и окрест. Ох, часто. Что ни гроза — обязательно несколько полыхнет. Помост с колоколом вечевым сгорел. Огневался Перун сильно. Велеса, покровителя моего, все идолы в городе истребил, токмо в святилище один остался. Тогда лишь грохотать перестал, как двух невольников греческих ему над алтарем жизнь отдали.
— Как ты мог, князь? — замер с недоеденным окороком богатырь.
— Да не я это, Радул, не я!!! — в ярости грохнул кубком о стол правитель. — То волхв Перунов, Будимир, во имя моего избавления сделал! Проклятье!
Он вскочил, пробежался вдоль стола; на дальнем конце мимоходом схватил деревянную палочку с нанизанным на нее мясом, кусил, нервно заходил на свободном пространстве:
— Не знаю я, что творится, Радул! Не ведаю! Перун огневался, кровь пьет человеческую бадьями. Уж дважды людей ему приносили, насилу утихомирили. Народ русский, киевляне, на меня волками глядят: дескать я за стол свой такую цену велел платить. А что не ведал я о том — не верят. Волнения ужо в землях кривичей и вятичей случались — насилу утихомирили. А Перун новой крови требует! На землях иных, в святилищах Гребовских и Рязанских, Переяславских и Угличских. Стало быть, и там бунты случатся. Не примут русские кровавых служб, не привычны к тому. Я, грешен, на волхва зуб заимел, его в хитрости заподозрил. Однако же, старейшины святилища уверили, не способен он на такое. В чарах, обрядах волховских слаб безмерно, своей волей беды сии учинить не способен… — Князь махнул рукой. — И где ныне волхвы эти? Всех Мара ледяная за Калинов мост увела. Ныне уж и не помыслишь, что малым волхвом неопытным Будимир еще зимой почитался. Ныне уж на стол великокняжеский пророчат его. И не подступиться к волхву, как вознесся! Еще бы, волю Перунову вещает, город от гнева на меня бережет. Дак ведь мало того, Радул, — в измене меня вдруг винить начали! Дескать, семя во мне иудейское, ибо они родство свое не по отцу, а по матери чтут. И что ныне я волю не русскую, а иудейскую на земли отчие насадить пытаюсь, что власть тайно иудеям отдаю, своих бояр и купцов ради них разоряя. От в чем меня обвиняют. Меня!!! — Он подскочил к столу и с грохотом опустил на него кулак. — Меня! Который каганату Хазарскому в два похода хребет переломил и данью обложил на веки вечные! Да кто помнит сие? Что же мне — по улице бегать и каждому в ухо о походах минувших кричать? Сами не помнят? У-у-у-у…
Великий князь вернулся к трону, налил себе полный кубок вина и нервно осушил — тонкие кровавые струйки потекли по подбородку, впитываясь в бороду.
— И это не всё еще, Радул. Бояре полочановские речи вдруг повели, что Русь Киевская притесняет их, под пяту свою зажала, захватила, поработила, в черном теле держит. Откуда бред сей взялся, и вовсе помыслить не могу. Полочане, корень земли русской, Киева основатели, народ исконно русский — вдруг себя же за чужаков держат, прочих русских того и гляди резать начнут. Супротив иудеев тоже разговоры нехорошие пошли, что резать их надобно, дабы на меня властью кровной своей не давили. Купцы греческие разбегаться начали. Иудеев в Киев-граде, считай, и нет совсем. Купцы иноземные опасаются, что за неимением жидов их грабить станут. На Подоле тотчас гомон пошел, что товары продавать некому. И опять я во всем виноват! Народ мой ныне, Радул, не поет, не веселится, ходит хмурый, ножи точит, а на кого — и понять непосильно. Бояре от меня отвернулись, волхвы детинец стороной обходят, горожане стражу камнями закидывать начали, пришлось внутрь увести. Поверишь, в стольном городе своем на улицы выйти опасаюсь! Я так мыслю, уж давно погнало бы меня вече, да крови боится. Я по зиме с нурманами и эстами рядную грамоту написал на восемьдесят сотен ратных. Тридцать десятков здесь, в детинце, еще двадцать — в городище Княжьем. Коли я попытаюсь зачинщиков найти, то город ополчение поднимет, побьют варягов. Но сами бучу начинать киевляне не решаются. Пять тысяч варягов — сила немалая. Крови прольют много. Потому и сижу я здесь пока в звании великокняжеском. Сколько безумие сие твориться станет, не ведаю. Може, и образумятся боги. А може — волхв Будимир скинуть меня бояр уговорит. Покамест они, крови в святилищах не принимая, по весям разъехались. Но могут и слово веское сказать. Я уж Гориславу[24] в Лыбедь от беды отправил, с девками, детьми малыми и челядью. Тут токмо малое число оставил. Да сам сижу. Не бежать же со стола своего?! Веришь, Радул, во всем граде Киеве один искренний друг остался, да и тот монах-византиец!
— Монах? — чуть не подавился карасем Олег. — Как же монах-византиец другом стать может? Они же из-за веры нашей русской, истинной, врагами нам навеки быть зареклись!
— То верно, гость дорогой, — согласился князь, переведя взгляд на ведуна. — Да токмо не с руки им ныне нас ненавидеть. Сказывали купцы наши, что в Царьград плавали, с двух сторон вороги на базилевса наседают. Из земель египетских угрожают арабы веры булгарской, с севера с болгарами у Василия спор вот-вот сечей кончится. Боятся ныне византийцы с нами ссориться. Монах сей приезжий, вроде, и бога своего распятого грозился рядом с нашими в святилище поставить и слуг своих в жертву ради покоя моего отдал, дабы дети земли русской не пострадали, и слова ласковые говорит, и вино греческое носит, сколько пожелаю, и от имени базилевса в дружбе и любви клянется…
— Врет! — твердо ответил Олег. — Коли византиец — то обязательно врет! Распятие в святилище поставил?
— Нет, — покачал головой князь.
— Я же говорил! Они только на словах други верные. А как до дела дойдет, так зараз любые клятвы забывают. Только под себя все сгрести норовят, а на всё остальное — плевать.
— Что же ты, гость дорогой, — грозно поднялся князь, — в моем доме моих же друзей хулишь? Да грек этот единственный, кто ныне порог дома этого переступает да помочь пытается! На первую жертву рабов своих отдал, дабы народ киевский не злить. На вторую — у персов заезжих невольников чужих купил…
— Да только кровь их русские алтари позорит, — спокойно отметил Середин. — Или, может, смерть невинных радость и покой тебе принесла? Народ ободрила? Может, бояре здравицу тебе на пиру кричать начали? — Он приложил руку к уху. — Не слышу.
— Ах ты, поганец! — выдернул из стола кинжал Владимир. — Мой хлеб ешь — и меня же поносишь?! Стража! Знаю я ныне, кто следующий к алтарю Перунову пойдет.
— Прости его, великий князь! — не жуя, проглотил кусок свинины Радул. — Не со зла он, без умысла слова такие молвит! Вино твое горячее, а он с дороги устамши. Прости, родича своего ради. Ведь то не я, то он из лап колдуна княжича вырывал! А ты, ведун, чего людей честных позоришь? Нешто грек добра Руси пожелать не может? Среди византийцев, слышал, тоже люди совестливые встречаются. Присоветовал бы лучше, как Перуна-Громобоя успокоить. Слышал, крови человеческой тот внезапно возжелал?
— Вранье, — небрежно отмахнулся Середин и пододвинул к краю хлебного ломтя кусок заливного.
— Что вранье? — зловеще переспросил князь.
— Про требования Перуна всё вранье. — Ведун откусил заливное вместе с краешком хлеба. — Не мог он никаких жертв себе требовать. Я наших богов, особенно после последнего похода, отлично знаю. Как нечто действительно опасное, важное для них случилось — в момент лично появились, никаких знамений и пророчеств насылать не стали. А когда всё спокойно — им до жизни человеческой вообще никакого дела нет. Разумеется, хвалу в свой адрес и жертвы получать они любят. Но ради этого лично стараться им ни к чему. Они часть своей силы волхвам доверяют. Те чудеса творят их именем. Исцеляют, дожди вызывают, урожай помогают собрать. Им за то — благодарность и покой, волхвам — жизнь сытная, людям тоже хорошо. Не верю я, что Перун вдруг начнет чудить неведомо почему, на пустом месте. Жертвы требовать, что не прославят его, а только озлят всех вокруг. Коли он вдруг захотел бы тебя скинуть, князь, то пришел бы и прогнал. Или убил на месте — молний у него, я слышал, хватает. Зачем цирк весь этот с пуганием, слухами дурными, публичными убийствами? Нет, княже, боги так себя не ведут. Так одни люди другим умы смущают, когда открыто выступить сил нет. Божьим именем заместо своего прикрываются.
— Были и у меня такие мысли, — нормальным голосом согласился князь и вогнал нож обратно в стол. — Да токмо кто Перуновы громовые стрелы метать может?
— Помимо божьего промысла, еще и колдовство на этом свете существует, — пожал плечами Олег. — Облака разгонять, камни головой колоть любой смертный способен. Коли не знать, как делать, — то и это за чудо сойдет. Умелый электрик громоотвод за пару часов сделать способен — но это еще не значит, что он Перуну брат. Дождь вызвать способов есть немало. Про грозу не ведаю, но способ тоже быть должен. Ни один бог за всем сразу уследить не сможет. Да и не захочет. За любимчиками, бывает, еще и приглядывает, но сразу за всем… Я так мыслю, некий умелец грозовые камни в Киеве сделал. Это вроде громоотвода, оберега от молнии, но наоборот.
— Кто такой «электрик»? — заинтересовался богатырь.
— А как колдуна сего найти можно? — почти одновременно спросил князь.
— Как найти? — задумчиво почесал в затылке Олег. — Ну, хорошо бы что-то из вещей его в руках подержать. Да только молнию ведь в погребе на потом не положишь. Смотреть нужно — кому выгодно?
— Выгоду кто с сего дела получил… — откинул голову на спинку кресла князь. — Бояре токмо разъехались по поместьям, им проку большого нет. На Подоле разор с разговорами иудейскими. Волхвов старших перебило всех — какой тут прибыток? Грек двух рабов и серебра изрядно лишился. Опять же, он и христиан моих уговаривает меня признавать. И к киевлянам с тем же словом не раз обращался, хотя и бит бывал, взгляды нехорошие на себя накликает, ко мне являясь. Нет, грек и базилевс византийский на моей стороне. Значит… Окромя волхва молодого, никому выгоды от свары нет. Был он никем до весны этой — а ныне вече на стол его пророчит. Дабы Перуна уважением таким ублажить. Вот, стало быть, из чьего сердца змея приползла. За жертвы кровавые Будимира, стало быть, ругают. Однако же больше на меня пальцем показывают. Ведь ради моего спасения он грех на душу берет, собой жертвует. И ропот не против него — супротив меня растет…