Магистрат тоже способен заставить вас поверить в ложь о вас же самих. При наличии внушаемого свидетеля и авторитетной личности не так трудно внедрить в голову правильные, удобные воспоминания. При грамотном руководстве взрослого ребенок будет клясться, что воспитатель в детском саду зарезал нескольких кроликов, слона и жирафа или «превратил его в мышку, когда он летел на самолете к бабушке» [105]. Никому не спалось спокойно в тюрьме XVII века, а депривация сна тоже приводит к галлюцинациям. Откуда Энн Фостер брала детали своего фантастического полета? Перед тремя красиво говорившими, хорошо одетыми мужчинами она воспроизводила уже знакомые ей образы. Сатанинское крещение тоже вызывало доверие, хотя и нечасто встречалось в Массачусетсе, над которым до 1692 года не пролетело ни одной ведьмы. Что касается катастрофы в воздухе – чего летящий человек может бояться больше, чем этого? Фостер могла даже не знать, что подобные вещи уже случались, как говорили, в Швеции. Ей не требовалось придумывать больную ногу. Вы не нашли бы в Новой Англии ни одной семидесятидвухлетней фермерши, у которой бы ничего не болело.
Что действительно выделяет Салем из других подобных историй, так это не обвинения, а приговоры. В другие времена несущих бред женщин тоже называли ведьмами, а мужчины тоже видели во сне дьявола – и никого это не волновало. Откуда же эти беспощадные казни 1692 года? Мэзер намекает, что свою роль сыграл случай Гловер, когда прачка всем наглядно продемонстрировала собственные колдовские способности. Кое-кто в суде, назначенном для заслушания и решения, выполнял приказы лучше, чем формулировал их; кое-кто легко гнулся перед более сильной волей. Хэторн, Корвин и Гедни – главная движущая сила – действовали в интересах ортодоксии, которые удачно совпадали с их личными интересами. Они знали возмутителей спокойствия, так как деревня годами обращалась к ним за помощью в разрешении споров. Когда «злобные высказывания и неприглядные помыслы», «глубокая предубежденность и несомненная враждебность» деревни трансформировались в колдовство, эти люди содействовали трансформации [106]. Пэррис, Нойес, Барнард и Хейл активно их поддерживали. Все знаки указывают на то, что они находились под воздействием Уильяма Стаутона, представителя более старшего поколения, годящегося молодому Мэзеру в отцы.
Вопрос, почему Стаутон – больше десяти лет гнувшийся во все стороны политический акробат – проявил полное отсутствие гибкости в отношении ведьм, вплотную подводит нас к загадке Салема. Не сохранилось никаких документов. Разобраться в неуступчивости Стаутона сложнее, чем в технических деталях полета Фостер на шабаш. И первое, и второе в какой-то степени следовало из их веры. Вопреки принятой правовой позиции Стаутон приветствовал призрачные свидетельства, отринув всю предшествовавшую судебную практику. После стольких стремительных политических переобуваний он вдруг остановился и застыл намертво – не сдвинуть. Одно вполне может объяснить другое. Потребовалась сильная рука – и Стаутон предложил свой сжатый кулак. В прошлом он оказывался в немилости и совершенно не собирался снова туда возвращаться[176]. Вместе с двумя другими судьями ведьм Стаутон в свое время активно сотрудничал с «чужеродным инкубом», как называли правление доминиона[177]. Теперь же всем этим мужчинам представилась возможность реабилитироваться, показать характер, изобличив нового захватчика. Теперь они стали праведными стражами порядка, «поднимающими знамя против врага из преисподней». Будучи единственным, кто мог легко замедлить или изменить ход салемской истории, Стаутон предпочел этого не делать. Он твердо верил в призрачные свидетельства в 1693 году, как верил в 1692-м, по крайней мере, так он заявлял. Он работал под началом вечно отсутствовавшего, слабого губернатора, почти не проявлявшего интереса к процессам. От Хэторна Стаутону досталась ситуация, которая вышла из-под контроля задолго до приезда Фипса и в которую новый губернатор влезать не желал. Уже потом – как в истории с наполовину прочитанным майским назначением – он неуклюже пытался и доказать Массачусетсу свою набожность, и убедить Лондон в своей компетентности.
Стаутон же хотел продемонстрировать не только собственную решимость, но также и легитимность нового правительства. Он не хуже других понимал, что короне колония представляется слабой, дерзкой и неорганизованной. Они и так уже дорого заплатили за уклонение от законов Англии. Преследуя ведьм, он, с одной стороны, искупал грехи дома, а с другой – транслировал эффективность руководства Новой Англии за рубеж: колонисты могут сами управлять своей колонией благочинно, в стиле Старого Света. Они не бунтующие безответственные подростки, в конце концов. Они привлекают к суду провокаторов. Они могут кое-что показать заносчивым английским чиновникам, презрительно фыркающим, что в Массачусетсе нет закона, судов, правосудия и правительства [108]. Кризис дал большому количеству людей – Барнарду, Нойесу, Коттону Мэзеру, нескольким девочкам-подросткам, массачусетским властям и самой колонии – шанс утереть нос «старшему брату», всегда готовому напомнить им слова короля: мол, Новая Англия существует исключительно благодаря чьей-то милости и благосклонности[178]. То, что им дано, может в любой момент быть отобрано – для совсем еще молодого сообщества это заявление было как гвоздем по стеклу.
Новая хартия восстановила судебную систему, которую Андрос превратил в карикатуру и от которой зависела теперь новая администрация. Колония все еще приходила в себя от этих «варварских обычаев». Стаутон мог задаться целью доказать, что Новая Англия не «место, где никто не понимает и мало кто пытается понять законы и методы Англии», как выражался Андрос [109]. Им было что терять и очень хотелось исправить репутацию бунтовщиков. Направлять гнев народа в нужное русло – важное умение: люди, которые сбросили с трона деспота, не имели желания встречаться с разъяренной толпой. Как предупреждал смещенный чиновник доминиона в 1689 году, те, кто убрал Андроса, «похожи на юных заклинателей, вызвавших дьявола, с которым теперь не могут справиться» [110]. Разумеется, новоанглийское духовенство в свое время продвигало сказку о другом, более раннем безжалостном захватчике, в красном камзоле и со зловещими планами, который, как говорили, глумился: мол, пуритане «годятся только для того, чтобы смести их с лица земли» [111]. Теперь они просто передали это «звание» шайке ведьм, мечтающих установить «пожалуй, более отвратительный культ Сатаны, чем мир когда-либо видывал» [112]. Им не требовалось придумывать эту историю, они просто в ней участвовали. Процессы позволяли вывести пятна позора с их одежд.
Духовенство не могло оказать значимого сопротивления разгулявшемуся правосудию. Все знали, что священники раздували мехи мятежа против прошлой администрации, что проповедовали восстание, что ловко подстегивали толпу [113]. Они не могли теперь подложить свинью правительству, которое сами ценой больших усилий привели к власти. Оправдывать суд означало оправдывать новую хартию: они тоже желали показать себя в лучшем свете не Бостону, но Лондону, на который Мэзер нацеливал свои «Чудеса». Три года анархии и пять лет правления доминиона стоили им весьма дорого. Более того, судьи были их покровителями и спонсорами, именно они выплачивали пасторам жалованье. Пасторы, как и все остальные, оказались застигнуты колдовским кризисом врасплох [114]. Зато кризис позволил им доказать, что Господь делает особую ставку на Новую Англию. Их земля, должно быть, чрезвычайно важна, раз Сатана так упорно пытается ее разрушить! Нападение на Салем давало молодому священничеству возможность показать, чего оно стоит во вселенской битве. Оно также подтверждало правдивость пророчества: вот она, буря перед широко разрекламированным тысячелетним покоем – последний, решающий бой с дьяволом.
При всех многочисленных днях поста в 1692 году, при всех его предупреждениях об опасности признания призрачных свидетельств, применения пыток и испытаний касанием, при всем его заламывании рук Коттон Мэзер не мог бы назвать атаку ангелов зла нежеланным событием. В одном документе 1693 года, не предназначенном для глаз общественности, он дает, возможно, свою самую откровенную оценку эпизода. Конечно, это было ужасное проклятие. С данным предложением Мэзер долго сражался – оно все в кляксах и исправлениях. Но что дал салемский кризис? Никто из почтенных, имевших вес граждан не скомпрометирован. «Живые картины ада» разбудили многие души – особенно молодых людей обоих полов [115]. Мэзер знал, что бедствия всегда приводят людей в церковь: говоря евангельским языком, мало что может соперничать с землетрясением. «Дьявол ничего не добился, – выводил Мэзер, размышляя о кризисе, – но Господь удостоился похвал, Христос обрел последователей, Святой Дух – храмы, Церковь – пополнение, а людские души получили вечные блага». Пересматривая свою позицию по собственной вовлеченности в действо, он немного красуется: «Я не так тщеславен, чтобы считать, что моя мудрость или добродетель внесли лепту в улаживание конфликта, но, справедливости ради, скажу: я этому улаживанию не помешал». Всякая неловкость из-за того, что ему не удалось остановить процессы, испарилась. Единственное, что он порицал, – нападки на его репутацию.
«Вопросы и ответы колдовства», советы нью-йоркских пасторов, петиция Мэри Эсти и страшная смерть Джайлса Кори, вероятно, помогли покончить с колдовским кризисом. Но верно и то, что по мере увеличения числа жертв ужас все ближе подбирался также к парадным дверям власть имущих. И когда наконец подобрался вплотную – пути назад уже не было. (Скептик Роберт Калеф возносил хвалу человеку, обвинившему миссис Фипс [116].) Вину нельзя было распылить по такому огромному количеству адресов. Мистификация уступила смиренному чувству стыда. Неизвестно, кто на самом деле услышал мудрые, хотя и непрошеные слова Томаса Брэттла: к октябрю уже слишком многие вовсю вспоминали (или выдумывали) обиды двадцатипятилетней давности, чтобы иметь возможность обвинить кого-нибудь еще. Прочно укоренившись, колдовство магнетически воздействовало на любую искру раздражения, страха, неприязни, непонятности, оскорбления; в округе Эссекс было столько же ненависти и жажды осуждения, сколько шелудивых псов и свиней-воровок. Общество упоенно включилось в игру, лупя по воздуху палками, рапирами и дубинками, восхищаясь пролетавшими по молельне мотыльками, разнося старые сказки, обросшие новыми слухами и новыми выдумками. У всех имелись свои причины.