Так-так.
Понятно, почему так хитро блестели его маленькие глазки — мужик-то, похоже, всё дожидался, пока я не «накушаюсь» настолько, чтобы не сопротивляться его грязным (и вонючим) домогательствам.
Мне хорошо знакомо это состояние. Мой бывший муженек-алкоголик частенько возвращался домой «подшофе» (хотя, в его случае, это скорее «зашофе» или «перешофе»), и вместо того, чтобы завалиться спать, ломился ко мне. В подавляющем большинстве случаев желания не совпадали с возможностями, но иногда мне-таки приходилось терпеть получасовые конвульсии пьяного тела.
Ну ладно, с тем «телом» я была связана узами брака, но с этим-то нет!
Делить с ним постель нет никакого желания, тем более что её тут как-то не наблюдается. В крошечной комнате грубый деревянный стол без какого-нибудь намека на скатерть, три табуретки ручной работы (кривые, неровные, с ножками разной длины), старый шкаф с выломанной дверцей (дверца стоит у противоположной стены), заваленная всяким хламом раскладушка и прочее, прочее. Незабываемый пейзаж декорирован разбросанными по полу бутылками из-под дешёвых заменителей водки (вот эта, у ножки, похоже, что из-под перцовки — и как они могут такое пить!) и сигаретными окурками. С уборкой мужики явно не заморачиваются… и вряд ли освободят раскладушку. Похоже, согласно их замыслам, я должна отдаваться колдырям по очереди прямо на этом столе. Отличная перспектива! Нет, в принципе, можно и потерпеть… но это не стоит добытых сведений. Так что мужики обойдутся.
Собрав волю в кулак, шлёпаю по руке и, максимально правдоподобно скорчив игривую гримасу, заявляю:
— Шалун! — и сразу, без перехода, — там водка ещё осталась?
Если начать отбиваться и сопротивляться, они же элементарно навалятся вдвоём, и шанса избежать мерзкой участи не останется. Хотя… да нет, не вдвоём, второй колдырь полулежит на столе и явно пребывает в алкогольной нирване. Но всё равно. Я существо хрупкое, маленькое, а этот алкаш большой и мощный (по крайней мере, мощнее меня)
— Водку давай, — несколько раздражённо повторяю я, заметив, что с первого раза до мужика не дошло, и он продолжает совать свои вонючие клешни мне под юбку. Терпеть не могу алкашей! С третьего раза до колдыря наконец доходит. Он убирает руки и, довольно хмыкнув, тянется за бухлом. Получив временную передышку, лихорадочно соображаю, что делать. Хотя суть ясна — валить от этого извращенца! Но как?
Наблюдая, как недобомж разливает свою алкогольную дрянь, пытаюсь придумать что-нибудь дельное. В голове — ни единой мысли, за исключением той, сколько же надо выпить, чтобы прельститься на мою сомнительную красу. Похоже, что мысли разбежались, не выдержав мерзкой смеси из перегара, практически выветрившегося одеколона «Тройной», дешёвого алкоголя и такого же дешёвого курева (да, кстати, эти гады ещё и курят)… ага!
Шумно дёргаю носом:
— По-моёму, пахнет газом, — главное, чтобы газ не был отключен за неуплату, а то мой план полетит к чертям.
Мужик фокусирует на мне мутный взгляд и начинает принюхиваться:
— «Цензура» пойми…
Ещё бы, в такой вонище!
— Зато я чувствую, — на самом деле ни хрена я не чувствую, но алкаш-то об этом не знает. — Сходи, проверь…
Мужик заметно колеблется, потом советское воспитание берёт своё. Бухое, пошатывающееся тело бредёт на кухню, а я хватаю сумку и выскальзываю в коридор.
— Горелки закрыт!
Подлетаю к двери. Ч-чёрт! Закрыта на какую-то дореволюционную конструкцию, которую стыдно назвать замком.
Кричу мужику:
— А ты проверь шланг! — зуб даю, что вместо нормального оборудования у них из плиты торчит обычный резиновый шланг, кое-как прикрученный ржавой проволокой. Мой бывший муж тоже пытался установить у нас такую конструкцию, но я в кое-то веке настояла на своём и вызвала газовщиков.
Срываю с кривого гвоздя свою куртку и дрожащими руками хватаюсь за замок. Меня трясёт. Адреналин из ушей, и я слышу, как бухтит второй колдырь, недоумевая, куда вдруг все подевались. Проклятый замок! Когда он его купил, при развале СССР?… а, впрочем, тут тоже есть плюсы — ведь если бы дверь вдруг открылась с первого раза, я бы, наверно, так и удрала без куртки.
— Михалыч, «цензура», шланг отошёл, газ фурычит, тебе по «цензура», «цензура» алкаш! Во баба, учуяла, как собака…
Я наконец открываю дверь и нервно хихикаю, прислонившись к косяку. Так, значит, газ всё же тек… наверно, не сильно, совсем чуть-чуть, иначе эта наполненная алкогольными парами квартира давно взлетела бы на воздух, но все равно.
Увидев, что колдырь вальяжно выбирается из кухни (куда ему торопиться), сбрасываю с себя оцепенение и выскакиваю из загаженной квартиры. Мужик орёт вслед что-то невразумительное и, кажется, бросается в погоню.
А, может, и показалось — по крайней мере, шагов я не слышу. И оборачиваться для проверки как-то не хочется.
Вылетая из подъезда, чуть не сбиваю с ног какую-то бабку, и, не обращая внимания на её праведный гнев, ныряю в ближайшую подворотню.
Немного побродив кругами и убедившись, что озабоченный алкоголик не хочет меня преследовать, замедляю шаг и направляюсь к школе. Уровень адреналина в крови постепенно понижается, и в голове начинают появляться умные мысли.
Сейчас, например, я ни грамма не сомневаюсь, что смерть Павлыча носит ярко выраженный криминальный характер. Нет, ну… не так выразилась. Понятно, нож в сердце — и так криминал, вот только мне кажется, что мужика убили спокойно, расчётливо и хладнокровно. Его не могли замочить в пьяной драке, потому, что обычно ей предшествует пьянка, а после неё остаётся страшный бардак. А в комнате Павлыча было относительно чисто, значит, либо его убили не алкаши, либо тот, кто это сделал, провёл в помещении генеральную уборку.
Как жаль, что друзья-колдыри не смогли пролить свет на личность убийцы. Единственная полезная информация не про убийство, а про какого-то таинственного младшего брата. Её скудные крохи не стоили затраченных усилий. Ну ладно, про личность этого типа попытаюсь выяснить подробнее, а пока криминальному экскаватору в моём лице пора копать в другом направлении.
Правда, сейчас у меня нет никакого желания где-то копать — вернусь домой, постираю пропахшую бомжами одежду и дочитаю детектив Рекса Стаута.
13
Наутро я направляюсь в родную школу в надежде собрать информацию о Денисе Костылёве. Всё ещё помните, кто это? Несчастный девятиклассник, с чьего хорошо замаскированного под суицид убийства и началась эта безумная история.
Да нет, вру. На самом деле странности случались и раньше. Вот, например, буквально за два часа до убийства зловредный физик с учительницей по литературе зачем-то полезли в нашу каморку. Ещё и Донцову критиковали — вот гады. Понятно, что имидж не позволяет Людмиле-Литературе брать в руки ничего, кроме классики, но нам-то, уборщицам, можно и детективчиков.
Ещё они что-то искали. Плохо помню их диалог, там вроде фигурировали перчатки — жаль, что тогда я почти не обратила на это внимания. Ну и потом, конечно, всё вылетело из головы. Правда, сейчас тем более не до них — нужно срочно проникнуть в школу и раздобыть информацию о погибшем девятикласснике.
Ловлю себя на мысли о том, что начала рассуждать о почти родной школе как о каком-то секретном объекте. Вроде того же Следственного комитета. Как странно, с чего бы вдруг? Вообще-то, я тут работаю, так что не надо никуда «проникать», таиться, лезть через чёрный ход, достаточно просто войти через главную дверь и…
— Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!
Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и сахарно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семёнович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.
Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешёвый коричневый костюм болтается, как на вешалке.
— Здравствуйте, Борис Семёнович!
— Здравствуйте! — повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.
Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.
Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.
Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.
Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намёки, и он наконец заявляет открытым текстом:
— У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом ещё два, потом на вас покушаются, да ещё и полиция постоянно таскает на следственные действия, — у него почему-то дёргается щека.
А я сижу, сложив руки на коленях, и всё ещё пытаюсь понять, куда он клонит.
— Борис Семёнович, я не совсем понимаю, что вы имеете…
Директор решительно откладывает карандаш:
— Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.
Вот ничего себе… переход.
Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семёнович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит — наверное, ждёт моей реплики.