а.
Лишь спустя некоторое время он поднял голову и осмотрел все ее тело. Он подумал об их родстве, и невозмутимое поведение свояченицы – женщины, впервые оказавшиеся в роли натурщицы, обычно ведут себя по-другому, – произвело на него еще большее впечатление. Вдруг он вспомнил, что на следующий день после того, как она перерезала себе вены, ее обнаружили полуобнаженной у фонтана, вспомнил, что по этой причине ее перевели в психиатрическое отделение, где она много раз снимала с себя одежду, чтобы подставить тело солнцу, из-за чего откладывался день ее выписки.
– Мне сесть? – спросила она.
– Нет, ляг на живот.
Он ответил таким тихим голосом, что интонация почти не ощущалась. Она легла на покрывало лицом вниз. Застыв на месте, он стоял, зажмурившись, чтобы понять подлинный характер поднимающихся в нем невероятных эмоций, вызванных ее обнаженным телом.
– Минутку полежи так.
Он установил камеру на штатив и отрегулировал длину его ножек. Найдя такое положение, чтобы в кадр входила вся ее фигура, взял палитру и кисти. Он решил сначала снять на видео процесс рисования.
Собрав в узел рассыпанные до плеч волосы, он поднял их кверху и начал писать на ее теле цветы. На плечах и на спине зацвели прелестные полураскрытые пурпурные и красные бутоны, по бокам спустились тонкие стебельки. Дойдя до холмика на левой ягодице, он написал пышный цветок пурпурного цвета, потом довольно толстыми мазками обозначил ярко-желтый пестик. Место, где находилось монгольское пятно, пока оставил чистым. Но зато вокруг зеленовато-голубого пятна большой кистью создал более светлый желтовато-зеленый фон, чтобы выделить пятно, похожее на тень от нежного лепестка.
Он ощущал, как от каждого прикосновения кисти мелкая дрожь пробегает по ее телу, словно ей щекотно, и трепетал сам. Испытанное им чувство было не обычным сексуальным желанием, а чем-то более мощным, затрагивающим самое нутро, и оно усиливалось, словно попало под электрический разряд в сотни тысяч вольт.
И когда наконец длинные стебли с листочками, проходящие через правое бедро, достигли ее тоненьких лодыжек, все его тело покрывал пот.
– Вот и все, – произнес он. – Полежи так еще немножко.
Он снял камеру со штатива и начал снимать крупным планом. Приближая к себе объективом один за другим каждый цветок, долго скользил по линии шеи, растрепавшимся волосам, рукам, как будто в напряжении давящим на покрывало, по ягодицам с монгольским пятном. В конце концов, засняв все ее тело, он выключил камеру.
– Теперь можешь встать.
Почувствовав небольшую усталость, он опустился на край дивана, стоящего перед камином. Она уперлась локтями о пол и медленно, будто у нее затекли конечности, поднялась.
– Не замерзла?
Он вытер пот, встал и накинул ей на плечи свой джемпер.
– Не устала?
И тут она посмотрела на него и засмеялась. Смех прозвучал едва слышно, но в нем чувствовалась сила, и этот смех, казалось, говорил, что она ничего не собирается отвергать и ничему не будет удивляться.
И только теперь он понял, что потрясло его в ней, когда она легла на покрывало. Тело, исторгнувшее из себя все страстные желания, принадлежало молодой женщине, и было прекрасным. И из этого противоречия рождалась удивительная суетность, и не просто суетность, а суетность, имеющая силу. Падающий через широкие окна солнечный свет, который разметался на мельчайшие частицы, похожие на песчинки на берегу моря, и красота тела, также бесконечно – незаметно для глаза – разбивающаяся на мельчайшие частицы… Множество ощущений, которые невозможно описать несколькими словами, разом навалились на него и ослабили даже сексуальное желание, неустанно мучившее его весь прошедший год.
В его джемпере, наброшенном на плечи, в джинсах, она сидела, обхватив руками кружку, из которой поднимался пар. Без тапочек, она легко ступала по полу босиком.
– Ты не замерзла?
В ответ на этот вопрос, прозвучавший второй раз, она качнула головой.
– Не устала?
– Я же только тихо лежала. На теплом полу.
На удивление, она не выказывала никакого любопытства, и благодаря этому казалось, что в любой ситуации она останется спокойной. Что собой представляет незнакомое окружающее пространство, ее не интересовало, и эмоций она тоже не выражала, хотя в таких ситуациях у женщин они должны проявляться. Казалось, ей достаточно простого наблюдения за всем тем, что находится рядом. А может быть, в ее внутреннем мире разворачивались какие-то страшные, недоступные окружающим события, и этот мир, ведомый только ей, существовал наряду с обычной жизнью, отнимая силы, и у нее не хватало энергии на то, чтобы реагировать на происходящее вокруг, любопытствовать, исследовать что-то. Он предположил это потому, что иногда в ее глазах читались не пассивность или равнодушие, свойственные слабоумным, а неистовство, но при этом в них сквозила и сила, сдерживающая его. Сейчас она сидела, обеими руками обхватив теплую кружку, сжавшись, как замерзший цыпленок, и что-то рассматривала у себя в ногах, но ее поза вызывала не жалость – скорее выражала одиночество, настолько глубокое, что это заставляло испытывать неловкость.
Он вспомнил ее бывшего мужа – теперь его и свояком называть не было надобности, – который сразу пришелся ему не по душе. У него было черствое лицо человека, не верящего ни в какие ценности, кроме телесных удовольствий и материальных благ, и едва представив, как его пустые губы, из которых не выходило ничего, кроме банальностей, жадно рыскают по ее телу, он почувствовал что-то похожее на стыд. Знал ли ее толстокожий муж о монгольском пятне? В своем воображении он нарисовал их вдвоем в постели, и сцену эту воспринял как оскорбление, как насилие, как нечто грязное.
Она встала, допив свой чай, и он поднялся вслед за ней. Взял протянутую кружку, поставил на стол. Поменял кассету в видеокамере, отрегулировал положение штатива.
– Ну что, продолжим?
Она кивнула и направилась к покрывалу. За это время солнечные лучи несколько утратили свою яркость, и он установил в ее ногах вольфрамовую лампу.
Она снова разделась, но на этот раз легла лицом вверх. Из-за локального освещения ее грудь оказалась в тени, однако он сощурился, словно ослепленный. До этого у нее в квартире ему уже довелось случайно увидеть ее наготу спереди, но сейчас она – и когда лежала лицом вниз тоже – вся воплощала собой такую мимолетную красоту, что от страсти у него защипало в глазах. Худые ключицы, груди, от лежачего положения ставшие плоскими, как у девочки, выступающие ребра, без всякого стыда свободно раскинутые ноги и отрешенное лицо, будто она спит с открытыми глазами. Ни одна частичка этого тела не содержала в себе ничего лишнего. Он впервые видел тело, так много говорившее само за себя.
От ключиц до грудей желтыми и белыми красками он нарисовал большой цветок. Если спину украшали ночные цветы, то грудь – яркие полуденные соцветия. Оранжевый лилейник расцвел на худом животе, большие и малые золотые лепестки беспорядочно опадали на бедра.
Ни разу – за его почти сорок лет его жизни не испытанная им прежде светлая радость, тихонько излившись просочившись из какого-то тайного закутка внутри него, собралась на кончике его кисти. Ему хотелось продлить эту радость, чтобы она не угасала как можно дольше. Свет лампы доходил только до шеи, и ее лицо казалось темным. Он думал, она заснула, но когда кисть дотронулась внутренней стороны бедра, по ее телу дрожь пробежала, ясно показывая, она не спит. В ней, принимающей все безропотно, была словно какая-то святость, и ее нельзя было назвать ни человеком, ни зверем; она казалась и растением, и животным, и даже человеком – неизвестным существом, чем-то средним между всеми этими созданиями, живущим на Земле.
Наконец он опустил кисть и стал рассматривать ее тело, распустившиеся на нем цветы, забыв о том, что надо снять все на камеру. Но солнце потихоньку клонилось к закату, и ее лицо все больше погружалось в тень, поэтому он привел в порядок свои мысли и встал.
– Попробуй лечь на бок.
Она медленно, словно двигаясь под тихую музыку, повернулась и легла, согнув руки, ноги и спину. Он запечатлел плавную линию бедер и талии, похожую на горную гряду, затем остановил движение камеры сзади на ночных цветах, а потом спереди – на дневных. В последнюю очередь снял похожее на древнюю реликвию синеватое монгольское пятно, принимающий на себя блекнущий свет. Немного поколебался, вспомнив, что обещал не снимать, но все-таки запечатлел ее лицо, обращенное к уже совсем темному окну. Едва заметно очерченные губы, тень на выступающих скулах, прямой лоб, белеющий сквозь пряди растрепанных волос. И ее абсолютно пустые глаза.
Пока он укладывал аппаратуру в багажник, она стояла в дверях подъезда, сунув руки под мышки. Как велел М., он опустил ключи от мастерской в один из пары ботинок, оставленных на лестничной клетке, – в таких ходят по горам, и сказал:
– Все. Теперь можно идти.
Поверх свитера он накинул на нее свой джемпер, но она дрожала, будто от холода.
– Поужинаем рядом с твоим домом? Или найдем какое-нибудь кафе поблизости? Ты, наверное, проголодалась.
– Я не голодна… А это сойдет, если помыться?
Она спросила, словно ничего, кроме этого, ее не волновало. Одной рукой она указывала на свою грудь.
– Так легко не смоется. Несколько раз надо потереть, чтобы совсем…
Она перебила его и сказала:
– Я хотела бы, чтобы не смывалось.
Он растерялся, не зная, что ответить, и посмотрел прямо ей в лицо, наполовину скрытое темнотой.
Они выехали на оживленную дорогу и нашли переулок, где располагались ресторанчики и кафе. Ради нее, вегетарианки, он выбрал заведение под вывеской «Храмовая еда». Они заказали комплексный ужин, и тут же стол заставили аккуратными тарелочками с закусками; их оказалось не менее двадцати. Затем подали горячий рис с каштанами и конопляными семечками. Глядя, как она держит ложку, он вдруг подумал, что почти четыре часа подряд видел ее обнаженной и не прикоснулся ни к одному волоску на ее теле. И хотя с самого начала он планировал лишь снять ее наготу, неожиданно для себя сексуального желания не почувствовал.