…шумно выдохнул, перебирая пальцами над столом.
– Она сбоку! – весело фыркнул хан.
Олег опустил глаза, увидел рядом с собой пиалу с кумысом, подхватил ее и в несколько глотков осушил.
– Ну, и как тебе уруска?
– Здорово, – перевел дух Середин.
– Ну, так забирай. Дарю, – отмахнулся правитель и повернулся к хазарке, с силой сдавив ее грудь.
За столом полураздетые вогульские воины развлекались с остальными хазарками, у очага Мимир деловито обгладывал с внушительной кости остатки мяса.
Олег подумал, что более удачного момента может не представиться, отполз немного в сторону, прихватив с собой ближайшую подушку, растянулся на ковре и закрыл глаза…
Слово воина
Проснулся ведун от холода. Зябкий и влажный воздух скользнул по ноге, прокатился по тонкой шелковой рубахе, забрался под ворот. Олег, передернув плечами, поднял голову и увидел, что наступило утро. Полог шатра каким-то образом ухитрился сбиться в сторону, и в приоткрывшуюся щель вместе с утренними лучами свежий ветер заносил мелкие искрящиеся снежинки.
– Опять, наверное, обложило. – Передернул плечами Середин, поднялся, дошел до выхода, наклонился, выглядывая наружу. Нет, небо оставалось голубым, с мелкими облачками. Это хорошо. Простеньким заклинанием для начинающих плотную хмарь не разогнать, а вогулы наверняка захотят попробовать. Не получится – крайним окажется он. И вообще – сматываться нужно поскорее, пока туземцы новых фокусов не захотели. Практическая магия неброская, человек сам не замечает, как начинает по воле колдуна действовать. В том и смысл. Разгонять облака, бить по пальцам молотком и колотить себя ножом в живот любой дурак может. Вот только практического проку от этого никакого нет. Оттого Ворон учеников красочным чудесам и не учил…
Олег приподнял полог еще выше, оглядел шатер. Хан спал под мягкой, расшитой катурлином, кошмой, широко раскинув руки. Локоть приходился как раз на горло хазарке с распущенными волосами, но невольница преспокойно посапывала, ничего не ощущая. Остальные рабыни храпели по другую сторону стола вперемешку с подушками, полураздетыми воинами и коврами. Еще кто-то дрых вдоль стены, но эти устроились лучше всех – они были и одеты, и ковров на себя натащить не поленились.
Наконец Середин разглядел старого, но еще крепкого Мимира, подошел, пнул ногой.
– А?! – мгновенно встрепенулся тот.
– Сумки мои где, земляк? – поинтересовался ведун.
– Какие сумки? – не сообразил невольник.
– Двух лошадей я вчера у коновязи оставлял. Чалого, вьючного, и гнедую. Чалого – перед охотой ханской, гнедую – вечером.
– А, простите, господин… – Несмотря на вежливый тон, раб не сделал даже попытки оторвать свою задницу от земли. – Супротив шатра ханского юрта детская стоит. Туда все вьюки гостевые и отнесли.
– А кони где?
– В табуне ханском, вестимо. Стоги для них под самыми стенами городскими сметаны.
– Ладно…
Ведун вышел на улицу, сладко потянулся, огляделся по сторонам. Все, как вчера: полупустое стойбище, десяток беспечно веселящихся детей, пара семенящих куда-то женщин в длинных халатах, еще несколько бесполых существ в дерюгах, дырявых шкурах и обмотках на ногах. Возле каменной бабы горел костер, оттуда пахло мясом. Но, скорее всего, это была не жертва, а просто завтрак для кого-то из вогулов.
Середин обогнул стоящую напротив юрту, вход в которую был сделан с противоположной стороны, вошел в нее. Внутри, сидя на подушке, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Раскосая, желтолицая, коренастая. Вогулка, наверное. Она повела плечом, отвернулась. Олег с таким же безразличием оборотился к ней спиной, нашел свои сумки, развязал ту, что с новгородским серебром, вытащил кошель с двумя гривнами. Ничего не поделаешь: проиграл так проиграл.
Сунув деньги за пазуху, Олег направился к высоким городским стенам и очень скоро увидел и табун. Небольшой, коней в полтораста – видимо, только ханские скакуны тут паслись. Почти сразу ведун углядел чалого мерина – тот как раз выщипывал из стога сено. Гнедая стояла немногим дальше, бок о бок с ханским жеребцом, положив голову ему на круп – так же, как и жеребец ей. Похоже, и у этой парочки ночь задалась душевная.
Олег потоптался и повернул назад.
К тому времени, когда он вернулся в ханский шатер, здесь уже началось ленивое шевеление. Хазарки ползали по коврам, собирая свое скудное облачение, Мимир разжигал огонь, приближенные воины одевались – и только хан, бодрый как огурчик, сидел у стола, расправив плечи, и неторопливо, по одному, закидывал в рот кедровые орешки. В первый миг ведун подивился тому, что после вчерашней попойки вогул чувствует себя как ни в чем не бывало, а потом обратил внимание и на то, что сам не мается никаким похмельем.
– Видать, и вправду говорят, что кумыс целебен, – кивнул Середин и направился к правителю вогулов, выложил перед ним тяжелый кошель. – Вот, великий хан. О заклад я вечор с тобою бился. Две гривны серебром ты с меня своею саблей взял, признаю.
– Это да, взял, – довольный собой Ильтишу прибрал кошель, кивнул в сторону невольницы, настороженно сжавшейся в комок под краем красно-коричневого цветастого ковра. – А как тебе мой подарок? По нраву пришелся – али прибить, дабы харч зря не переводила? Ты скажи, я тебе другую дам. Чтобы и в теле, и в деле ночном поумелее…
– Пусть будет, – махнул рукой Олег. – Просьба у меня к тебе, великий хан. Не подскажешь, как мне через Болгарию Волжскую проехать без заморочек? Сказывали мне, нехорошо они к путникам относятся. Особенно к русским.
– Аркан себе на шею накинь, урус, да к седлу с воином вогульским привяжи, – ответил, войдя в шатер, уже знакомый Олегу голубоглазый вогул. – Урусы, вестимо, завсегда на аркане бегать должны. Тогда и не удивится никто. Не тронет. – И воин, пригладив тяжелую золотую цепь, низко поклонился: – Приветствую тебя, великий хан. Надеюсь, сие утро одарит тебя удачей.
– И тебе хорошего дня, Уйва. – Правитель жестом пригласил гостя к столу, потом повернул голову к Олегу: – А разве не согласился ты, урус, саблю свою на верность мне поцеловать и в кочевье остаться?
– Прости, великий хан, не могу, – отрицательно покачал головой Середин. – Ты же воин, хан! Разве ты покинул бы свое кочевье, зная, что ему грозит вражий набег?! Разве не стал бы на его защиту?! Ты сам сказал, что в набег на Родину мою собираешься. Стало быть, и место мое там, на родных рубежах.
– Ох, урус, жалко тебя отпускать… – Ильтишу протянул руку к кувшину, покачал в руке, налил понемногу кумыса себе и Олегу, отпил. – Жалко, но слова ты молвишь правильные. Грешно ратному человеку земли отчие на поругание бросить. Ладно, ступай. Однако же помни: сойдемся в сече – пощады тебе не подарю. Рубить стану нещадно.
– Благодарю тебя, мудрый Ильтишу, – с облегчением прижал руку к груди Середин. – Но только как мне через болгарские рубежи без препон пробраться?
– Как они разберут, урус ты али нет, коли сам хвастать не станешь? – пожал плечами хан. – Халат заместо налатника своего купи, сбрую медью укрась. Бунчук я тебе свой дам. Моим воином назовешься.
– Как ты можешь, великий хан! – не вытерпел Уйва. – Как можешь ты доверить свой бунчук этому драному бродяге?! Он опозорит честь твоего и моего рода! Куда ему с медвежьей харей под твоим бунчуком ходить!
– Да, – хмыкнул хан, – это верно. Ты, урус, воистину оброс, как медведь лесной. Лезет шерсть, что трава на кочке, а тебе все едино. Издалека видать – не вогул. Мы издавна к красоте тянемся, абы как ничего не пускаем.
– В яме колодезной его место, а не в седле под бунчуком, – буркнул голубоглазый вотяк. – Зверю лесному на цепи сидеть положено, а не за ханским столом.
– Да, поймут немедля, – кивнул правитель. – Уйва, дай мне твой нож.
Вогул, поклонившись, выдернул из ножен свой короткий клинок, протянул хану. Ильтишу, чуть задрав рукав рубахи, провел лезвием по коже, сдул срезанные волосинки.
– Ладно отточен, – кивнул хан. – Теперича, Уйва, возьми его в свои умелые руки и сбрей урусу бороду там, где она его с медведем схожим делает. Пусть у него усы и борода впредь от моих неотличимы станут.
– Я?! – взвинтился вогул.
– Ты, – кивнул Ильтишу, не обращая внимания на уже клокочущую ярость своего соратника. – И запомни, Уйва. Пока урус гость, пока он в моем шатре, в моем кочевье – ни единой капли крови он пролить не должен. Иначе за каждую его каплю я крови много пролью. Позор на свой род навлекать не желаю. Гостям у меня в юрте опасаться нечего. Начинай, Уйва, мы ждем.
От еле сдерживаемого гнева у голубоглазого вотяка затрепетали крылья носа, но он подчинился – взял нож, подошел к Олегу. Острое лезвие заскребло по коже возле кадыка. Ведун невольно сглотнул. От идеи хана он был в еще меньшем восторге, чем проклятый голубоглазый русофоб. Ощущать на глотке холодную сталь, знать, что держит ее в руках ненавидящий тебя человек – удовольствие куда ниже среднего. Но и против воли вогульского правителя не попрешь: здесь от его капризов зависит все и вся.
Наконец Уйва отступил, вытер нож о штанину, вогнал обратно в ножны. Олег, морщась от неприятного жжения на шее и лице, выдернул саблю, поднес клинок к глазам, вглядываясь в отражение на полированной стали. Тонкие усики, идущие над верхней губой и от уголков рта спускающиеся вниз, до самого подбородка; маленькая темная бородка на впадинке подо ртом. Теперь он и вправду походил не на русского или варяжского ратника с окладистой бородой, а на урожденного араба с изящными чертами лица.
– Эй, тощая! – окликнул русскую невольницу хан. – Чего таращишься? Беги, снега хозяину принеси.
Ильтишу взял кувшин, вытряхнул остатки кумыса Олегу в пиалу, жестом предложил тому протереть лицо. Середин послушался, и зуд вроде как стал меньше.
– А теперь ступай к табуну, – повернулся правитель к своему воину, – и вели привести урусских коней.
– Я? – снова вспыхнул Уйва.
– Ты, ты, – кивнул хан, вглядываясь вогулу в лицо. Тот немного поколебался, после чего сложился в низком поклоне и выбежал из шатра. Снаружи донесся сдавленный вскрик. Видимо, кто-то из невольников попался голубоглазому под горячую руку.