Get it. Get up. Knock up. Cheer up. Gimme a break, man. I don't get it, man. I have no idea, man. Shut your mouth, man. [Понял. Вставай. Подъем. Взбодрись. Дай мне передохнуть, приятель. Я не понял, приятель. Понятия не имею, приятель. Закрой рот, парень.]
Майкл выделил восемьсот слов, которые ученики должны были повторять снова и снова для оттачивания произношения. Когда он продемонстрировал свою технику, это прозвучало как история современного Китая в одном предложении:
I can, I can, I can, I can. Suffered, suffered, suffered, suffered. Have, have, have, have. [Я могу, я могу, я могу, я могу. Страдал, страдал, страдал, страдал. Владеть, владеть, владеть, владеть.]
Родители к этому привыкли. Он превратил дом в подобие класса English as a Second Language (ESL),хотя сами они, как и многие их ровесники, по-английски не говорили. У них просто не было выбора, кроме как поверить в то, что сын делает нечто стоящее. В тот же день Майкл, его родители и я отправились посмотреть на новое приобретение: строящуюся для Майкла и его будущей жены квартиру. Мы шли по “кафельному” району; отец Майкла был в армейских ботинках, перемалывающих осколки. Мы дошли до современной многоэтажки с блестящим холлом, и ботинки сразу стали выглядеть неуместно. В холле стояла модель жилого комплекса с лампочками и пластиковыми фигурками под пальмами. Холл служил также торговым центром, но покупателей сейчас не было. Экономический рост замедлился, и городской рынок недвижимости был уже не тот, что раньше. Мы собирались взглянуть на новую квартиру, но башня была еще не достроена, и панель лифта угрожающе висела на проводах. Майкл нажал на кнопку, подумал и предложил зайти в рекламную квартиру.
Стены были из голого бетона, что могло символизировать как многообещающее будущее проекта, так и неприятности. Мы вышли на балкон посмотреть на озеро. С восемнадцатого этажа люди казались фигурками на архитектурном макете. Квартира, которую Майкл и его родители смогли себе позволить, находилась на другой стороне. Вид из ее окон открывался на магазины кафеля, а не на озеро. Мы вернулись в лифт, Майкл выглядел неуверенно. На английском, чтобы родители не поняли, он объяснил: “Я не буду здесь жить. Поселю родителей. Мне нужно вернуться в большой город – Шэньчжэнь, Пекин, Шанхай. Цинъюань – деревня. Второй сорт. Они учат только ‘экзаменационный английский’ и не мечтают о большем”.
Шли годы, и я видел, как молодые амбициозные люди вроде Майкла начинают терять терпение. У “синих воротничков” не было проблем, их оклады росли, однако не каждому из тех шести миллионов, кто ежегодно оканчивает вуз, хватает офисных должностей. В 2003–2009 годах средний начальный заработок рабочих-мигрантов вырос почти на 80 %, но у людей с высшим образованием зарплата осталась прежней. С учетом инфляции их доход падал. Молодым китайцам, отчаянно желавшим найти жену и протолкаться в “новую среднезажиточную страту”, стало очевидно: богатства страны распространены очень неравномерно. К юн году средняя квартира в крупном городе продавалась за цену, в 8-ю раз превышающую средний годовой доход. (В Америке даже при наличии “ипотечного пузыря” – в 5 раз.) Молодежь придумала себе самоуничижительное прозвище: человек без связей, позволяющих разбогатеть, и без денег, позволяющих жениться, стал называться дяо-си – “шелковый пенис”. Эти молодые люди росли в эпоху самостоятельности, когда школьные песни убеждали, что они – чудо природы, а реклама телефонов кричала: “Моя жизнь, мои решения”. У них были причины для разочарования. Когда пришло время выбрать один иероглиф, чтобы описать 2009 год? интернет-аудитория выбрала бэй (
): он означает пассивный залог, как в выражениях “быть уволенным”, “быть использованным”.
Общественные настроения стали меняться. Бум позволил почти всем китайцам в некоторой степени улучшить свое положение: средний доход в последние десять лет увеличился более чем втрое, при этом пропасть между богатыми и бедными оказалась шире, чем ожидала партия. В 2001 году Чжу Жунцзи, прямолинейного премьера Госсовета, спросили, не беспокоится ли он, что растущие противоречия могут привести к нестабильности. “Еще нет”, – ответил Чжу. Он напомнил о показателе расслоения общества, известном как коэффициент Джини (от 0 до 1, где 1 – полное неравенство). Китайские чиновники предсказывали, что китайское общество останется стабильным до тех пор, пока эта оценка будет оставаться ниже “опасных” 0,4. Через одиннадцать лет правительство перестало публиковать расчеты, объяснив: богачи скрывают свои доходы.
Разрыв в доходах не был абстракцией: ребенок, родившийся на далеком Тибетском нагорье, имел в семь раз больше шансов умереть до пяти лет, чем родившийся в столице. От правительства требовали действий. Оно вполне могло реформировать систему налогообложения (в Китае все еще не было налога на наследство и на прирост капитала), но вместо этого в апреле 2011 года запретило использовать слово “роскошь” в названиях компаний и рекламе. “Роскошную пекарню Черного лебедя”, продававшую свадебные торты за 314 тысяч долларов, пришлось переименовать в “Художественную пекарню Черного лебедя”. (Запрет продержался недолго.)
Несколько лет спустя, в январе 2013 года, правительство все же опубликовало расчеты коэффициента Джини: 0,47. Многие специалисты подвергли его сомнению: так, экономист Сюй Сяонянь назвал этот показатель “сказкой”. (Независимые подсчеты показывали значение 0,61 – хуже Зимбабве.) Но, несмотря на разговоры о доходах, людей сильнее волнует разрыв в возможностях. Гарвардский социолог Мартин Уайт в 2009 году обнаружил, что китайцы удивительно легко относятся к плутократии. Они возмущались тем, что мешает им самим стать ее частью: слабыми судами, злоупотреблением властью, нехваткой инстанций. Чжан Иньцян и Тор Эриксон, следившие в 1986–2006 годах за судьбой китайских семей, указывали на “высокую степень неравенства возможностей”: “Суть рыночных реформ заключалась в том, что если дать некоторым разбогатеть, это поможет разбогатеть остальным… Однако до сих пор почти нет следов того, что реформы сделали правила игры равными для всех”. Исследователи обнаружили, что в развивающихся странах главным фактором, определяющим, сколько ребенок будет зарабатывать, является образование его родителей. В Китае таким фактором оказались родительские связи. Раздельное наблюдение за родителями и детьми в городах выявило “поразительно низкий уровень межпоколенной мобильности”. В 2010 году авторы поместили Китай среди стран с самой низкой в мире социальной мобильностью.
Еще прежде статистиков люди описали проявившиеся социальные различия. Границы пролегали уже не между бобо, дин кэ и представителями “новой среднезажиточной страты”, а между “белыми воротничками” и “черными воротничками”. Анонимный автор описал последних так: “Они носят темную одежду. Они ездят в черных машинах. Их доходы скрыты. Их занятия неочевидны… Как будто в темноте прячется человек в черном”.
Люди, заработавшие состояние с нуля, стали терять былой блеск. Электронный магнат Хуан Гуанъюй, которого считали самым богатым человеком Китая, получил четырнадцать лет тюрьмы за незаконные биржевые операции и другие преступления. В течение восьми лет по меньшей мере четырнадцать юаневых миллиардеров были осуждены за всевозможные преступления: от организации “финансовых пирамид” до заказных убийств. (Юань Баоцзина, бывшего биржевого брокера, еще до своего сорокалетия заработавшего более трех миллиардов юаней, осудили за организацию убийства человека, пытавшегося его шантажировать.) Ежегодные рейтинги богачей прозвали “списками смертников”.
Чэун Янь, Мусорная королева, столкнулась с трудностями иного рода. Меньше чем через год после того, как Чэун признали богатейшей в мире женщиной, добившейся всего самой, ее репутация понесла урон. Группа по защите трудовых прав “Студенты и ученые против корпоративных злоупотреблений” опубликовала “Доклад о потогонном производстве”, в котором обвинила корпорацию “Девять драконов” в нарушениях трудового законодательства: допущении несчастных случаев на производстве, эксплуатации небезопасного оборудования, дискриминации сотрудников, больных гепатитом Б, и так далее. Группа опубликовала выдержки из “Руководства для сотрудников ‘Девяти драконов’”: “Уважайте начальство. Остановитесь, если увидели высокопоставленного начальника, и поприветствуйте его. Если идете вместе с высокопоставленным начальником, пропустите его вперед”. Работников могли оштрафовать, например, на триста юаней за плевание из окна корпоративного автобуса или за нарушение очереди в кафетерии, на пятьсот – за сон на рабочем месте, за разрешение постороннему посмотреть фабрику или за игру в мацзян; тысячный штраф и увольнение грозили за организацию забастовки или “распространение порочащих компанию сведений”. Кроме того, в правилах отмечалось, что размер заработка является конфиденциальной информацией и рассказы или расспросы о зарплате являются поводом для увольнения.
Китайская газета сравнила ситуацию с “позолоченным веком” Америки и обвинила Чэун в “превращении крови в золото”. Ей припомнили ее собственные слова: “Если в стране нет и бедных и богатых, она не станет сильной и процветающей”. Влиятельный журнал “Саньлянь шэнхуо” предположил, что если Чэун “в своем уме”, то она откажется от участия в Народной политической консультативной конференции: “Каждый лист бумаги, произведенный ‘Девятью драконами’… пропитан кровью рабочих”. Даже некоторые из самых энергичных защитников свободного рынка почувствовали смену эпохи. Журнал “Чжунгуо циецзя” в материале о Чэун отметил: “Пять лет назад, возможно, компанию, достигшую успеха в бизнесе, но не идеальную в других отношениях, терпели бы и даже ставили в пример. Но сейчас – уже нет”.
Чэун отреагировала на доклад с яростью: “Мы разбогатели потому, что нашли правильную бизнес-модель и превращали макулатуру в сокровище, а не потому, что дурно обращались с работниками”. По ее словам, компания выдала больше поощрений, чем выписала штрафов. Чэун усомнилась в мотивах группы “Студенты и ученые… ” и туманно намекнула, что та “получает деньги из Европы”.