й замешал нужное, поставил на печь, предупредив строго: не трогать! Даже и близко не подходить.
Бирюч своей волей к горшочку человека приставил: сторожить. За ночь зельецо как раз настоится на теплом. Дрянь еще та выйдет. Такой и убить запросто, если меру не соблюсти. Но Бурый меру знает. Ровно столько, чтоб кровь у болящей стала для нежити невкусной. Сквернавец покуда мелкий, разума не имеет. Хитростей не чует. Поведется.
Бурый еще раз осмотрел женщину. Уснула, бедолага. Не удивительно. Столько две ночи маялась, а сейчас отпустило.
— До утра отдыхаем, — сказал Бурый. — А утром попробую из жены твоей порчу вытянуть. Выйдет, хорошо, нет… — он пожал плечами.
— Уж постарайся, ведун, — попросил Бирюч. — Угостишься со мной?
— Не откажусь, — охотно согласился Бурый.
Поели и отправились почивать. Бурый с собой девку прихватил, одну из тех, что прислуживали. Для телесной надобности. Хозяин не возражал.
Заснул Бурый с легким сердцем.
Потому что не знал, что его ждет завтра.
Глава 34
Глава тридцать четвертая
Волохи. Один — важный, второй пожиже. Этот годами чуть постарше Бурого.
Появились чуть свет. Ночью шли, спешили. Бирюч позвал? Возможно. Волохи тоже целить умеют и с проклятьями справляются.
— Ты каков сам? — спросил старший.
— Ведун, — Бурый выпрямился, поставил чашку с отваром. — Пестун мой — Волчий Пастырь. Слыхал?
Волох поджал губы. Точно, слыхал. И, может, даже знаком.
Младший сунулся в отвару, понюхал…
— Яд! — сообщил он.
Ишь ты, разбирается.
— На место поставь, — сказал Бурый. — Отравишься, сдохнешь, а папка твой с меня спросит.
Старший фыркнул, махнул посохом:
— Пшел отсель!
Ишь ты. Размахайка какой.
Бурый не боялся. Да, он чуял в волохах силу. В старшем так и немалую. Но то была другая сила, заемная. Бога Волоха за жрецами не было. Только его сила. Обереги на старшем мало что не горели. От посоха пыхало, как жаром от костра. Бурый видел: посох сей со старшим волохом крепко связан. Словно бы та сила, что у Бурого и Дедки внутри, у волоха — в посохе. А теперь, когда волох на Бурого ярился, посох тоже гневом исходил. Вот только жар этот Бурого не язвил. Он был словно пар банный, когда на камни водицей плеснут.
А сам посох ой хорош. Резал настоящий умелец: все лишнее снял, не затронув сердцевины, той, по которой прежде текла от земли к небу древесная исконная сила. А на маковку сей умелец надел серебряный набалдашник. И тоже справный: голову зубра. Хороша: глаза выпуклые, борода с гривой дерево вкруг обнимают, уши растопырены сторожко. Сама голова почернелая, а рога блестят. Дивная работа.
Засмотрелся Бурый. Даже о волоховой грубости забыл. Словно и не слышал ничего.
От такого пренебрежения старший зело осерчал:
— Пшел, говорю! Живо!
Бурый с трудом оторвал взгляд от серебряной головы, перевел на волоха.
Тот тоже хорош. Глас суровый, лик — и того грозней. Сила кипит…
А вот не страшно Бурому и все тут.
— Не пойду, — с легкой усмешкой проговорил Бурый. — Прищепой своим помыкай. Не ты меня звал. Не тебе гнать.
— Ах ты кромешный выкормыш! — воскликнул младший, но старший его придержал жестом-знаком. Уставился на Бурого, брови кустистые седые насупил, прорычал:
— Доброй волей, разумею, не хочешь?
— Не-а, — мотнул головой Бурый. — Доброй не хочу, а злой тебе бог не велит.
— Ах не велит! — Старший волох отчего-то развеселился.
Бирюч ухватил Бурого за рукав, зашептал громко, отчаянно:
— Уходи, ведун, не перечь! Заплачу сполна, не обижу! Уступи им, человече, не гневи бога!
Бурый попробовал стряхнуть руку, но Бирюч вцепился клещом, не отодрать.
— Я. Не. Человек, — раздельно произнес Бурый. — Оберег, что на тебе, у этих брал?
— Да, да! — Бирюч тянул прочь, здоровенный. Бурому за стол пришлось взяться, чтоб устоять.
— Дрянь оберег, — пренебрежительно бросил Бурый. — Никудышный. Тебя не защитил. Каков оберег, такие и эти. Женку твою не защитили и не защитят. Но коли не жаль ее, твоя воля. Я уйду. Но если эти скажут, что из-за меня померла, не верь. Я б ее спас. А они нет. Что? Уйти мне?
Бирюч растерялся. Тянуть перестал. Переводил взгляд с Бурого на волохов и обратно. Искал, за кем правда.
А волохи на него даже не глядели. Только на Бурого.
Младший, кудрявый, статный, розовощекий, опять сунулся вперед, но опять был остановлен. Уже не знаком, а движением посоха, от которого вдруг ощутимо потянуло туманом Кромки.
В следующее мгновение жилистая, с поросшими рыжим волосом узловатыми пальцами волохова десница выбросилась вперед, и серебряная голова уперлась рогами Бурому в горло. Был бы то меч, тут бы Бурому и конец. А так только рожками кожу кольнуло.
Но не все так просто.
Нож у Бурого в сапоге силу из недруга тянет, как кровь попробует. Волохов же посох напротив, не тянет — вливает.
Горло у Бурого словно комом жарким затворило. Ни крикнуть, ни вдохнуть.
Но испугаться он не успел. Потому что сглотнул горячий ком. И тот проскользнул в нутро, расползаясь сначала тем же чужим жаром… Чуждым, но приятным. Словно с мороза сбитню горячего хлебнул.
А потом Бурый перехватил посох и по наитию взял да и поцеловал зубриную голову пониже челки.
И сразу стало хорошо. Жар обратился живой силой, потек во все члены. Будто зелья бодрящего Дедкина глотнул, только шибче. Даже порты спереди встопорщились от избытка силы. Бурый двинул шуйцей и схваченный Бирючем рукав освободился.
— О как, — озадаченно ухнул старший волох и дернул посох к себе.
Бурый мог бы удержать посох, но не стал. Хоть и хотелось.
— Это что ж такое деется, наставник? — пробормотал молодой волох. — Его ж д' о лжно было…
— Выходит не должно, — проворчал старый, глядя на Бурого будто на снесшего яйцо петуха. — Чтоб от серой масти бурый телок народился… Ох! Не люблю такого. Как бы не к лиху.
Бурый напрягся. Дедко предупреждал: никто не должен проведать подлинное имя, пока ученик в силу не войдет.
Но нет, не угадал волох. Просто к слову пришлось.
— Ты, боярин, не трясись, — сказал волох Бирючу. — Не будет от нас вреда женке твоей. Не станем мы с ведуном бодаться. С этим не станем. А ты, ведун, делай, что хотел. А мы поглядим. А то вдруг ты болезной присунуть решишь, — и показал корявым пальцем на вставшие спереди колом порты Бурого.
— А хоть бы и так, — весело (не узнал, не узнал имечко!) отозвался Бурый. — Могу и присунуть. Хоть ей, хоть… — Поглядел на злющего молодого волоха и решил не дразнить. Не до него. Сила просилась наружу, искала, куда войти. И теперь Бурому не составит труда выдрать сквернавца из тиуновой женки. И отвара не надобно.
Бурый повернулся к болящей. Ага. Дышит ровно. Спит. А пакостник-сквернавец уже не расплылся вольготно, а сморщился, затихарился в пяте, силясь быть незаметным.
Ух и посох у волоха! Небось, не одну седмицу силу копил. А теперь все его, Бурого. А нежить, хоть и неразумная, а не заметить не могла. Бурый для нее стал как солнце для филина. Ишь, скукожился мелкой черной точкой в мелкой ранке.
Был бы таким вчера, может и вовсе не разглядел его Бурый. Но теперь все. Теперь то он знает, кого и где искать. Ну, хитрован, поиграем в прятки!
Бурый полез в сапог, вынул ножик, тот, что для силы… Дух в нем забеспокоился, затрепыхался: не нравилась ему сила, Бурым принятая.
— Постой-ка! — подал голос старый волох. — На вот этот!
Бурый отказываться не стал, принял.
Ух ты. Наговор на ноже затейливый, сразу и не распутать. Ясно, что тоже на силу, и что чары на нем поискусней тех. что Дедко на ножик Бурого положил. Двойные чары. Хочешь тяни, хочешь отдавай. Такому Дедко Бурого не учил.
Что интересно: ножик волохов лег в руку как родной, сразу признал. Но тут уж Бурый сам разобрался. Это он ту силу, что в Буром, признал. Ножик сей — посоху волохову младший братишка. Ручка из того же ствола резана.
— Пользуйся, — поощрил старший волох.
«Пользуйся», не «дарю». Значит можно взять и не отдариваться.
Чуялось: есть в этом «пользуйся», подвох. Ну да и ладно. Уж больно ножик хорош. Сам небольшой, в пядь, из железа кованого, в масле каленого, в рукояти — камешек. Кровавик. И вот это славно. А нынешнему случаю и вовсе в струю.
Бурый тянуть не стал, попросту уколол пораженную пяту женки вороненым острием…
И все получилось. Легче легкого.
Сквернавец и трепыхнуться не успел, как его каленым железом через руду-кровь прихватило и втянуло. До сего Бурый думал погань расточить. Но так даже лучше вышло. Сидеть теперь сквернавцу в камне, пока Бурый его судьбу не решит.
Теперь — попроще дело. Бурый достал из сумы пахнущую плесенью мазь, ту, которая от гнили помогает, наложил густо на пяту, сухими листиками подорожными накрыл крест-накрест, в бересту завернул, закрепил.
Гниль, она такая. И без сквернавца сгубить может.
— И что теперь? — дрогнувшим голосом спросил Бирюч.
— Три дня не снимать, — сказал Бурый, зашнуровывая суму.
— А потом что?
— А потом — все. Поправится твоя женка. А обереги я тебе сам сделаю. Не такие, как этот, — Бурый показал пальцем. — Надежные.
— А ведь прав ведун, — сказал старший волох. — Пустой оберег. Никчемный.
— То не мой! — быстро ответил молодой волох. — То Наня работа.
— Не работа, а стыдоба, — проворчал старший волох. — Меня Гудиславом зовут, ведун.
— А ты меня Младшим зови покуда, — ответил Бурый.
— Ведуны они такие, — сказал старший, обращаясь к младшему волоху. — Истинное имя никому не скажут, покуда не окрепнут. Наставника его Волчьим Пастырем зовут, а имя этого только он и знает. А может и нет у него настоящего имену покуда. Ну да Младший, так Младший. Коли есть желание, приходи на капище к нам. Волох тебе имя даст.
«Уже дали, без тебя обошлись», — подумал Бурый. Но отказываться не стал. Когда такие, как этот Гудислав, в гости зовут, это дорогого стоит.