– Накрывать на стол или нет? – настойчиво спросила жена.
– Я же сказал, что поел.
Уставший от своих сумбурных мыслей, он открыл дверь в ванную. В тот момент, когда пальцы нажали на выключатель, до него донеслись слова жены, брошенные вслед:
– Мало того что из-за Ёнхе душа болит, так еще и вы запропастились куда-то на весь день, а простуженный ребенок ни на шаг не отпускает от себя…
Вслед за вздохом раздался крик, обращенный к сыну:
– Ну что ты там делаешь? Говорю же, иди пить лекарство.
Зная, что, сколько ни зови, мальчик не послушается сразу, жена осторожно высыпала порошок в ложку и развела с сиропом клубничного цвета. Он закрыл дверь ванной, повернулся и спросил:
– Что еще случилось с твоей сестрой?
– Ее муж все-таки подал на развод. Конечно, нельзя не понять господина Чона, но каким же бездушным надо быть. Такая досада берет! Как я погляжу, между мужьями и женами ничего хорошего нет, одна тоска.
– Я…
Он с трудом подбирал слова.
– Может, мне сходить к ней, поговорить?
Лицо жены прояснилось, она оживилась.
– Правда, можете сходить? Сколько ни звала ее к нам, не приходит. А если вы предложите встретиться, может, и согласится, ей неловко будет отказать вам… Хотя вряд ли она понимает, что такое неловкость. И как такое могло с ней произойти…
Он смотрел на лицо своей добросердечной, исполненной чувства ответственности жены, на то, как она осторожно, боясь пролить, несет ложку с лекарством для сына. «Хорошая она женщина», – подумал он. С самого начала жена всегда была хорошей женщиной. Однако именно от этого «хорошей» ему как раз и становилось тоскливо.
– Может, прямо завтра и позвоню ей.
– Дать номер телефона?
– Не надо. У меня есть.
Чувствуя, что сердце вот-вот разорвется, он закрыл за собой дверь в ванную. Разделся, глядя, как вода из душа с шумом падает на дно ванны. Он не занимался с женой сексом почти два месяца. И сейчас его член набух и поднялся не из-за жены.
Он представил себе комнату свояченицы, которую когда-то давно навестил с женой, представил, как она лежит, свернувшись калачиком, затем представил ее окровавленное тело, взваленное ему на спину, вспомнил ощущение от соприкосновения с ее грудью и бедрами, которое не мог забыть с того дня, представил монгольское пятно – оно должно выделяться на ягодице голубой меткой, как клеймо, стоит лишь немного приспустить ей брюки, – и вся кровь устремилась в низ живота. Он стоял и мастурбировал, с трудом подавляя разочарование, испытанное много раз. Встав под льющуюся воду, он стал смывать сперму, и то ли смех, то ли плач – что-то похожее на стон вырвалось из его рта. Вода оказалась слишком холодной.
Два года назад в начале лета свояченица в его доме вскрыла себе вены. Это произошло после переезда в новую, более просторную квартиру, где на обед собрались все родственники его жены. Члены ее семьи всегда с большим удовольствием ели мясо, и новость о том, что свояченица, вдруг решив стать вегетарианкой, с какого-то времени отказалась от него, очевидно, отняла покой у всех, начиная с ее отца. Свояченица похудела так, что вызывала жалость, и можно было понять ее близких, набросившихся на нее с укорами и наставлениями. Однако в то, что их отец, участник войны во Вьетнаме, дал пощечину дочери, не подчинившейся его воле, и насильно пытался запихнуть ей в рот кусок мяса, с какой стороны ни взгляни, было трудно проверить, как в сцену из спектакля театра абсурда.
Но что запомнилось отчетливей всего и испугало его, так это вырвавшийся у нее в этот миг крик. Выплюнув мясо, она схватила нож для фруктов и стала переводить взгляд с одного лица на другое. Ее глаза беспокойно бегали, как у животного, попавшего в когти хищника.
И когда наконец из ее запястья брызнула кровь, он разорвал покрывало, стянул полоской ткани рану на руке и взвалил себе на спину ее тело, легкое, как у призрака. Сам удивляясь своей решительности и способности быстро действовать в такой ситуации, помчался с этой ношей к стоянке.
В те секунды, когда он не отрывал глаз от нее, в беспамятстве принимавшей от врачей неотложную помощь, что-то внутри него вдруг с треском отломилось и вышло из тела. Что это было за чувство, он до сих пор не мог толком объяснить. Кто-то на его глазах собирался уничтожить свою жизнь, выбросить как мусор, и кровь этого человека впиталась в его белую рубашку, слилась с его потом и понемногу высыхала, твердея и приобретая коричневый оттенок.
Он хотел, чтобы она выжила, но в то же время задавался вопросом, есть ли в этом смысл. В тот миг, решившись покончить с собой, она, наверное, почувствовала себя загнанной жизнью в угол, из которого уже не выбраться. Никто не мог ей помочь. Все люди: насильно кормившие ее мясом родители, наблюдавший за этим муж и даже сестра с братом – стали ей совсем чужими или вообще врагами. Даже если она сейчас очнется, для нее ничего уже не изменится. Она попыталась убить себя импульсивно, но ведь это может повториться. Прояви она немного терпения, ей никто не смог бы помешать осуществить задуманное. Неожиданно он поймал себя на мысли, что не хочет ее пробуждения, что если она вернется к жизни, ситуация, скорее всего, станет неопределенной и даже невыносимой, и, может быть, ему захочется схватить ее, очнувшуюся, и выбросить в окно.
Когда кризис у свояченицы миновал, на деньги, полученные от ее мужа, он купил в магазинчике при больнице рубашку и переоделся. Пахнувшую кровью одежду он не выбросил, а свернул в комок и, когда садился в такси, держа этот комок, как мяч, вдруг вспомнил свою последнюю законченную работу. Его испугало, что она запомнится как произведение, которое причиняет невыносимую боль. В нем под музыку в сопровождении субтитров шли впечатляющие кадры – то, что он ненавидел, считая ложью: обилие рекламы и телевизионных сериалов, новости, лица политиков, разрушающиеся мост и здание универмага, бездомные люди и слезы детей, страдающих неизлечимой болезнью.
Неожиданно его затошнило оттого, что все эти созданные им образы, рождавшие ненависть, разочарование, страдание, и часы, когда он бился дни и ночи напролет ради того, чтобы найти истоки этих чувств, он почувствовал как некое насилие. В этот миг его сознание вдруг вышло за пределы дозволенного и возникло желание открыть дверь такси, мчащегося на большой скорости, броситься на асфальт и откатиться прочь. Выносить все эти слепки действительности он был уже не в состоянии. Иными словами, когда он думал обо всем этом раньше, ему казалось, что его ненависть не проявилась в полной мере. Ему казалось, что от этих образов не исходит настоящая опасность. Однако этим душным летним днем в такси, которое везло его домой, запах крови свояченицы ударил ему в нос и старые образы вдруг обернулись для него угрозой, вызывая тошноту, не давая свободно вздохнуть. Именно тогда он подумал, что вряд ли сможет и дальше заниматься своим делом. Всего за один миг он почувствовал полное бессилие, белый свет опротивел, и все, что составляло его жизнь, показалось невыносимым.
Все произведения, сотворенные им почти за десять лет, потихоньку отдалялись от него. Они уже не принадлежали ему. Они перешли к человеку, которого он знал, или думал, что знал.
На другом конце молчали. Свояченица точно подняла трубку: вместе с каким-то постукиванием раздавались смутные звуки, похожие на дыхание.
– Алло, – он с трудом разлепил губы, – Ёнхе, это я. Ты слышишь? Мама Чиу, твоя сестра…
Презирая самого себя, с ужасом осознавая низость своего притворства и лицемерия, он продолжил:
– …уж очень она беспокоится о тебе, вот я и звоню.
Он коротко выдохнул в трубку, из которой не раздалось ни слова в ответ. Наверное, сейчас свояченица стоит босиком, как обычно. Пролежав в отделении психиатрии несколько месяцев, она выписалась и, пока все родственники хором утешали ее мужа, заявившего, что совместная жизнь с ней и его загонит тоже в больницу, приехала пожить к ним. Весь месяц – до того дня, когда она поселилась в маленькой арендованной квартирке, – они провели под одной крышей, но ее присутствие особых трудностей не создало, и почти не стесняло его. Это было до разговора с женой о ее монгольском пятне, поэтому он лишь с сочувствием и недоумением смотрел на нее со стороны.
Молчаливая по натуре, свояченица проводила все дни на лоджии, греясь в солнечных лучах последних осенних дней. Бывало, она приводила в порядок цветочные горшки, собирала опавшие листья и измельчала их или, растопырив пальцы на руках, играла с тенями на полу. А когда жена крутилась на кухне, она вела Чиу в ванную и, стоя там босиком на холодном кафеле, умывала племянника.
Было трудно поверить, что это та же самая женщина, которая когда-то пыталась покончить с собой и которая потом обнаженная по пояс – очевидно, так проявлялось душевное расстройство после попытки самоубийства – как ни в чем не бывало сидела перед людьми? Хотя он сам взвалил ее, всю в крови, на спину и помчался в больницу, хотя пережитое в тот день произвело на него неизгладимое впечатление, ему казалось, что это несчастье произошло с другой женщиной и события разворачивались в другие времена.
Если и было в ней что-то не совсем обычное, так лишь одно: она по-прежнему не ела мясо. Из-за этого у нее с самого начала разладились отношения с родственниками, и все ее странные поступки, вплоть до хождения топлес, последовали за этой первой переменой, поэтому ее муж утверждал: вегетарианство и есть доказательство того, что никаких признаков возвращения в нормальное состояние нет.
– Говорю вам, она лишь с виду стала мягкой и послушной, только и всего. И без того подавленную, ее каждый день пичкали лекарствами, вот она все больше и погружается в прострацию, а так изменений никаких нет.
Смущение в нем вызывало лишь то, что отношение свояка к их с ней совместной жизни выглядело слишком поверхностным, что он решил бросить жену запросто, как выбрасывают на помойку сломанные часы или домашние электроприборы.