднее он полностью отмежевался от процессов. «Я мало на что влиял, – писал он, ссылаясь на возраст (ему тогда было семьдесят шесть), – и не имел возможностей (ни физических, ни умственных) разбираться в происходящем и судить о нем». Хиггинсон ни против кого не свидетельствовал, но был лично вовлечен в процесс. Он проводил в зале суда молитвы. Он знал каждую деталь каждого заседания. Его сын много дней записывал показания, а дочь провела часть 1692 года в заключении. Записи Хейла – смелое высказывание на опасную тему, которое он решил не публиковать при жизни. Однозначно по задумке автора, «Скромное исследование природы колдовства» увидело свет только в 1702 году, через год после смерти Стаутона.