Истерия заразна и все время требует внимания. Экстравагантные самобичевания вполне естественны для подростков. Как, должно быть, нелегко неудовлетворенному, обездоленному девятнадцатилетнему существу вроде Мерси Льюис упустить шанс попасть в свет софитов![167] Разве кто-нибудь когда-нибудь раньше слушал затаив дыхание каждое ее слово? Джордж Берроуз точно не слушал. Для девочек, лишившихся отцов, заколдованные справились прекрасно: они завоевали общество и сочувствие всех мужчин, каких знали (кроме Джона Индейца, до Андовера не было ни одного обвинителя-мужчины). У многих имелись причины для травмы; некоторые совершенно точно разыгрывали спектакль. Театр – давнее убежище для несчастливого детства. Возможно, когда Мэри Уолкотт пришла поздравить преподобного Лоусона с возвращением в деревню, она принесла с собой послание бывшего прихожанина. Также возможно, что она явилась к нему в дом как предзнаменование грядущих чудес: это была одна из двух девочек, на чью способность видеть призраков Пэррис особенно полагался. Девушки постарше вступили в продуманный сговор друг с дружкой и с некоторыми взрослыми. Иначе телепатические сцены в зале суда организовать было нельзя. Сюзанна Шелден не сама связывала себе запястья. Младшая Энн Патнэм и Элизабет Хаббард не поодиночке догадались, что Берроуз – заклинатель, выше по званию, чем простой колдун, – невиданное прежде в Массачусетсе разделение. Несмотря на адские муки, племянница Пэрриса сумела как-то добраться до таверны и очень кстати обнаружить там молодого человека с рапирой, который смог спасти ее от призрака.
Мы никогда не узнаем, какого размаха достигла эта эпидемия фальши и лицемерия. Смелые пророчества множились, как указания гениального режиссера. Не составляло большого труда их сочинять, по крайней мере настойчивому ребенку, обладавшему даром хорошо складывать слова. В 1720 году аналогичный случай колдовства вспыхнул в пятидесяти километрах к западу от салемской деревни [83]. В центре находилась начитанная одиннадцатилетка с цепкой памятью, верная младшая сестра, секретный контракт и лестница для сцен с полетами. Оказывается, не так уж сложно щипать себя за лоб или впиваться зубами в собственную руку. Когда ты запускаешь через весь молельный зал свою муфту, а вслед еще и ботинок, – скорее всего, ты сводишь счеты, а не страдаешь от заклятия или истерии. И до нас до сих пор доносятся недвусмысленные намеки: обвинительницы пытались развернуть вспять собственные обвинения. Девочки признавали, что жаждали веселья [85][168]. В кои-то веки они не дрожали от страха перед своими хозяевами, а сами командовали парадом – или так казалось; один судья сломал свою трость, пытаясь достать ею призрака. В этом отношении Салем также переворачивает привычные условности. Это назидательная сказка, но поставленная с ног на голову: дитя плохо себя ведет, а наказан за это окружающий его мир.
Галлюцинации ли, фантазии ли – но так, в переработанном виде, пораженные колдовством дети предъявили миру все, что впитали от взрослых: угрозу вторжений, исторические пророчества, библейские образы, местные сплетни. Они знали, что в плаще Сары Гуд имеется дырка, а у Деливеранс Хоббс – рана в боку, полученная до мнимой поножовщины в таверне. Они знали имена выдающихся, неприятных или враждебных членов других сообществ, включая строптивых топсфилдских подростков. Вопрос не в том, почему они пересказывали абсурдные сказки, но почему именно в 1692 году им поверили. Легче понять реальные или придуманные видения подростков, чем фантастические бредни окружающих их взрослых. («На самом деле, – считает современный психиатр, – даже с психически здоровой девочкой-подростком может быть что-то не в порядке» [86].) То памятное первое свидетельство Титубы фактически не имело никакой религиозной основы, к тому же было весьма расплывчатым. Взрослые преобразовали подростковые беды, добавив к ним повестку дня (Патнэм), осуждение (Хэторн), одержимость (Мэзер со своей фиксацией на Швеции), наделив девочек силами, о которых те, вероятно, и не подозревали[169]. Волшебные истории – это ведь тоже коллективные упражнения, бабушкины сказки, на которые мужчины навели лоск. И сохранили их тоже мужчины. Хэторн задавал юным девам наводящие вопросы и частично подсказывал ответы, вкладывая в их уста знакомую, но извращенную историю, перекроенную из священных текстов, звучавших с массачусетской кафедры. Совпадение ли, что именно Хэторн в 1689 году снимал под присягой письменные показания о якобы плетущемся Андросом заговоре – зловещем плане уничтожить Бостон, захватить все города Массачусетса и принести колонистов в жертву врагам-язычникам? Хэторн тогда обнаружил, что Андрос ради своей выгоды подкупал индейцев, раздавая им золотые кольца, деньги и тексты, которые, как он утверждал, «лучше Библии» [87]. Этот «чудовищный план» все время пробивается сквозь салемские свидетельские показания – политический заговор, переиначенный в заговор религиозный. Слепые суеверия повлекли за собой обвинения. Поспешные политические решения плюс внимательный, выверенный, информированный анализ ситуации повлекли за собой аресты.
В этой ситуации уж слишком явно из-за условной занавески торчат носы ботинок Томаса Патнэма. Перед тем, как в тот слякотный понедельник в конце февраля сесть на лошадь и ехать подавать иск о колдовстве, он вполне мог считать себя проклятым: проигрыш двух дел о наследстве, потеря земли, детей, коровы. Ему оставалось держаться лишь за пресловутые «сложные взаимосвязи» и попытаться что-то выиграть из них. Его выводили из себя топсфилдские соседи. Остроумное замечание Генри Луиса Менкена о пуританском гении, «привлекающем мощные силы закона на помощь в личной вражде», – это про него [88]. В то же время у Патнэма дома была обожаемая, чуткая, отчаянно бьющаяся в конвульсиях двенадцатилетняя дочка. Вскоре помрачение рассудка зацепит и его жену. Сложно поверить, что Патнэм с самого начала вынашивал долгосрочную стратегию. Он, конечно, усугублял положение вещей и в частных беседах, и на бумаге, громоздя наречия и вставляя восклицательные знаки в письма к властям. Он пожаловался минимум на тридцать пять человек, свидетельствовал против семнадцати и расшифровал больше сотни записей допросов. Судя по всему, он записывал все свидетельские показания своей дочери, Мерси Льюис и Мэри Уолкотт. Его пастор разделял его взгляды, «веря в дьявольские обвинения и с готовностью отказываясь от какого бы то ни было милосердия», – говорили потом его противники [89]. Сложно сказать, кто был чьей марионеткой – бьющиеся в припадках дети или начавшие крестовый поход родители.
Конвульсии можно было списать на колдовство, но историю творила судейская скамья. В зале суда женщины играли второстепенные роли, что до некоторой степени происходило и изначально: волшебство позволяло мужчинам атаковать других мужчин с помощью жен или дочерей (интересно, что никто так и не обвинил Фрэнсиса Нёрса). Все трое городских судей испытывали финансовые затруднения, и февральская жалоба Патнэма вполне могла застигнуть их в желании с кем-нибудь поквитаться. Хэторн из кожи вон лез, пытаясь подогнать улики под свои идеи и натянуть политические пристрастия на каркас соответствующей легенды. Только через несколько недель возникли улики другого рода, когда девочки вывели на сцену замученных мертвых жен. Таких пришельцев с того света в Новой Англии еще не было. Дальше произошло то, чего мужчины боятся больше всего: нашествие диких зверей и коварных, опасных женщин, мешающих дышать. Суккубы – удушающие, прыгающие в вашу постель существа женского пола – стары как мир и присущи всем культурам. Этот жуткий монстр – Бишоп очевидно становилась именно им в постелях несчастных мужчин – и дал нам слово «ночной кошмар»[170] [90].
Пасторы добавляли истории апокалиптических обертонов, укрепляя контекст и выуживая из него много назидательного. В их устах колдовство звучало знакомой притчей об искушении и избавлении. Они видели некий план там, где никакого плана не было, но в момент, когда вокруг плелись заговоры и похищались тела, делали это не из невежества. Массачусетская элита читала все, что могла прочесть, и кое-что – слишком пристрастно [91]. Как скажут о любившем логику ипсвичском пасторе Джоне Уайзе, такие люди – не столько хозяева, сколько жертвы собственного образования[171]. Они читали и перечитывали тонны литературы о колдовстве. Они анализировали свод законов. Они знали историю. Они работали во имя чистого здравого смысла. Они не то чтобы были некомпетентны, но барахтались в информации, «отравленные, – усмехался Калеф, – собственным образованием»[172] [92].
Новая Англия стала напоминать Швецию в основном потому, что об этом позаботился Коттон Мэзер[173]. Шведская эпидемия началась с двух девочек, девяти и одиннадцати лет [93]. Она проделала путь от шалости до ереси и разрослась – благодаря сатанинским пактам и ведьмовским сборищам – до дьявольского плана по свержению королевства. Мэзер упустил и еще одно сходство: власти сами творили эту историю, приглашая в зал суда жителей с полупустыми тележками фольклора и взаимных претензий, чтобы доверху нагрузить их политикой и религией. Детали, которые Мэзер решил не импортировать – рыжая борода дьявола; яркий разноцветный шарф, повязанный вокруг высокой тульи его шляпы; плотские утехи на шабаше, перевозимые кошками ведра молока, золотое ведьмино масло, – так никогда и не доехали до Массачусетса. Мэзер сделал акцент на другой аналогии, когда описывал шведский эпизод. «Национального бедствия нет, – цитировал он пришедшее из-за океана сообщение, – но некоторые больные люди воспользуются печальным промыслом в собственных целях, как воры, когда горит дом или город, крадут все, что могут» [96].