А Бурый стал Бурым. Лица своего не видел, зато все остальное — любой богатырь обзавидуется. И еще шерсть на всем теле. Не густая, не длинная, зато гладкая и такая плотная, что мечом не разрубишь. Бурый такое не пробовал, мечом, просто знал.
Дымка на Кромке серая, мутная. За десять шагов уже ничего не видать. Все кромешные пути такие. Их не видят, их ведают. И тем, кто ведает, они открываются. Еще силой можно открыть. Или попросить кого-нибудь. Хоть Морену-Госпожу.
Не в этот раз. Наряд им ведун такой наказал: кто другого в живой мир выкинет, тот и победил. А если кто по ошибке другого в Навь толкнет, того Дедко своей силой госпоже даром сделает.
Как леший, незнамо, а на Бурого с навьей стороны хладом тянуло. Тут не ошибешься.
Сошлись.
Сначала Леший давил: навалился горой, стиснул толстенными ручищами.
Не вышло. Бурый стерпел. И с места не сошел. В землю врос ногами.
Леший, осерчал, когти выпустил, начал спину Бурому драть, в шею вцепился…
И тут не получилось. Даже пары клоков не выдрал.
Бурый осторожничал поначалу, а когда уяснил, что не может ничего ему сделать забытый бог, тогда осмелел. Взял лешего под мышки, поднатужился и поднял. Испугался нелюдь. Душить перестал, руками, ногами замахал.
Бурому его удары совсем слабыми показались. Будто не толстенными лапами с полувершковыми когтями бьют, а листом лопушка хлопают. Подержал супротивника Бурый на весу да и выбросил в явный мир. А затем и сам вышел. Присел рядом с поверженным лешим.
Тот лапами морду прикрыл. Стыдился.
А Бурый, уже в человечьем облике присел рядом, погладил по заросшей зеленым мхом-шестью башке, проговорил утешно:
— Ты сильный, ты очень сильный. Токмо я не абы кто. Я Бурый.
Леший притих, глянул зеленым глазом, меж пальцев… Потом вздохнул, приподнялся и лизнул руку Бурого. Признал старшинство.
После испытания ведун двинул в город.
— Нужда там во мне, — пояснил он Бурому. — Поспешим.
А тому только в радость. В городе еда вкусная, медовуха, бабы… Если Дедко позволит.
Сразу пошли в ту харчевню, что у Детинца. Дедку там знали. Сразу понесли, что тому любо.
Однако поесть-попить толком не успели.
— Воевода хочет тебя видеть, ведун!
Гридень и два отрока. Экое уважение.
— Хочет — пусть поглядит, — лениво отозвался Дедко, словно и не торопился давеча. — Я здесь покуда.
Отроки за спиной старшего переглянулись. Один скривился, словно кислое прикусил.
Гридень вздохнул. Стянул с головы шлем вместе с подшлемником, поскреб вспотевшую голову, произнес раздельно:
— Мы тебя знаем, Пастырь. Уважь. С вежеством просим. По нужде.
— Я тебя тоже знаю, Лихо. Пойдем, коли так. Только ты вот что: этого, — Дедко указал на кривящегося отрока, — здесь оставь. За кладью нашей присмотрит.
— Еще чего! — тут же вскипел отрок. — У тебя для того свой холоп есть!
— Говорливый он у тебя, Лихо, — вздохнул Дедко. — И глупый. Из уважения к Ругаю учить его не стану. Прощу по первому разу. А ты что скажешь? — Дедко поглядел на Бурого.
Тот работал ложкой. Наедался впрок, потому что кто знает, когда окажешься за столом в следующий раз.
Однако на слова Дедки следовало ответить, так что Бурый облизал ложку, оглядел, чисто ли, потом спрятал в отдельный кошель на поясе и завязал ремешок. Была б деревянная, можно было бы так сунуть, а это — серебро. Всё сделал не спеша, без суеты. Знал: Дедко того и ждет. Потом поглядел на отрока, произнес степенно, баском:
— Можно и простить дурачка. Если повинится, что холопом меня, ведуна, назвал, то так и быть, милую.
Отрок побагровел, начал:
— Ах ты п…
— Цыть! — рявнул гридень. — Винись живо, пока до беды не договорился!
Под яростным взглядом старшего отрок присмирел, процедил сдавленно:
— Виноват. Не держи зла… Ведун.
— Вот и ладно, — Дедко повеселел, поднялся со скамьи, взял посох и распорядился: — Присматривай тут. Надеюсь, не вороватый. В сумы наши не полезешь? А то, знаешь, без пальцев ни меч удержать, ни лук натянуть. И, это… Что мы не доели, можешь подкрепиться. — Поманил хозяина двора, кивнул на красного от обиды и ярости дружинника: — За стол он заплатит. Пойдем, Младший.
Лихо опять оказался быстрее своего подопечного. Метнул на стол резаную половинку дирхема раньше, чем отрок успел что-то сказать.
Развернулся и пошел к выходу. Бурый с Дедкой — за ним. Второй отрок — следом. Первый остался. Бурый, однако, за пять шагов услыхал, как у отрока зубы скрежетнули.
В первый раз, когда Бурый увидел Ругая, тот был суров и взволнован. С тех пор Бурый воеводу-наместника взволнованным не видел. Только суровым. И спокойным.
До сегодняшнего дня. Сегодня назвать воеводу спокойным было никак нельзя. Печаль, страдание, гнев — это было.
— Благодарю, что пришел. Очень вовремя.
— Я ведун, — напомнил Дедко. — Я всегда прихожу вовремя. Или не прихожу. Кто?
— Племянник, — воевода тяжко вздохнул. — Сын старшей сестры. Первенец. Пойдем.
И они пошли. Без вопросов. Итак понятно, что не на пир и не на свадьбу. Ведуна зовут, когда беда и больше звать некого.
Светлица. Ложе. На нем — вой почти перешагнувший второй десяток. Беспамятный.
Рядом волох. Жжет что-то в плошке. Но даже курение не может перебить тяжкий дух болезни. Или смерти?
Бурый присмотрелся. Нет, живой покуда. Душа не ушла. Но странная какая-то. Словно кто-то ее углем попачкал.
Бурый оглянулся на Дедку.
Тот смотрел не на больного, а на волоха. Молча.
Волох от этого взгляда поежился, поставил курительницу и поднялся. Тяжело, как старик, хотя был лишь на пару-тройку зим старше Бурого. Тот понял: волох очень устал. И не спал, наверное ночи две. Силы в жреце осталось — чуть. На донышке.
— Ведун, — равнодушно сказал волох. — Ну я пойду тогда.
Жрецы не любят ведающих. Потому что хотят, чтобы и боги и сила божья были только для них и через них. Так Дедко говорил и это была правда.
— Постой, — Дедко поднял посох, преграждая путь. — Рассказывай.
— Сам не видишь? — проворчал волох. — Порча это. Хозяйки твоей. Смертной вонью тянет. Или не чуешь?
— Ты, волосатый, меня еще учить станешь, — проворчал Дедко, не убирая посоха. — Не хозяйка она мне покуда, госпожа. И не от нее сие. И не прислужников, что вроде вас, жрунов, при ней кормятся. Бестолочь ты, волосатый. Толку от тебя как с сороки мяса. Проваливай.
Волох промолчал.
И ушел.
Дедко повернулся к Ругаю.
— Рассказывай, воевода, что твой сестрич сотворил, что духи его обсели, как мухи — кусок гнилого мяса.
Точно, сообразил Бурый. Не грязь это. Духи мелкие, незнакомые. Но сильные.
— С нурманами в вик сходил к лопям, — буркнул Ругай.
— Вот как. А что ж не с варягами?
— Свояк у меня нурман из свеев. Ярл. Убили его в том вике.
— Проклял кто? — оживился Дедко.
— Нет. Стрелой ядовитой. За седмицу сгорел.
— Силен, — похвалил Дедко. — Мог бы и жить, кабы кто умелый рядом оказался.
— Оказался да отказался, — проворчал воевода.
— Ого! И кто рискнул нурманам перечить? — На воеводу Дедко не смотрел: изучал болящего.
— Кебун лопский. Как что было, не знаю, но отказал.
— Кебун… Ну тогда ясно. И что же твой свояк? — Дедко присел на край ложа, потрогал лоб болящего, потом вытер о штаны влажную ладонь
— Как что? — Ругай даже удивился. — Убили кебуна. Как такого принудишь? Он же вроде тебя. Втемяшилось что, не вышибешь. Пытать такого — как воду варить. Попусту.
— Ну если меня пытать, попусту не выйдет, — и посулил: — Как помру, спрошу непременно. За все и с лихвой. Свояк твой сам кебуна убил? Собственноручно?
— Задушил, — сказал воевода. — Он, говорят, от яда уже ум потерял.
— Что обезумел, это точно, — кивнул Дедко. — Кебуна не всякий прикончить рискнет. И не всякий сможет, — Ведун повернулся к Ругаю, глянул остро: — Ты бы смог. Однако, проясняется кой-что.
— Поможешь? — напрямик спросил воевода.
— Пожалуй.
Некоторое время они мерялись взглядами. Дедко, похоже, ждал, что еще скажет Ругай. Но тот молчал. И Дедко уступил первым.
— Сестрич твой — не варяг, — сказал он.
— Нет, — качнул головой Ругай. — Сам же видишь, — он указал на серебряный молоточек-оберег на цепочке, какие носили нурманы, что лежал сейчас на потной груди племянника.
Бурый присмотрелся… Пустой. Если и была в обереге сила, то вся уже вышла.
— Что с ним, говори! — потребовал Ругай. — Что вызнал?
— Духи, — сказал Дедко. — Те, что тому кебуну не разрешили свояка твоего лечить.
— Но почему?
— Тебя только это беспокоит? — ухмыльнулся Дедко. Но до ответа снизошел: — Кровь. Твоего свояка духи тронуть не рискнули. Или не захотели, потому что не жилец. А вот его… — Дедко поглядел на воеводина племянника. — Обсели. Однако силен воин. Терпит муку нестерпимую, а не дается. Столько дней он уже так? Сюда его кто привез?
— Сестра.
Дедко встрепенулся:
— Где она сейчас?
— Уехала. У нее еще два сына, но малые. Удел не удержат.
— А сестра — удержит? — заинтересовался Дедко.
— Да, — коротко ответил воевода. — С сестричем моим что?
— Хорошо, что сестра твоя уехала, — сказал Дедко. — Не то духи эти лопские могли б на ее перейти. Теперь пусть кого из своих ищут. Если не выйдет у нас.
Дедко встал.
— Зови своих воев, — распорядился он. — Пусть сестрича твоего выносят. Прямо так, на ложе и понесут.
Воевода посмотрел на отрока в дверях, показал четыре пальца.
Вскоре тот вернулся. С четырьмя содружниками.
— Берите ложе, — велел Дедко. — Да осторожней. Руками бедолагу не троньте, не то проклятье на вас перейдет.
Лица всех четверых стали одинаковыми. Очень им не хотелось браться за дело.
— Выполнять! — рыкнул воевода. И Дедке: — Куда нести его? Покажешь?
— Ты покажешь, — сказал Дедко. — И врачевать его тоже ты будешь. А как, я скажу.