нации, как метался в вопросе колдовства. Однажды в три часа ночи в его окно влетела самодельная бомба. Восстановить репутацию ему уже не удастся[183].
Жертв процессов оказалось больше, чем виделось вначале: даже сам дьявол так никогда и не смог оправиться полностью. И хотя старый искуситель продолжал существовать – если в Массачусетсе 1721 года вы совершали адюльтер, то делали это «по наущению дьявола», – однако «ревущий лев, древний дракон, враг добродетели», как выражался Пэррис в своем извинении, тихо сошел со сцены [19]. Он делался все более абстрактным по мере того, как зло отступало внутрь человека, – не столько великий заговорщик, сколько тень наших неверных суждений. К концу жизни Бетти Пэррис он стал, как выразился один современный ученый, больше походить на «лепрекона, чем на древнего повелителя ада» [20]. Женщины тоже не добились после Салема особого успеха, – во всяком случае, снова стали невидимыми и оставались такими в историческом смысле, пока новое бедствие не подстегнуло их выйти из тени и начать борьбу за женское избирательное право.
В год смерти Мэзера, 1728-й, пастор из Медфорда уже называл колдовство выдумкой из детских сказок. Салем был очень близок к тому, чтобы самому стать такой сказкой. В это же время Сьюэлл ушел с поста главного судьи. Он прожил еще два года, как обычно, прислушиваясь к пению птиц и восхищаясь радугами, озабоченный проблемой сохранения массачусетской хартии любой ценой, до конца спотыкаясь о собственную совесть по пути к компромиссу. В 1728 году Топсфилд и Салем уладили свой пограничный конфликт. Доживший до ста девяти лет вдовец Марты Кэрриер перед своей смертью мог порадоваться, что салемское колдовство превратилось в «мнимое колдовство», а главной злодейкой больше не являлась его жена, царица ада, и даже не ее так называемые сообщницы. Волшебство сначала переквалифицировалось в одержимость, а к концу XVIII века – в мошенничество. Потребуется еще несколько десятков лет, пока кто-то заметит правильность предположения Брэттла: ведьмами, скорее всего, надо было считать самих обвинительниц. Да и представители властей вели себя не то чтобы по-здоровому.
Салемские процессы в течение одного-двух поколений займут свое место среди тех исторических событий, которых как бы и не случалось никогда. Зато уж воскреснув к жизни, они не сойдут со сцены никогда. Из всех знамений и пророчеств – девочек ли провидиц, хвастливых ли призраков, Мэзеров, жительницы Салема, предсказавшей вторую волну колдовства, – сбылось только пророчество Томаса Брэттла. Годы не «изгладят этот шрам, это клеймо позора, которое недавние события оставили после себя на нашей земле»[184] [22]. Джон Адамс называл процессы «грязным пятном на этой стране», в чем есть ирония: они были призваны как раз очистить страну от грязи [23]. Безумие, вызванное в 1773 году трехпенсовой пошлиной на чай, показалось одному массачусетскому адвокату абсурдным «и более постыдным для Америки, чем колдовство». Салем пришелся особенно кстати во второй половине XIX века: он стал эффективным оружием в Войне Севера и Юга. Фредерик Дуглас[185] интересовался, почему вера в рабство менее предосудительна, чем вера в колдовство. Ему отвечали, что аболиционизм – такая же галлюцинация, как салемское колдовство. Выборы Линкольна в 1860 году посеяли ужас на рабовладельческом юге, один популярный журнал истерически вскричал: «Север, начавший со сжигания ведьм, кончит тем, что сожжет и нас!» [24] Согласиться все могли в одном: когда вам нужно достичь эмоционального накала, вы вспоминаете Салем.
Враги Новой Англии, пожалуй, старались больше всех, чтобы дело Салема оставалось на слуху – так церковь веками поддерживала существование дьявола. Юг в XIX веке вдруг осознал, что «эти узколобые, фанатичные, сеющие раздор, строящие из себя просветителей» северяне на границе между северными и южными штатами пишут школьные учебники, и у этого будут долгосрочные последствия. Что-то необходимо было предпринимать – и салемский прокол дал повод переписать прошлое Новой Англии. В разгар Гражданской войны президент Линкольн официально учредил День благодарения – колониальные праздники признавались более предпочтительными, чем пуританские посты [25]. За несколько десятилетий до этого Дэниэл Уэбстер[186] произнес свою знаменитую речь на Плимутском камне, и люди, не участвовавшие в охоте на ведьм или не имевшие бумажных свидетельств – да вообще никаких свидетельств – своего происхождения, стали подлинными американцами. Безвинные, пусть и бесцветные колонисты оказывались более желанными предками, чем ворчливые, нетерпимые охотники на ведьм, принадлежавшие к высшему классу горожан. Примерно на столетие они заменили своих фанатичных родственников.
Похоже, в высшей степени полезно иметь что-то позорное в своем прошлом: Салем живет не только как метафора, но и как вакцина и как предмет насмешек. Он пристально смотрит на нас, когда страх парализует разум, когда мы чересчур бурно на что-то реагируем или слишком зацикливаемся на ошибках, когда преследуем или выдаем чужака или бунтаря. Он живет в своих уроках и в нашем языке. В 1780-х враги федералистов обвинили их партию в организации «подлого и отвратительного» заговора с целью восстановления монархии [26]. Противники иллюминатов предупреждали о рыскающих повсюду иезуитах, об уже свившей гнездо католической змее со зловещими политическими планами. «Мы должны проснуться, – предостерегали они в 1835 году, – или мы пропали» [27]. Судья, вынесший в 1951 году Розенбергам приговор за шпионаж, говорил о «дьявольском заговоре, призванном уничтожить богобоязненную нацию» [28]. Сеть подрывных элементов, круглосуточные бдения, сторожевые вышки нации и безрассудная жестокость вернулись в 1954 году на слушаниях Маккарти. В 1998 году потребовалось совсем немного, чтобы превратить Линду Трипп в любопытную соседку-пуританку, а Кена Старра – в охотника на ведьм[187].
Английские монархи продолжали строить конспирологию – во всяком случае, так кажется – против народа. Неудивительно, что массачусетские власти XVII века часто звучат, как подмастерья отцов-основателей. В какой-то момент эти люди решили, что служение Богу не вяжется с верностью монархам. Здесь просматривается не столько мечта о демократии, сколько ненависть к властям – и именно это их главный вклад в ДНК нации [29]. С точки зрения Джона Адамса, Массачусетс скомпрометировал себя сильнее, приняв хартию Инкриза Мэзера в 1691 году, чем вешая ведьм в 1692-м [30]. Тот же дух противоречия, то же мрачное ощущение святого предназначения, которые сделали возможными салемские процессы и раскрутили их до такого масштаба, в итоге привели к революции – наследию всех этих перепалок о линии раздела участков, налоговых ставках и нарушении границ частной собственности[188].
Догма, крестовый поход против зла и экстатическое желание правосудия соединились не только в Салеме, но и во всем так называемом «параноидальном стиле американской политики»[189]. Когда Ричард Хофштадтер описывал «горячечное преувеличение, подозрительность и фантазии о заговорах» – признаки национальной хандры, иногда на нас нападающей, – он вполне мог иметь в виду округ Эссекс 1692 года [31]. Этот апокалиптический, абсолютистский нерв все еще бьется в наших головах. Английские официальные лица в Массачусетсе не принимали во внимание нелепые папистские разговоры. «Вы не найдете двух римских католиков отсюда и до Нью-Йорка», – посмеивался один взятый под стражу советник Андроса в 1689 году; что до остальных планов против Новой Англии, то они не имеют отношения к действительности, «фальшивы и до странности глупы» [32]. Но они вполне могли быть реальными. Нас регулярно приносят в жертву врагам-язычникам: в неспокойные времена мы по понятным причинам выискиваем предателей, террористов, секретных агентов. Хотя это происходит в нашем воображении, дела иногда творятся совсем не воображаемые. Немного паранойи даже не повредит, хотя, бывает, вы ожидаете дождь с градом – и он тут же проливается вам на голову.
Большое количество американцев делают то же ошеломительное открытие, какое сделал когда-то Фрэнсис Дейн: у них есть родственники-ведьмы. Американские президенты являются потомками Джорджа Джейкобса, Сюзанны Мартин и Джона Проктера [33]. Натан Хейл[190] был внуком Джона Хейла. Израэль Патнэм[191] – тот, что говорил своим войскам: «Не стреляйте, пока не увидите белки их глаз», – был сыном Джона Патнэма. Оливер Уэнделл Холмс[192] и Луиза Мэй Олкотт[193] ведут свой род от Сэмюэла Сьюэлла, Клара Бартон[194] – от Тауни, Уолт Дисней – от Берроуза. (Кстати, колониальный издатель, основавший Американское антикварное общество, где сегодня хранятся бумаги Коттона Мэзера, тоже был потомком Берроуза.) К семейству Нёрс принадлежала известная комедийная актриса Люсиль Болл[195], которая давала показания следователю из Комитета по антиамериканской деятельности. (Да, она была зарегистрирована в списках для голосования как член Коммунистической партии. Нет, она не была коммунисткой. В 1953 году в защиту жены выступил ее муж. «Единственное, что есть в Люси красного, – ее волосы, – заявил Дези Арназ, – и даже это не разрешено».)
Никому не удалось переработать токсичный выброс 1692 года так творчески, как Натаниэлю Готорну, которого всю жизнь грызла вина его прадеда[196]