Поздно.
— Девку твою я у тебя возьму, — сказал Дедко.
Охотник аж подпрыгнул. Хорошо, за лук не схватился. Не успел. Даже сболтнуть ничего не успел.
— Не на всегда, — успокоил Дедко. — На время. Убытка ей не будет… Прибытка тож… — Дедко хмыкнул. — На дочку глянь.
Удовил глянул. Взволновался. И было, с чего. Трясется вся девка, глаза как монеты, по подбородку слюна течет.
— Уразумел? — проскрипел Дедко. — Я помогу. А за это ты мне отдашь, что тебе меряне за пащенку дали. И то мало за такое, да уж ладно. Уговор?
Удовил кивнул. Бездумно.
Бурый же разглядывал девку и никак не мог решить: есть ли на ней порча или так, обычное людское, со временем наладится?
Не разобрался. Эх! Когда еще он так ведать научится, как наставник?
— Вот и ладно, — одобрил Дедко. — Тогда поснедаем и в обратный путь. Вижу, от мерян рыбка осталась? Пни увальня своего, — кивок на братаню. — Пусть разогреет. А я с девкой твоей в лесок отойду покуда… — И добавил строго: — За нами не суйся!
Вчерашнюю рыбу есть не стали. Замуравьилась. Братаня свежей наловил, Удовил взял стрелой гуся. Когда Дедко с девкой вернулись, гусь как раз запекся, а половину рыбы они втроем уже съели.
Девка больше не тряслась, успокоилась. Шагала, правда, не так, чтоб удобно, но то понятно. И Дедки она больше не боялась. И покушала хорошо.
Ну и ладно.
— Кто он, Неясыть этот? — спросил после Бурый. — Как мы?
— Как они, — загадочно ответил Дедко. — Время придет — узнаешь. Но слово его крепкое и тебе пригодится.
Так и вышло.
Глава 29
Глава двадцать девятая
Седмицу жили спокойно. Травы собирали, сушили, томили. Обереги ладили. Бурый в озеро нырял. Учился под водой быть. Не по воле Дедки, сам. Нравилось. Присядешь на дно и сидишь. Не дышишь, не думаешь, даже не живешь. Будто за Кромку полшага сделал и замер. Навьи озерные ему колечко дали. Каменное, древнее. С чарами неведомыми. Дедко и тот не вызнал ничего. Сказал: сила ушла вся почти. Не проведать. Но оставить колечко разрешил.
Дважды гости приходили. За снадобьями. Расплатились припасами и историей.
Полоцкие с новгородскими разодрались. Новгородские Роговолту железо не продали, а тот их через волок не пустил. До крови дело дошло. Из Киева воевода приезжал именем Асмуд. Замиривал. Замирил. А после по реке Двине сходил уже вместе с Роговолтом. Тоже замиривали. Верней сказать, примучивали тамошних, заставили данью поклониться и тавро полоцкого и киевского князей принять.
— Чтой-то я по людям заскучал, — заявил Дедко, когда гости отбыли. — Собирай в дорогу. Идем в Плесков, Бурый. Там нынче весело будет.
Почему в Плесков, а не в Полоцк, о котором говорили смерды, Бурый спрашивать не стал. Дедко попусту не выберет.
В Плесков путь не близкий. Но и не далекий. Два дня шли по своим лесам, обычно-привычно. Нелюдь-нежить здесь своя, знакомая. А если незнакомая, то спит. Дедко Бурому на таких указывал, если попадались. Леса здешние дремучие. Иные чащи от века стоят, а человека не видели. Или видели, да так давно, что от костей тех людей даже пыли не осталось. И твари тут болотах дремлют, о каких и прадеды нынешних людей только в сказках и слыхивали. А сказки, ясное дело, врут. На то они и сказки.
Были и такие места, куда не то что люди, боги не заглядывали. И если какое лихо разбудить, то чудище, что Бурый с Дедкой летось прибили, овечкой покажется.
Дедко, однако, такие пропащие места проведывал и Бурому указывал: чтоб тоже узревал и не совался. Сказал, однако, что наставник его, напротив, такие урочища ныкал. Жадный был до силы.
— И мне в том урок был, — наставительно говорил Дедко Бурому, когда они сидели у костерка и ели мяско принесенного серыми олененка. — Кто рьяно ищет силы, тот ее найдет.
— Это как? — Не понял Бурый.
— А так, что есть в явном мире и посильней нас с тобой. Упорствуй — и непременно такого сыщешь. Вот мой и сыскал.
— И что? — насторожился Бурый, чуя недоброе.
— А то, что за Кромкой я его не встречал, — сказал Дедко, обгладывая косточку. — И сила его, что должна была ко мне отойти, не отошла. Может, при нем осталась, а может… И не при нем.
— А потом что? — Бурый даже жевать перестал.
— Таился я, — сказал Дедко. — Восемь лет странствовал, меж людьми скрытничал. Пока своей не достало за себя постоять. Да то не твоя докука. А мне, думаю, так и по судьбе стояло. Я ж Волчий Пастырь. А волку и должно по младости бегать-скитаться. Вот из этих двухлеток, — Дедко кивнул туда, где расположилась стая, — кто из них до матерого доживет? Один из пяти, не боле.
На следующий день они вышли в реке. За ней уже не их земля была. И ходить по ней тайными путями Дедко не захотел.
— С людьми дальше пойдем, — решил он.
Так, вдоль берега, дотопали до дикого волока, там пожили немного, три дня, пока не подошла к порогам плесковская торговая лодья с зерном. Дальше уже на ней шли, с удобством и кормом. Не за так. Дедко купцу-плесковичу больной зуб вылечил и другим разное, а Бурый с плесковичами мазью поделился, что комаров-мошку-слепней гонит. Хорошая мазь. И не сильно вонючая. А без нее в таких местах мокрых прям беда.
Еще Дедко Бурого по пути учил: своей силой в чужую душу входить. Так навьи губят, если нет у человека оберега от них. Но ведун — не нежить кромешная. У него сила живая. Оттого ее не всякий оберег удержит. Втечет, как вода в горло, растечется в нутре, облечет там все. Вреда от того человеку не больше, чем от воды колодезной. Холодит и только. Даже польза кой-какая есть: проведать можно, все ли в нутре у человека добре. Вот только Бурый — это Бурый. Есть в нем и другая сила, пострашнее. И коли есть у человека в груди, допустим, часть ведовской силы, то та, другая, незримая лапа медвежья, по ней проскользнет-протиснется, как рыба через перекат. И тронет когтем человечье сердце, наполнив плоть болью, а разум — ужасом.
— Волки силу мою знают, — сказал Дедко. — Потому и послушны, что каждого я могу вот так… — Дедко сжал кулак. — Но волки, они с пониманием. А люди глупы и упрямы. Потому с ними надо и строже и бережнее. Не то погубишь.
Бурый делал, как Дедко говорит. Пробовал на плесковских корабельщиках. Втечь у него получалось. И подержать силу внутри тоже. А вот выпустить того, который настоящий Бурый, никак не выходило. Не шел. Дедко утешал: будет нужда, сам вылезет. Мишка же. Ленив. Если привады настоящей нет, ухом не шевельнет.
В Плескове у Дедки проживал знакомец. Купчина важный, именем Загнета, что снетком, рыбкой мелкой сушеной торговал. Рыбка ничтожная, а доход с нее изрядный. Двор у купчины побольше иного огорода. Пристань своя, при ней корабельных сараев двадцать шесть. По летнему времени пустых.
Редко так бывало, но Дедке Загнета обрадовался. Обнял, сам угощение поднес. И не квас в ковше, а пиво в чаше серебряной заморской. И Дедко тож переменился: не стращал никого, не грозил Мордой. Словно родича встретил. Сразу за стол сели. Разговаривали. Старшие. Бурый помалкивал, ел да пил. Вкусно. Пиво у купчины плесковского не хуже, чем у князя за столом. Вчера сварили и на ночь в ледник поставили. Кубок серебряный Бурому поставили, чашу с икрой стреляжьей, солененькой. Ложку дали тоже серебряную. Не в подарок, тут поесть. Бурый и ел. А за спиной — холоп в готовности. Только опустеет кубок, сразу подольет…
…Проснулся Бурый новым утром. На ложе чистом. Сам разут-раздет до исподнего. Один. И женщиной в клети не пахло. Пахло мочой из горшка. И было Бурому… Не очень хорошо. Эх!
Ну да сума своя тут же, на ларе. И кувшин с водой брусничной — рядом. Руки у Бурого дрожали, во лбу жила боль, на глаза давила: не сразу нужное нашел. Напился, оправился, упал на ложе и лежал, пока не полегчало. А полегчало вскорости. Хорошо быть ведуном.
Во дворе была суета. Но глядел на нее Бурый недолго. Потрогали за плечо. Отрочь. И не холоп. Рубаха с вышивкой, пояс с ножом и топориком в петельке.
— Батюшка велели, как проснется, кормить-поить, ни в чем не отказывать, — вежливо сообщил отрок.
Заметно было: побаивается он ведуна. Но крепится, виду не кажет.
— Как звать? — спросил Бурый.
— Ладом я, сын Загнетов… — И замялся, не зная, как обращаться.
— Младшим меня зови, — сказал Бурый. — И да, поесть можно.
Поснедал попросту: пирогами да взваром кисленьким. От пива отказался. После думал по городу прогуляться, на торг сходить, но сынок хозяйский опередил:
— Пестун твой наказ оставил: к нему проводить. Пойдешь ли?
Бурый хмыкнул:
— А сам как думаешь? Веди, давай.
Пока шли, развлечения ради, Бурый глянул, что на отроке за обереги. Тех хватало. И знакомых, как знак Волоха на коже, и непонятных, вроде золотой сережки с мелким лалом. Лал-то и был зачарован. На золото чары ложится плохо, разве что смертные. Зато заложных к нему легко привязывать.
Княжий терем во Пскове оказался покрепче полоцкого. Стоял на мысу, меж двух рек. И мыс не пойма какая, а скала. И стены понизу не деревянные, а каменные на полную сажень. Грозный град. Такой попробуй возьми. Но нынче спокойно. Ворота нараспашку, вдоль берега, у пристаней корабли. Народ бегает мурашами: грузят, разгружают, тащат. Перед вратами — рынок шумный, многолюдный.
С Ладомом многие здоровались. На Бурого глядели с опаской. Молод, а одет богато. Не при мече, но держится важно. И серебром увешан, как елка — шишками. Но главное — сила в нем. Люди силу чуют и сторонятся. Она — как дух чужой. Кромкой от нее тянет. А это как для носа людского — запах падали. Кому он сладкий, тот сам или нежить или у Морены в слугах. Вот как серые. Или мишка.
В воротах стояли княжьи отроки. Поздоровались с Ладомом. Только с ним. О Буром спросили:
— Это кто с тобой?
Бурый глянул строго:
— Ведун я, вой. Младший. Волчьего Пастыря выпесток. Здесь он?
— Прости, человече! — тут же поправились отроки. — В первый раз тебя видим. Как признать?
— Теперь знаете, — надменно бросил Бурый. — И не человек я. Ведун. Наставник мой где?