— Так не дружинник я, купец. Не холоп, не боярин. Гостем княжеским в походе был. А как князю из-за лишней добычи не до меня стало, так и тронулся своим путем. К чему доброму хозяину обузой становиться?
— Гостем княжеским? — не поверил купеческий старшина. — За что же почет такой?
— Пару лет назад князю Гавриилу помог я хазар от города отогнать. Лагерь зачарованный нашел. Олегом меня звать, уважаемый, некоторые ведуном кличут. Может, и ты слухи про меня слышал.
— А не ты ли самоцветчика новгородского через проклятые вязи к Белоозеру провел? Он, сказывали, весь путь в беспамятстве провел, но ты и товар, и самого его все едино в целости доставил?
— Было дело, — кивнул Олег. — Жаль, двух телохранителей его не уберег. Сгинули от проклятия того василиска.
— Делота, а ну, в трапезную за медом хмельным сбегай и двумя корцами! — окликнул купец одного из подворников. Тот бросил вилы, которыми носил сено в хлев, кинулся к дому, а хозяин поворотился к Олегу: — Не ожидал, что своими глазами ведуна того самого узрею. Подивились мы из той сказки честности твоей, подивились.
— Спасибо на добром слове, Словей, — кивнул Середин. — Но разве ты своих клятв не держишь? А ворованные деньги счастья не приносят. Честное имя дороже.
— Это ты верно молвил, ведун, — согласился купец, глядя на Урсулу. — А скажи, Олег, зачем тебе маета лишняя? Продай рабыню за пять гривен, да и забудь про хомут сей.
— Зачем же за пять? — вскинул брови ведун. — Одеть ее покрасивее, украшения привесить, белки да зубы подчернить… Невольница обученная, танцовщица, невинна, как весенний бутон. За двадцать продам.
— Эк… — крякнул купец. — Двадцать… — Он опять глянул на девочку и признал: — Пожалуй, продашь. Но не сразу.
— Да я не спешу, — пожал плечами Середин. — Рабыня не рыба, за месяц не протухнет. А коли ты про меня слышал, уважаемый Словей, то знаешь, что я не токмо саблей махать умею. Могу порчу от людей, скота али товара отвести, удачу привлечь, лихоманок отогнать, нежить вывести, ежели мешаться где стала. Коли товара больше наберу, чем конь со снаряжением стоит, так отработаю излишек, не сбегу.
— Знаю, не сбежишь, — кивнул купеческий старшина. — Но цену лучше сразу хоть до пятнадцати гривен сбей. Не то месяцем торговли не обойдешься. Может статься, и по иным весям придется покататься.
— У меня вся жизнь — дорога…
Появился запыхавшийся подворник — в одной руке он держал небольшие серебряные корцы, украшенные по краю бело-сине-красной эмалью, в другой — деревянную баклажку.
— Убрали ужо в трапезной, батюшка наш, — сглотнул он. — Пришлось вниз бежать.
— Пускай… — Купец передал один ковшик гостю, другой взял себе, наполнил, вернул баклажку слуге: — Допей. Вижу, жажда мучит. А потом Гудима из лавки покличь.
— Благодарю, батюшка… — Подворник пошел куда-то в угол, на ходу прихлебывая из баклажки.
Хозяин повернулся к Олегу:
— Вот, стало быть, ты каков, ведун. Думалось мне, тебе весен тридцать, сорок. Ан ты юнец совсем, уж не обижайся. Юн, но честен и разумен не по годам. Давай за слово твердое выпьем, на котором все у нас на земле и держится.
— За слово твердое! — Они одновременно отлили по глотку меда в жертву богам и не спеша осушили корцы.
Гудим оказался крупным мужиком совершенно упырьего вида, и бархатный кафтан, поверх которого болтались две толстые золотые цепи, только усиливал это впечатление. Похоже, когда-то бедолага попал в пекло пожара, который начисто лишил его ушей, волос и превратил кожу в бесформенные бугры, а губы — в лохмотья, меж которыми поблескивали крепкие белые резцы. Только глаза смотрели спокойно и дружелюбно — в остальном же Гудим напоминал полусгнивший труп похороненного в хорошем костюме богатого боярина, который от скуки решил погулять.
— Это приказчик мой, — кивнул в сторону «упыря» купец. — Тоже честен, как себе верю. Он покажет, чем закрома мои богаты. А во что это выльется, потом сочтемся.
Он снова поклонился, вежливо извлек из руки ведуна корец и направился к дому.
— Чего хотели, гости дорогие? — хрипловато рыкнул Гудим.
— Да вот, конфетку из нее сделать, — указал на Урсулу Олег.
— Чего? — не понял приказчик.
— Одеть с ног до головы. Да так, чтобы глаз не отвести.
— Сей момент…
В лавке, что выходила со двора купеческого старшины на проезжую улицу, они провели часа два. Из всего, что предлагали трое служек, ведун отобрал теплые шаровары из греческой шерстяной ткани, плотной и мохнатой, как войлок — приказчик почему-то упорно называл их половецким балаком; греческий страфеон из плотной ткани, напоминающий очень большой, от шеи до пояса, матерчатый корсет; коты — полусапожки с красной суконной оторочкой и однорядку — этакий простенький плащ, подбитый дешевым на Руси горностаем.
Впервые с момента их встречи Урсула оказалась одета как девушка: по размеру, по силуэту, по-женски. Один из служек оценивающе защелкал языком, тут же получил от приказчика подзатыльник и спрятался за полог — но подглядывал из-за него в щелочку. Да у ведуна и у самого захолодело внутри от извечной мужской жадности: этакую красоту, да в чужие руки отдать. Себе, себе, только себе!
— Я смотрю, у тебя проколоты уши, рабыня? — стиснув зубы, выдавил он. — Гудим, серьги у вас есть?
— У Словея Ратина есть все! А ну, шантрапа, сундук окованный несите.
Из собранных украшений Олег выбрал тонкие продолговатые висюльки с рубинчиками — на стройной, почти хрупкой невольнице они смотрелись лучше всего.
— Да, это как раз то, что нужно. Пожалуй, Гудим, пойдем мы дальше товары посмотрим. Уж больно большое все у тебя из достойных одеяний. Может, еще у кого нужные вещи углядим.
— Кто же среди готового углядит? — недовольно буркнул приказчик. — Такая рухлядь токмо случайно попадается. Отрез брать надобно да шить для девицы на ее тело.
— Непривычно мне шить, Гудим. Хочу готовое и сразу…
На самом деле Олег хотел походить по лавкам, показать Урсулу тамошним приказчикам, дать расползтись слухам про ведуна, что продает красивую пленницу. Выждать, потом походить еще. Любопытство — великое дело. Наверняка многие купцы захотят посмотреть, прицениться. Двадцать гривен — цена изрядная, за такие деньги для перепродажи невольницу покупать никто не станет. И коли решится хозяин расстаться с подобной суммой — значит, Урсула ему действительно глянулась. Значит, не для разового баловства берет, а беречь будет, заботиться. Не выбросит, натешившись и поломав. Двадцать гривен — цена не для игрушки.
— Как скажешь, мил человек. На долг тебе записать, как Словей дозволил?
— А сколько там получается?
— Пятнадцать денег… Да серьги с самоцветами золотые. Полкуны получается.
— Это и писать ни к чему, — отмахнулся Олег, запуская руку в карман. — Сейчас отсчитаю..
— Не продавай меня, господин, — шепотом, чуть не плача, попросила девочка, когда они вышли из лавки на улицу.
— Давай не будем начинать все снова, малышка, — так же тихо ответил ведун. — Я ведь о тебе забочусь. О том, чтобы тебе было сытно, спокойно и безопасно. Найду хорошего хозяина, потом сама спасибо скажешь.
— Я не буду тебе в тягость, господин. Я буду в радость тебе.
Середин промолчал.
— Не хочу сытно, господин, — не унималась девчонка. — Хочу пыль, дорогу и тебя, господин. Я вымажу лицо сажей и набью на спину сена, чтобы казаться некрасивой и горбатой.
— Урсула, — остановился Олег. — Урсула, жизнь в притворном уродстве — это не жизнь. Ты будешь красивой, радостной, сытой. Поверь мне, девочка, я куда лучше знаю, что тебе нужно. Понятно? Я знаю лучше. Поэтому замолчи и не мешай. И так из-за тебя застрял тут, не знаю на сколько. И перестань тереть нос, а то он будет сизым, как слива. На такую точно никто не соблазнится.
Первый признак осторожной поклевки почудился Олегу на третий день. Началось с того, что вместо вечно хмурого работника постоялого двора с утра спозаранку к ним постучался малец лет девяти в очень большой, ниже колен, но атласной рубахе, в черном кожухе. Парнишка торопливо поклонился и без запинки, хотя и глотая звуки, выпалил заученно:
— Батшкапослышалыплатишготовое, приглас-мотреуиегоесть!
— Стоп! — вскинул руки ведун. — Ты кто таков?
— Даньша, Елага Скотин — отец мой. Батшкапо-слышалы…
— Стоп! Кто отец твой?
— Елага Скотин, купец низовский. Батюшка про-слы…
— Стоп! Товар, что ли, посмотреть зовет?
— Да, боярин, — резко поклонился малец.
— Теперь понял. Ты проводить к нему можешь?
— Да, боярин, — опять поклонился посыльный.
— Ступай вниз, обожди во дворе. Сейчас мы идем. — Олег повернулся к невольнице: — Эх, водки бы тебе налить для румянца. Но чего нет, того нет. Давай, одевайся аккуратненько, тряпье потуже обтяни, чтобы силуэт лучше различался. Улыбаться не забудь. И только ни слова! Вопрос решен. О тебе забочусь.
Дом Елаги Скотина разочаровывал с первого взгляда. Да, в два жилья — но бревенчатый. Да, в городе — но вытянутый длинной кишкой вдоль крепостной стены. Да, с высоким тыном и несколькими вместительными амбарами — но потемневшими от времени, местами подшившими, давно не ремонтированными. В общем, не для зажиточного купца дом. Видать, знавал хозяин лучшие времена, но не в последние годы.
Впрочем, лавка его от товара ломилась на зависть. Были здесь и жемчужники, и грешиевики, и понизи. Кружева франкские, платки китайские, бисер египетский, батик индийский. Ковры лежали высокими пачками, ткани — тюками. Несколько окованных железными уголками сундуков намекали на то, что найдутся у хозяина и куда более дорогие припасы. Однако среди этого изобилия Олег не увидел обещанного: готовой одежды, которую можно купить и сразу накинуть на плечи.
Даньша нырнул мимо скучающего без покупателей приказчика в глубь лавки, и, пока Середин оглядывался, появился сам хозяин: приказчики, подворники и прочие слуги в соболиных шубах обычно не щеголяют. Шуба тоже была не новая, крыта не сукном, а какой-то пестрядью. На пальцах — несколько крупных перстней. На голове — бобровая шапка, из-под которой выбивались смоляные пряди. На вид купцу казалось лет сорок. Или шестьдесят — поди разбери, когда курчавая борода почти все лицо закрывает! Морщин глубоких вокруг глаз нет. Пожалуй, все-таки не старик.