— От хорошо, — порадовался Дедко. — Дома убивица. — И Бурому: — Сюда глянь.
Ого! Знаки. Бурый таких не видал. Незнакомые, но, понятно, что нехорошие. Сила в них злая. Кто ворота тронет — несдобровать.
— Снимешь? — спросил Дедко.
Бурый замешкался. Не хотелось трогать. Грязные они, эти знаки, липкие. Тронешь — не отмоешься. И в единую сеть завязаны. Задеть — как осиное гнездо пнуть. Можно попробовать выжечь. Мох подпалить и силой огня.
— Я б их сжег… — проговорил он, потянувшись в мешку на поясе, где огниво лежало.
— Можно и так, — согласился Дедко. — Но долго.
Он полез за пазуху и вынул краюху ржаную. Самую обычную. Подмигнул Бурому, дунул на краюху… И размазал ею знаки на калитке. Запросто, как сажу по стене, и швырнул краюху наземь. И все. Силу, что на хлеб перешла, с хлеба в землю и утянуло.
— Понял? — спросил Дедко.
Бурый закивал. Вот так просто. Всегда ломоть хлеба с собой носить. Нужное это: и перекусить и от чар оборониться.
Но открывать калитку Дедко не спешил. Сначала Морде ее показал. Та обрадовалась, потянулась к дереву… И всосала разом двух мелких духов-пакостников. Третьего, ускользнувшего, Дедко перехватил. Но не поглотил. За Кромку отправил. Пояснил:
— Госпоже долька. А теперь и войти можно.
И вошел.
Ах ты ж досада какая. Бурый надеялся: красавицу увидит. Как ту, что мальцом ножом уколол. Ан нет. Бабища дряхлая, горбатая, беззубая, простоволосая. Космы седые ниже пояса висят, нос вислый, рожа жирная в бородавках. Старуха с клюкой. Самая и есть колдунья, какой детишек пугают. И силы в ней — на неполную горсть.
Ах ты ж… Морок. А под мороком — другая. Тоже не сказать, что красивая, но моложе и много опаснее. И клюка у нее не клюка, а посох вроде Дедкиного, в котором нежить сидит… Рука сама потянулась к ножу. Тому, который силу тянет.
— Веду-ун… — протянула колдунья. — Два веду-уна. Старый да мелкий. Чего забыли?
— Тебя! — осклабился Дедко. — Ты метки мои видела? Видела, видела, не отпирайся! А воровски на мое поле залезла, мое стадо портишь! Чем расплатишься за воровство, а?
— А чего ты хочешь? Давай поторгуемся!
— А давай! — охотно согласился Дедко. — Сердце твое хочу! Съесть! Сама вынешь или как?
Ответ колдуньи был дивно быстрый. И махнула клюкой и голодная нежить метнулась стрелой. И не в Дедку, а в Бурого. Он как знал: принял неупокоенную на вынутый нож. Хотя мог бы и ладонью. Хилая оказалась. До трех досчитать не успел бы, как обвисла мокрой рубахой, а потом и вовсе пропала. Квелая какая-то. Видать жабилась хозяйка силой делиться. А, может, это он, Бурый, так силен?
Ну так теперь еще малость прибавилось силы. Так-то неупокоенная — Морены, но ведь не Бурый ее из-за Кромки украл. Так что и ответ не его. И ответ этот скоро.
Дедко у колдуньи клюку посохом вышиб и оголовье убивице в живот воткнул. А уж Морде дважды предлагать не надо: вцепилась в нутро, потянула силу. Колдунья так и села. Даже кричать не могла.
Дедко посох убрал, воткнул в землю, взял колдунью за щеки, сказал почти ласково:
— Порадуешь меня — отпущу. Нет — сделаю, как обещал. Вырву сердце, сварю и съем. Будешь мне служить-мучиться, пока не истаешь. Ну!
— Все отдам… — колдунья расползлась по земле коровьей лепехой. — Клад у меня. Скажу, где и как открыть без проклятья.
— Мне твое проклятье — тьфу! — заявил Дедко. — Дурная ты. Со Змием вязаться. Я ж тебя и не узнал сразу, Горява. Молодой помню. А как пестунью свою извела, тоже помню. Ух сильна была Калена. А ты ее обошла. А теперь что? Труха одна. Почто?
— Я тебя тоже узнала, Волчий Пастырь, — прохрипела колдунья. — Почто, говоришь? Так ла-акомо!
И захныкала.
— Ладно, — Дедко отпустил ее лицо. — Отпущу тебя, так и быть. Говори, где клад твой?
— Она знает, — Колдунья показала на клюку, которая, оказалось, не опустела. Еще одна нежить в ней, посильнее той, что Бурому досталась. — Она же и заклад снимет.
— Пастырь! — окликнули снаружи.
Бурый оглянулся.
На подворье входили волочане. Суровые и недобрые. И первым — Здравень.
— Не обижай травницу, Пастырь! — сказали они хором, как по сговору.
— Травницу? Травницу⁈ — Дедко захохотал. — Глядите и радуйтесь, что у вас есть я!
Хлопнул колдунью по голове и…
Волочане отпрянули. Там, где сидела на земле колдунья, образовалось змеиное кубло.
— Догадались, кого пригрели? — вопросил Дедко сурово. — А кто ее владыка, ведаете? А я ведаю! Лёт-Змий, коего Прелестником зовут. Восьмерых баб ваших она ему отдала. Последняя осталась. До того жили вы, горя не мыкая. А после кончилось бы доброе житье ваше. Летал бы Змий меж вами, баб да девок ваших пленял-изнурял, а вы б только затылки чесали: с чего женки да дочки ваши сохнут да мрут!
Дедко сплюнул, подобрал посох, проворчал:
— Что ж, коли по нраву вам змеенышей кормить, то ваша воля. Не трону блевотину зиеву, уйду отсель. — Выждал немного, и спросил равнодушно: — Ну что? Уйти нам?
Волочане замотали головами. Опять разом. Потом так же, разом, согнулись в поясах, скинув шапки, да так и остались. Один только Здравень разогнулся и попросил слёзно:
— Прости нас, Пастырь! Темны очи наши, не ведали, как оно есть. Не попусти!
— Да ладно вам гривами пыль мести! — смилостивился Дедко. — Ясно, что не ведали. На то у вас я есть. Оберегу, как иначе. А сейчас геть со двора! И калитку затворите! Змий силен. Малой волшбой не отгонишь. А большую кто увидит — впросте ослепнуть может. Или есть кто любопытный — рискнуть?
Любопытных не сыскалось. Волочане, толкаясь, полезли через калитку наружу. Когда калитка захлопнулась, Дедко сказал Бурому:
— Засовом запри.
И только после этого убрал морок.
— Они ж и есть темные, — пояснил он Бурому добродушно. — И упрямые. Начни таким объяснять, что да как, до ночи бы не управился. — Ну что, сластолюбица, теперь мой черед тебя потешить! — Подхватил посох и упер в грудь колдуньи. Та зашлась в беззвучном крике. Ненадолго. Морда выпила ее быстрей, чем Бурый только что — слабую заложную.
— Там поленница, — сказал Дедко Бурому. — Закидай дровами да подпали, пока в пустое тело кто-нить с той стороны не приманился. А я пока в избе пошарю. Может и найду что полезное. Ну, что не так?
— Ты ж обещал ей, — сказал Бурый. — Она тебе — клад, а ты ее — за Кромку.
— Дурень! — добродушно проговорил Дедко. — Колдунье поверил. Нет никакого клада. Ничего у нее не осталось. Баба есть баба. Что с силой, что без. Как повелась баба на змиеву сладость, с горя, со скуки, хоть с чего — считай, сгинула. И сама пропала, и все ёё. Уразумел?
— Ага. Расскажешь как-нибудь про Змия этого?
— Непременно, — пообещал Дедко. — Давай пошевеливайся! Я у Здравня и малой доли не выпил, сколь должен.
Прихватил посох и пошел в избу.
А Бурый еще некоторое время глядел на то, что было колдуньей, а теперь ничем не отличалось от обычной мертвой бабы. Ни силы, ни души.
О том, что и с ним может случиться также, думать не хотелось.
«Обязательно расспрошу Дедку», — пообещал он себе.
Ведь если есть где-то Змий бабий, так и для мужей такая ж дрянь может быть.
Глава 18
Глава восемнадцатая
Осень пришла незаметно. Без значимых дел.
Дедко, прихватив Бурого, бродил по лесам, выбираясь только когда припас заканчивался. В княжестве ведуна знали, делились охотно. Понимали: в долгу не останется. Бурого тоже узнавать начали. Обереги у него хорошо выходили. А целить получалось едва ль не лучше, чем у Дедки. Сила Бурого больше от жизни шла, чем от смерти.
Но без Дедки у Бурого плоховато получалось. Потому что ведал Дедко много лучше Бурого. Дедко говорил, Бурый творил. Дедко варил, Бурый приправлял.
А вот за Кромку водить ученика старый перестал. Сказал: моя тропа — не твоя. Как свою отыщешь, так сам ходить станешь.
Бурый не спорил. Знал уже: Дедко всегда прав. Бурому до такого еще годы и годы.
Что еще интересного было? Русалок лесных Дедко ловить учил. Попроще оказалось, что полудениц и луговиц полевать. Легче только болотную кикимору изловить. Болотные глупые и жадные. Лесные все же умнее. Так-то они все больше по древам прячутся. У каждой — свое. А у старых, силы поднабравших, так и роща своя может быть. Главное: сперва с лешим договориться. Это если Бурому. У Дедки с лесным дедом разговор короток. У него сия нелюдь с ладони кормится. И страшится тоже. Волчьим Пастырем за подачку не становятся.
А вот с самим русалками у Бурому проще. Он из них силу не тянет. Может и своей поделиться. Только не интересно с ними. Холодны. Нежить же. Это Дедке любая навка — пища или Госпоже в дар. А Бурому иная пища нужна.
Бурый учился всему. И копил силу. И упражнял. И леший к нему стал — с уважением. Тоже испытание было. Дедко устроил.
Леший — нелюдь сильная. Этот, с которым Бурого Дедко свел, в стародавние времена богом был. Подношения принимал от людей. И людей тоже. Огромен был тогда, аки старый дуб. Дубом мог оборачиваться. Особенным. Таким, что даже ходить мог. И место себе в те времена избрал знатное: на высоком берегу, где излучина. На поприща окрест видный тот дуб стоял. В иных местах он тоже верховодил. Бог же.
Бурый был на том берегу. И дуб там видел. И дары людские на нем и под ним. Только этот дуб другой и другому богу рос. Перуну варяжскому. А от старого даже пня не осталось. Изошел прахом во времени.
А леший лешим стал. Был хозяин мира явного и неявного, а стал нелюдью, что путников кружит да собак ворует. Дедко сказал: потому так, что боги верой людей живут и ею же крепнут. А кто жизнь-живу из древ да зверей тянет, тот таким и становится: дуреет, теряет разум и власть. Но даже так быти лучше, чем — в забвение.
С богом силой меряться Бурый бы не осмелился. А с бывшим — рискнул. Да Дедко его и не спрашивал. Он велел, Бурый исполнил.
Мерялись, понятно, не телесной силой. Леший въяве матерого мишку за три счета подминал. Потому сошлись на Кромке. Там не плоть решает, а дух. Там леший уже не мохнатой коряжливой нелюдью был, а собой прежним: статным воем в живой броне и шеломе цвета утреннего солнца. Правда ликом не человек, а зверь лютый, клыкастый.