Баба как-то разом обмякла, плюхнулась на лавку, проговорила чуть слышно:
— Есть полюбовник. Купец латский. Гирдасом кличут.
— Живет где?
Замотала головой.
Дедко еще раз взвесил на ладони девичье богатство, потребовал:
— Руку дай!
И высыпал все в пригоршню бабы.
— Заместо дочки тебе, — сказал он. — Утешься.
Баба соскользнула с лавки, упала на земляной пол, завыла. Серебро рассыпалось. Дедко подхватил перстенек.
— Вот теперь уходим, — сказал он.
— Знаешь такого? — спросил Дедко у воеводы, когда они вышли со двора.
— Нет. Но узнаю. И пошел к реке.
Купца именем Гирдас знал княжий мытник на пристани. Проводил до места, показал на на сарай-времянку у берега:
— Вон там они живут.
Рядом с сараем сохла на берегу лодка. Небольшая, на четыре весла, но с насаженными бортами.
Воевода сунулся к завешанному кожаной дверью входу, но Дедко придержал.
— Что чуешь, Младший?
Бурый прикрыл глаза: боль, смерть, еще смерть…
Он открыл глаза.
— Там четверо. И капище. Бога своего жерят. Прямо сейчас.
— Бога?- Глаза воеводы грозно сверкнули. — Гридь, к бою!
Трое дружинников тут же вынули мечи.
— Стоять всем, — буркнул Дедко. — Вы варяги?
Двое кивнули.
— А ты? — Ведун повернулся к воеводе.
— Волоху дарю, — сказал Пригор. — И Мокоши.
— Вы двое — со мной. Младший, присмотри тут.
Встал сбоку от входа и посохом откинул завесу.
Две стрелы вылетели разом. Одна улетела в небо, вторая звонко тенькнула по шлему воеводы, который проворно отпрыгнул влево.
Дружинники ушли от стрелков еще быстрее, сошлись плечом к плечу, скинув на руку со спины щиты. Однако врываться в сарай не спешили.
Стрел оттуда больше не летело: кожаная завеса опять закрыла вход.
— Внутрь не лезть. Захотят выйти, тогда бейте, — распорядился воевода и рысцой побежал вдоль берега.
Вернулся он быстро. С факелом и толстым пуком сырой соломы. Подпалил пук, подождал, пока возьмется, кивнул гридню. Тот мечом отодвинул завесу, и воевода закинул солому внутрь.
Засуетились. Пук большой, потушить можно, но не просто. Из-за завесы, из оконец пополз дым. Внутри раскашлялись. Наружу однако, не спешили.
— Мож добавить? — предложил один из дружинников.
— Нет, — мотнул головой Пригор. — Тогда полезут. А так не рискнут. Посидят в дыму, ослабнут, а тут и мы. Испы…
— Убейте их! — перебил Дедко. — Сейчас!
Громко крикнул. Еще и силы добавил.
Повторять не потребовалось.
Воевода махнул мечом, разрубив петли, на которых висела кожа. Завеса упала. Трое дружинников кинулись в сарай. Сразу втроем, широкий вход позволил.
Бурый тоже хотел, но Дедко не пустил, ухватив за пояс.
Так-то правильно. Куда ему с дружинниками рубить?
Да и не надо.
Трое плесковских воев управились с тремя латами быстро. Самого шустрого зарубили, двоих подранили и повязали. А вот четвертый, вернее, четвертая…
— Все, что мог, — сказал Дедко, обтирая лопухом нож. — К Морене ушла.
Верно сказал. И что поторопил, тоже верно. Еще немного — и принесли бы девку, ту самую, что потерялась, богу, чей идол скалился в середке сарая. И что б дальше было, неведомо. Но ничего хорошего. А так только живот разрезать успели да матку вытащить.
Гневался чужой бог. Жертву, считай, у него изо рта выхватили. Но гнев этот слышался Бурому будто издалека. Не дотянется до них бог. Жрецы его здесь, да толку от них нет. Пока Дедко душу заложную возвращал и к Морене отправлял, Бурый по его слову наговоренной нитью, той, что для оберегов, зашил латам рты.
Вернулся дружинник, посланный в Детинец. С подмогой и со жрецом-волохом.
Тот, как водится, первым делом на Дедку зашипел, но сообразил, что было и успокоился.
И начал распоряжаться.
Первым делом велел идола чужого разрубить и сжечь. Потом пленных осмотрел- обшарил. Опоздал немного. Бурый уже все лишнее с них снял. Кошели, украшения забрал, узорочье с одежды срезал, какое заметил, и кучкой сложил, вместе со снятыми оберегами.
Дружинники не бездельничали. Обшарили лодку. Тоже добро сыскалось. И среди прочего три фигурки особенные. Махонькие, с пол-мизинца, зато золотые. И не простые. С волшбой сильной. Возьмешь такое в руку и чуешь, как сила внутри кипит, наружу рвется. Нехорошая сила. Мертвая. Человека такая скоренько сгубит, а вот Дедке пригодится. Мертвая, да, но ничья. Кто сумеет взять, того и будет. Хотя брать нужно умеючи и не в явном мире.
Дедко это золото сразу захотел. Но торопиться не стал. Ведун же. Подождал, пока волох от фигурок отнекался. Брать, мол, нельзя. Проклятое золото. Только выкинуть куда подальше, где не найдет никто. Лучше в море, а нет, так хоть в озеро глубокое.
Тогда и Дедко высказался. Что возьмет опасность на себя и позаботится о том, чтоб проклятье дальше не ушло.
Пригор отдал. Золото, оно манкое. Но воевода — матерый, с разумением. Волох сказал «нельзя», он услышал.
Волох против отдачи тоже не возражал. Бурый подозревал: надеется, что напакостит это злато Дедке. Ну, ну.
Пленных жрецов разговорили. Сначала кат дружинный поиграл с ними, потом, когда дозрели, позвал воеводу и рты зашитые распустил.
Болтали жрецы бойко. Да они даже и жрецами не были, а так, прислужниками. Главным оказался тот, кого убили. Он все и делал. И девку соблазнил, и пыль ядовитую ей подсунул. Хотя не сказал, что ядовитая. Сказал: сонная. Мол, уснут все в тереме и никто не станет им с девкой мешать сбечь. Девка, дура, поверила. А может и не просто так поверила. Этот, убитый, силен был в волшбе. Ну да уже не важно. Обманул, зачаровал… Главное, подсыпала девка отраву.
Дедко во всем прав оказался: не дали ей зерно в коробе размешать. Отрок, что за закромами присматривал, вниз спустился и приставать начал. Девка еле отбилась. Жаловалась потом любовнику. Дура. Но все одно жалко. Красивая и сгинула зазря.
А латы эти мстить пришли. Киевский воевода и плесковский князь знатно их обидели. И не только смердов, но и бога ихнего. Капище отыскали, разграбили и сожгли.
Такое не прощают.
Глава 31
Глава тридцать первая
— Сидит, — Борич вздохнул. Пришла, села и сидит.
— Давно ли? — спросил Дедко.
— Так с травня. Как вернулись гости торговые без него, так и началось. Каждый день. Не уследишь, сюда бежит. Сядет и сидит. Не плачет, не говорит. Сидит и все. На каменюке этой.
Камень, большой, в полсажени высотой, врос в берег в пяти шагах от пристани. Дева, о которой говорили, сидела на самой верхушке, поджав под себя одну босую ногу, а другую выпростав из-под рубахи. Нога была маленькая и нежная. К пятке прилип песок, но видно было, что босиком деве ходить не в обычае. Глаза у девы были пустые, ротик приоткрыт, а дышала ровно, будто спала.
— Почему тут? — спросил Дедко.
— Так отсель они отошли тогда, — сказал Борич. — Тут они прощались. Свадьбу по весне думали. Как вернется.
Годков Боричу под полсотни. Седина в бороде. Дочка — последыш. Любимица.
— А стало с ним что? — спросил Дедко. — Убили?
— Ага. Степняк подбил. Случайной стрелой да прямо в сердце угодил. Они по стрежню шли, мирно, а тут — стрела. И сразу насмерть.
— Кто рассказал? — Дедко тоже смотрел на деву. Бурый заметил: лоб пестуна пошел морщинами. Что-то ему в словах старшины не нравилось.
— Братучада мои, — сказал Борич. — От брата младшего, покойного. Они рядом были, видели.
В Новгород Дедко с Бурым пришли по осени. На ярмарку. Друзей или должников у Дедки здесь не было. Потому остановились на постоялом дворе Неревского конца. Жили седмицу. Дедко денег не жалел: пили-ели вкусно. Себе дед девку купил. Холопку. За две серебрушки. Жить, пока не наскучит.
Хозяин двора и девки думал: ненадолго. Дедко старый, полюбит день-два и устанет. Теперь вот грустил, что так мало взял.
А девка, напротив, довольством лучилась. И от утех, от жизни легкой, от кормежки доброй.
Бурый тоже себе подружку нашел. Прелюбопытную. Бабу-воительницу из служилых здешней городской сотни.
Сотня та, в отличие от дружины княжьей, каждодневно службу не несла. Собиралась, когда мужи городские решали на кого-нить войной идти. Или на них кто-то. И были в той сотне разные вои. Но женка одна. Вот эта.
Доселе Бурый не знал, что такие бывают. Женка, что силой с неслабым мужем могла потягаться, и с оружьем всяким управлялась ловко. Сам-то Бурый не видел, но верил. Отчего ж не верить, если правду говорят. По виду и не усомнишься, что сильна и ловка. Особенно, если тело ее голое обнимаешь.
Звали подружку Рода, но то было не словенское имя, а нурманское. Рода Фроддотир. Была она в воинской сотне, но в строй ее не ставили. Было для не особое дело: новгородских жен, дочерей из сановитых оберегать. Важное дело, какое не всякому мужу доверишь.
Не сказать, что Рода красива: не пышна совсем. Только волосы дивные густые белокурые, до середки бедер. Хоть завернись как в плащ, хоть в косу заплети и под шлем укладывай. Рода так и делала. Сама о том сказала.
Не пышна, не мякотна, зато Бурому — в самый раз. Когда с ней любился, не боялся, что тот, кто в нутре у него, вылезет и поломает подружку. Эту и настоящий медведь не поломал. Тоже рассказывала.
И ведунов она не боялась. Вообще ничего не боялась. Сказала: страх пропал, когда мать и брата чудины убили. А она — их.
Отец ее тогда в походе был. С княжьей дружиной. Чудины узнали и пришли. Детинец княжий взяли, побили всех и, разделившись, пошли по дворам. Двор гридня Фродо тоже не миновали.
Первого чудина Рода на нож взяла, когда ссильничать ее хотел. Легко вышло, не ждал от девки такого. А трех других из отцовского лука упокоила. По одному, когда те разбежались подворье грабить.
Ее бы тоже убили, наверное, когда стали бы этих четырех искать, но повезло. Мимо варяжская лодья шла. Увидели варяги, что в городке бедуют и остановились.