Он опустил остальную часть предложения, где признается правдивость преданий и обоснованность слухов. Люди оказываются в суде, потому что виновны, пусть даже и не в том преступлении, в котором их обвиняют. Если бы салемской деревне предложили голосованием выгнать кого-нибудь с острова, они без сомнений выбрали бы Сару Гуд, а вскоре могли бы избавиться и от Сары Осборн. Как в начале списка оказалась Титуба, непонятно. Возможно, она обладала слишком большой властью над девочками. Также она внешне выделялась на фоне общины, где были рабы, но почти не было индейцев, и здорово умела рассказывать волшебные сказки. Круг быстро стал расширяться: судебная машина запустила производство страха, горестей и антипатии – хрящевой ткани общинной жизни. У кого нет претензий к соседу? В Новой Англии 1692 года имелось не меньше поводов обвинить кого-то в колдовстве, чем донести на кого-то во Франции времен нацистской оккупации: зависть, незащищенность, политические разногласия, неразделенная любовь, прошедшая любовь. Слишком неуправляемые семейства почувствовали свою уязвимость, как и мужья, избивавшие жен. Некоторые представали перед судом только из-за отказа принимать участие в действе. (Элизабет Проктер, вероятно, принесли в жертву за прегрешения ее мужа – иначе трудно объяснить эти искусанные кулачки на ее предварительном слушании [97]. Девочки не ожидали, что придется свидетельствовать против нее.) Люди непривлекательные и всюду сующие нос, недотроги и обладатели скверного характера – все они плохо уживались друг с другом. Это верно и для столпов общества, констеблей, присяжных, охранников и их жен – в общем, тех, кто говорил людям вещи, которых они предпочли бы не слышать. Джон Олден слишком свободно общался с индейцами Мэна – и слишком много на этом зарабатывал. Он уехал из Эссекса, потому что не чувствовал себя там в безопасности. Колдовство предоставило возможность искоренить все зло сразу. Человек не мог отстоять в суде порабощенную волю или ущемленное эго. Зато он мог наэлектризовать помещение россказнями о погубленных животных и танцующих стогах сена.
Хотя в обвинениях и прослеживается некоторое постоянство по части унижений, какого-то выраженного шаблона в них не видно. Многое из произошедшего в Салеме в 1692 году было заложено десятилетиями раньше, когда искры ненависти летали над топсфилдской границей, или в 1679 году, когда Патнэмы схлестнулись с Брэдбери, или в 1683-м, когда Берроуз покинул свою паству. Чем дольше на это смотришь, тем глубже падаешь в кроличью нору, пытаясь разглядеть в токсичных событиях прошлого больше, чем они в состоянии раскрыть. Если провести достаточно много времени в Салеме XVII века, начинаешь видеть вещи, которых, может, там и нет – например, гиперпрозорливого любителя историй о громких заказных убийствах, или знаменитого пастора в только что отремонтированной бостонской кухне, или, если уж на то пошло, судью по делам ведьм.
Больше половины повешенных в 1692 году женщин прежде уже подвергались обвинениям. Матери Ребекки Нёрс, Мэри Эсти, Элизабет Проктер и Мэри Инглиш были, по слухам, ведьмами. У Сэмюэла Уордуэлла имелся дядя-квакер, у Олдена – связи в среде квакеров, Нёрсы воспитывали квакерского сироту. Абигейл Хоббс продала своих родителей с радостью, на которую способен только четырнадцатилетний подросток. Она развязала яростную борьбу, в которую втянула кланы Уиллардов и Уайлдсов, хотя внутрисемейное предательство процветало задолго до 1692 года. Филип Инглиш и свояк Джорджа Джейкобса были избраны членами городского управления Салема за несколько недель до того, как получили обвинения в свой адрес; любые выборы порождают как победителей, так и неудачников, желающих мстить. По мере роста кризиса множились и причины называть новые имена. Обвинять стало менее опасно, чем возражать против обвинений. Чувство вины играло активную роль во множестве доносов, прорываясь сквозь любое количество закрытых дверей. Именно этим можно объяснить, почему молитва и само слово «молитва» резали теперь слух, почему многие шарахались от собственной тени. Чувство вины, возможно, провоцировало воскресные напасти: либо вы были дома вечером (когда Лаудер повстречал летучую обезьяну), либо в молельне повздорили с кем-то, кто выбил вас из колеи (и потом оказался в вашей кровати прямо в своем воскресном платье), либо там же, в молельне, вы услышали что-то ужасное.
Назвала ли старшая Энн Патнэм Ребекку Нёрс из-за давнего спора вокруг земельных границ? Из-за того, что муж Ребекки противостоял Пэррису, а раньше – Джеймсу Бэйли? Из-за того, что Нёрсы – хотя и относительно недавно приехавшие – отхватили большой кусок деревенской земли? Оттого ли, что Ребекка происходила из невыносимо гармоничной семьи? Или потому, что приняла причастие в молельне города Салема, хотя занимала в деревенской молельне бывшую скамью Патнэмов? Прозвучало бы ее имя, посещай она занемогших девочек в пасторате, чего не делала из боязни заразиться? [98]
Антипатии и искушения пишутся невидимыми чернилами: мы никогда ничего не узнаем. Все были на грани срыва. Колдовство распространяло тревогу в это беспорядочное время, как угроза атомной войны провоцировала слухи во времена маккартизма. Даже те, кто точно знал, что невиновен, верили в существование дьявольского заговора. Могла ли старшая Энн Патнэм назвать Ребекку Нёрс только потому, что Нёрсы процветали, а Патнэмы – нет? Тетушка Эм не может высказать в лицо мисс Галч все, что о ней думает, потому что мисс Галч владеет половиной всей собственности в их городке. Колдовство же позволяло доброй христианке говорить откровенно. В Салеме мужчины, а не женщины жаловались, что их заставляют молчать, душат и парализуют в постелях – и именно мужчины в своих показаниях рассказывали самые нелепые небылицы[174].
Если отбросить старых врагов, скептиков, маньяков, склочников, дочек ведьм, насильников и хулиганов, выскочек и баловней судьбы, останется только Джордж Берроуз[175]. Из пяти повешенных мужчин – а каждый мужчина, попавший в тюрьму, был в итоге казнен – большинство имели в родне ведьм. Берроуз проделал самый длинный путь и сыграл самую выдающуюся роль. Из его семьи никого больше не обвинили. В доме Мэзера, как и на ферме Патнэма, к нему испытывали особую неприязнь. Какое же преступление совершил пастор? Он не претендовал ни на чье наследство. Он не собирался ни у кого отбирать землю. Он не был связан ни с одной из подозреваемых женщин. Однако Патнэмы давно таили на Берроуза обиду, ведь он занял на деревенской кафедре место их родственника. Пастор был тяжелым человеком и скрытным, беспокойным постояльцем, и точно не без вины виноватым. Против него свидетельствовало больше людей, чем против кого-либо еще, и вряд ли мотивы у всех совпадали. Мэзер утверждал, что его специально просили включить случай Берроуза в «Чудеса». Он был очень рад угодить: отвращение так и капает с его пера. Сьюэлл, может статься, не простил Берроуза за наглость выжить в Мэне, в то время как единственный рукоположенный тамошний пастор – кузен Сьюэлла – погиб.
Хэторн тоже не любил мэнского пастора, своего бывшего зятя, опасного человека – по другой причине. Из-за таких вот людей, как Берроуз, массачусетские общины оставались без защиты. Трижды проявленный им героизм, похоже, не произвел впечатления на судей, которые, вполне вероятно, не смогли простить ему собственных промахов. В 1690 году они отвели ополчение из Мэна – в результате Каско сгорел дотла. Есть предположение, что, осуждая Берроуза, судьи оправдывали самих себя [101]. Берроуз в 1691 году просил прислать на границу войска и командующего. Нет сомнений: ему было что рассказать. Доминион защищал Мэн лучше, чем пришедший на смену Андросу режим. В течение нескольких недель после переворота границу, оставленную войсками, перешли индейцы, и поселенцы не без оснований сочли, что их бросили на съедение волкам. Берроуз действительно кажется небрежным в своих религиозных убеждениях, но не меньше он провинился и в политическом смысле. У него имелись причины сожалеть о падении режима Андроса. Если он говорил это вслух, то говорил открыто. В любом случае у нас слишком мало свидетельств того, что Берроуз был наводящим страх баптистом, каким предстал после смерти, – как и свидетельств того, что Титуба была темнокожей. Берроуз вполне мог критически высказываться перед своим внезапным отъездом из Мэна – и наверняка его прихожане ожидали ответных действий властей.
В общем, как ни посмотри, сила характера не особенно кому-то помогала. Те, кто задавал неудобные вопросы судьям, даже не проявляя открытого неуважения к власти, оказались повешенными. Те, кто признался, виселицы избежали – за одним-единственным исключением. (Здесь Новая Англия отличилась не только от Швеции, но и вообще от всех задокументированных судов над ведьмами.) Больше пятидесяти человек себя оговорили, некоторые – только чтобы спасти свою жизнь. Однако несложно поверить в собственную монструозную силу, когда один твой взгляд сшибает ребенка с ног. Нечто таилось в темных глубинах – пусть даже то, что удавалось из омута извлечь, оказывалось не совсем колдовством. Иногда на поверхность всплывало лишь гнетущее чувство, опасение, что человек невосприимчив к вере. Кто-то или что-то ему мешало. «План дьявола, – заметил Коттон Мэзер в 1695 году, – внушить вам отвращение к вам же самим» [102]. Граница между угрызениями совести и договором с дьяволом пока еще не обозначилась.
Юные обвинительницы цеплялись за имена, которые были у всех на слуху: предполагаемые ведьмы; семья пастора; женщина, чью дочь когда-то зверски убили. (Им помогали взрослые. Инкриз Мэзер писал в 1684 году: «Очевидно, что личная неприязнь некоторых людей основана на предрассудках их родителей» [103].) В Андовере лихорадочная охота на ведьм началась в известной мере из-за трений внутри самого города: он был на грани распада на две части, конфликт поколений накалял страсти в обществе, которому стало тесно на одной земле. Но такое могло бы произойти в любом городе, пастор которого одобрял испытание прикосновением. Когда колдовской кризис достиг Андовера, судьи уже усовершенствовали методы обнаружения ведьм. Признания ни в коем случае не требуют пыток, хотя пытки обычно приносят желанные ответы. Одни радовались, что не придется сидеть в одном подземелье с Берроузом, другие – что избегут позорных публичных слушаний. Многие просто хотели угодить вышестоящим чинам. По тону прошений о возмещении убытков можно понять, с каким почтением деревенские относились к властям. Не только Джон Хейл чувствовал, «что благоговение, которое я испытывал к этим убеленным сединами, ученым и благоразумным людям, заставляло меня впитывать их принципы» [104].