— Так ведь она же в Ногинске, — заявил страж порядка.
Валерий не поверил своим ушам.
— А вы откуда знаете про Ногинск?
— Как откуда, когда я сам ее туда отвез. Она у нас в отделении два дня просидела. Сама извелась и всех нас извела. Ничего не ест и только воет. Ну я и решил отвезти ее к теще на природу…
Так что не знаю, как и быть русскому человеку без чудес. У нас ведь все — сплошные чудеса. Еще каких-нибудь 10-15 лет назад казалось, что погибла Россия. Ан, нет — живем. Крадут миллиардами, а страна все равно крепнет. Ну, не чудо?!
Триста лет татаро-монгольского ига. На европейских картах никакой Руси не было. Ан, глядь — уже и Казань с Астраханским ханством — часть России. Поляки в Смутное время в Кремле сидят. Четыре Лжедмитрия! А через полтора века Польша — глубокая провинция России. И Вторая мировая война — Отечественная разве не чудо?! Победить мощного врага, разгромившего всю Европу. Да еще и после того, как большевики уничтожили цвет нации…
Нет, не уговорить русского человека перестать крепко верить в чудеса. Но главное чудо впереди. Это когда все мы, благословясь, засучим рукава и примемся за дело. А дел у нас на Руси — о-го-го!!!
О блаженной Ксении
Несколько лет назад я был свидетелем такой сценки. В сквере на углу Большой Пушкарской и Кронверкской улиц трое мужчин и шесть женщин пели акафист. Они стояли лицами на восток у стенда с фотографиями храма Святого апостола Матфея, некогда стоявшего на этом месте. Перед ними был столик с Евангелием, иконами и крестом. Мимо них проходили мамы с колясками, пожилой человек с бамбуковой палкой, пробежали смеясь девицы трудно определяемого возраста. Прохожие смотрели на молящихся с недоумением. Никто не перекрестился. Никто не присоединился к ним. Пьяненький бомжик с всклокоченной головой сел на скамейку и во все глаза наблюдал за непонятным действом.
Когда пение акафиста закончилось и стали расходиться, бомжик подошел к мужчинам, собиравшимся уносить стол.
— Ты что, музыкант? — обратился он к одному из них.
— Это Ростропович музыкант, а я — старший музыкант.
— Это как так? — удивленно спросил бомжик.
— В армейском оркестре я был не простым, а старшим музыкантом, — мужчина улыбнулся, кивнул своему приятелю, и они, бережно уложив иконы и Евангелие в толстый старорежимный портфель, подхватили стол и побрели в сторону Большой Пушкарской.
Бомжик пожал плечами и двинулся было за ними, но через несколько шагов остановился, да так и остался стоять.
С этим «старшим музыкантом» я вскоре познакомился, и мы подружились. Владимир Синкевич оказался не только отставным музыкантом, но и кандидатом философских наук, специалистом по акустике, церковному пению, математике, знатоком церковной и светской истории и прочая, и прочая, и прочая. А вследствие перечисленного — бессребреником и чудаком. Одним словом, это тот самый не до конца выведенный большевиками и перестройщиками тип русского чудака, в ком можно узнать героев Лескова. Трудно найти сферу человеческих знаний, в которой бы он не чувствовал себя, как рыба в воде. Но главным делом жизни Владимир считает служение Ксении блаженной. Его можно без преувеличения назвать ее верным «служкой».
Он входит в двадцатку храма Апостола Матфея. Храма, которого нет. Но о его восстановлении они молятся и поют акафисты каждую среду на протяжении четырех лет. Вместе с ними молятся прихожане другого храма — в честь святой блаженной Ксении Петербургской. Этого храма тоже нет и, по всей вероятности, не будет на том месте, где ему надлежит быть. Место это — пустырь, на котором некогда стоял дом, принадлежавший мужу блаженной Ксении, где она прожила несколько лет своего недолгого замужества. Место это бойкое и продано оно под строительство торгового центра.
Подпись высокого начальства под документом, удостоверяющим законность передачи этого участка, поставлена именно в день памяти блаженной Ксении — 6 февраля.
При «двадцатке» существует центр по сбору документов и свидетельств о жизни Ксении Петербургской. Владимир Синкевич со своими приятелями ведет вполне научный поиск. Беда лишь в том, что теперь работа в архивах связана с изрядными денежными расходами. А денег у боголюбивых чудаков, как известно, немного.
И все же им удалось узнать немало нового. Узнали они о том, что раба Божия Петрова — так звали блаженную Ксению — была прихожанкой церкви Апостола Матфея.
Именно поэтому соединились прихожане двух несуществующих храмов для великого дела храмостроительства, проповеди слова Божьего и прославления святых, подвигших их на это делание.
Уже готов сборник документов о Ксении Петербургской и о храме Апостола Матфея с комментариями. Я с большим нетерпением дожидался возможности ознакомиться с электронным вариантом этого сборника, поскольку для меня воцерковление было связано со знакомством с петербургскими святыми, и в первую очередь с блаженной Ксенией. Мой приятель несколько раз брал меня с собой на ночные бдения около ее часовни. Часовня тогда была огорожена высоким забором, а по кладбищу рыскали милиционеры и всех почитателей блаженной попросту арестовывали. Однажды ночью мы пропели акафист на изрядном морозе. Видно, из-за мороза никто нам не помешал.
Мой приятель приходил к часовне в любую погоду еженощно. Жил он в Купчино, и до Смоленского кладбища было около восемнадцати километров. Туда и обратно он ходил пешком более трех лет и вымолил, по тогдашним, далеким до перестройки брежневским временам, немыслимое. Ему удалось зарегистрировать брак с любимой девушкой — гражданкой Франции — и уехать с ней во Францию, где он вскоре стал священником.
Мне, тогдашнему неофиту, было странно видеть интеллигентного человека, беседовавшего на кладбище, как с живой, с похороненной двести лет назад женщиной. Тогда еще Ксения не была прославлена в России. Акафисты и иконки с ее изображением привозили «зарубежники». Я не знаю православного дома, в котором бы не было в начале восьмидесятых годов ее иконы. Тогда я относился к блаженной Ксении больше как к литературному персонажу.
Меня поразило то, как она эпатировала елизаветинский и екатерининский бомонд, старательно усваивавший правила европейских дворов. Многие из моих приятелей в ту пору совершали отчаянные поступки. Нам казалось, что мы тоже, на свой лад, «безумием мнимым безумие мира посрамляем».
Я никак не мог избавиться от мысли, что эпизоды ее жизни и истории помощи тем, кто к ней обращался, кажутся мне «городским фольклором», некими темами, которые мне предстояло когда-нибудь сделать основой будущих новелл.
Я ходил к Ксении, молился как мог, но ничего у нее не просил. Наблюдал за народом. За тем, с какой горячей верой обращаются к ней и старушки, и молодушки, и досадовал на то, что у меня нет такой веры. Мне не очень верилось. Но вскоре я почувствовал, что мысленное обращение к блаженной имеет какой-то смутный отклик в душе, словно кто-то поселился во мне непонятный, а вместе с ним появилось желание рассеять эту непонятность и познакомиться с ним поближе. Я уже, подобно евангельскому отцу больного отрока, готов был сказать: «Верую, Господи, помоги моему неверию!»
Сейчас уже трудно вспомнить и определить, когда эти смущения прекратились. Я уверен, что произошло это не без помощи самой блаженной Ксении.
Однажды, когда уже была открыта ее часовня, я молился снаружи у восточной стены, где возжигают свечи. Подошла какая-то старушка. Над ней кружились голуби. Она держала руки ладонями вверх, и голуби опускались ей на руки и склевывали крошки, лежавшие на ее ладонях. Старушка двигалась медленно, стараясь не спугнуть птиц. Лицо ее было напряжено и торжественно. Она поглядывала на людей с каким-то вызовом: «Вот, мол, как у меня здорово получается, и птицы меня не боятся». И мне вдруг захотелось оказаться в глуши. И чтобы вокруг не было ни души, никого, кроме птиц. Слушать пение и кормить их крошками, никому не показывая таланта дрессировщика и укротителя. Во мне сама собой проговорилась какая-то просьба, обращенная к Ксении. Я толком даже не понял, о чем просил. Хотелось просто покоя. И я его почувствовал. На короткое мгновение. Что-то тихое, ласковое, как воспоминание о материнском объятии. Я думал о Ксении, но не о той, которая ходила в лохмотьях мужнина костюма, а о той, чья душа легко воспаряла над посрамляемым ею миром и соединялась с Богом.
Я думал о ней, молившейся в поле, где никто не отвлекал ее от главного ее подвига, ради которого она претерпевала невероятные лишения. И вдруг стало понятно, отчего разговор с Богом не может происходить по законам изящной элоквенции (красноречия. — Прим. ред.), а может быть лишь таким, как в разговоре блаженных, когда «словеса мутны». Да и что скажешь, когда душа приходит в умиление или преисполнена покаянным чувством.
Сказать хочешь много, но не можешь ничего произнести, кроме «Господи, помилуй!» Говоришь невнятицу и чувствуешь, что становишься тем самым юродивым, кому уже ничего не нужно — только бы не потерять этого благодатного присутствия в душе…
Я почувствовал, что хочу стать иным, но не просто измениться, а избавиться от того, что заставляет по колено быть в земле: в хлопотах, суете и тревогах… Но тут же понял, что не смогу. Никогда. Никогда не сбросить этого ярма собственной самости и кабальной привязанности к миру. Никогда не сделать того, что смогла сделать Ксения.
Подвиг юродства всегда ценился на Руси выше всякого иного подвига. Юродивых почитали и цари, и простые люди. В безбоязненном обличении пороков и сильных мира сего, в пренебрежении установленными нормами и правилами поведения юродивые демонстрировали иную, высшую правду, не знающую земных условностей и ограничений.
Размышляя о блаженной Ксении, я пришел к невеселым заключениям. Современным людям, выросшим в отрыве от православных традиций исторической России, трудно понять сущность ее подвига. Даже те, кто постоянно обращаются к ней в молитвах, вряд ли толком понимают, чем она заслужила великую милость у Бога. А если бы нам пришлось столкнуться с ней, с такой, какой она была при жизни, кто из ее нынешних почитателей не прошел бы мимо безо всякого желания пообщаться с ней? Многие ли нынешние домохозяйки пустили бы бродяжк