посетил родовое имение Тургенево. Тогда он составил инструкцию по управлению поместьем и, чтобы пресечь злоупотребления управляющего, разрешил определенную свободу самоуправления крепостных через избрание старост, пытаясь исподволь внушить крестьянам стремление к личной пользе. Однако он полностью изменил свое решение, как только понял, что такая реформа создает массу проблем. Несмотря на то что теоретически он осознавал моральные и экономические преимущества оброка по сравнению с барщиной, Тургенев долго не решался перевести своих собственных крепостных на оброк, однако в конце концов все же приказал это сделать104.
На этот раз, в 1857 году, он действовал смелее: отдал треть земли крепостным в неотторжимую собственность, а оставшуюся землю сдал им в аренду по относительно высокой цене, в сумме эквивалентной оброку, который он собирал бы с имения, если бы крестьяне остались крепостными. А. Н. Шебунин отмечал, что, хотя формально крепостные были освобождены, количество земли, которую они получили в собственность, было недостаточным для существования, и это вынудило крестьян согласиться на обременительные условия аренды соседних земель, остававшихся в собственности Тургенева105. Подробно описав свои действия, Тургенев признавал, что в отсутствие общей правовой базы, при сохранении подушной подати и рекрутской повинности, крестьянская община была заинтересована в том, чтобы все крестьяне оставались на месте и выполняли свои обязанности106. В результате его реформа не дала ничего, чтобы обеспечить свободу передвижения, и Тургенев писал: «…нужно ли говорить, насколько я сожалею о том, что договор, который я заключил с моими крестьянами, в конечном счете не принес им большей пользы». Однако он все же продолжал утверждать, что его метод освобождения был сопряжен «с наименьшими трудностями»107. Правовое положение крепостных улучшилось, но эти действия фактически не изменили экономического положения ни крестьян, ни, если на то пошло, самого Тургенева.
Какова была политическая философия Тургенева? Он был романтическим националистом. С презрением относясь к соотечественникам-горожанам, он идеализировал русских крепостных и винил во всех недостатках России элиту, которую называл иностранцами в собственной стране. В своей интерпретации русской истории Тургенев указывал, что во время татарского ига крепостного права не существовало, оно было навязано народу в последующие века правящей верхушкой – той элитой, которую он считал по сути иноземной. Он подчеркивал глубокую иронию истории: если в Западной Европе рабство насаждали варвары-захватчики, чтобы подчинить себе коренное население, то в России побежденные «татары остались свободными, и многие из них вступили в сословие дворян; а большая часть победителей, т. е. большая часть коренного народа русского была порабощена»108. По его словам, «российское дворянство уподобилось племени завоевателей, которое силой навязало себя нации, большей части которой чужды их привычки, устремления, интересы»109. И все же, несмотря на многовековое унизительное крепостное право, русские крестьяне остаются людьми на удивление великодушными, верными и преданными110. Фактически, утверждает Тургенев, «рабство нисколько не унизило их. Напротив, когда сравниваешь это сословие с другими, кажется, что тяжесть их положения только возвысила и облагородила их»111. Тургенев совмещал в своих рассуждениях социальные, этнические и геополитические вопросы и, несмотря на напряженные отношения со своими собственными крепостными, радикализировал разрыв между элитой и народом, возлагая вину за все российские беды на чуждую народу элиту, к которой принадлежал и сам: именно она ответственна за «варварскую, эгоистичную, бессмысленную, наглую политику [узурпатора] (слово пропущено в переводе. — А. Ш.)» и «нанесла целой нации рану, которая терзает и позорит ее»112. Таким образом, народ у Тургенева остается морально незапятнанным проблемами российской истории: он всего лишь жертва иностранных узурпаторов.
Тургенев искренне отождествлял себя с крепостными, заявляя, что всегда видел в них своих соотечественников и свое отечество113. Здесь мы уже замечаем смещение акцентов, источником которого было его положение изгнанника. Пока он жил в Петербурге, изнутри наблюдая патологии городской жизни, ему приходилось отмежевываться от современников вплоть до утверждений, что можно любить свою страну, не любя своих соотечественников. В изгнании он был волен идеализировать русских крепостных крестьян как воплощение чистого русского духа.
Но несмотря на это романтическое единение с народом, Тургенев был еще и последователем Просвещения и сторонником универсалистских ценностей. Начать с того, что он был убежденным адептом понимания истории как мирового, общечеловеческого процесса, в котором роль исторического авангарда принадлежит Англии, тогда как другие страны, согласно этой телеологической парадигме, находятся на разных этапах развития в зависимости от степени отставания в модернизации114. Просвещение он трактовал в общественно-политическом смысле как «знание своих прав и своих обязанностей»115. По его мнению, существует только одна универсальная цивилизация, проявляющаяся в уважении основных прав человека, – в том, что он называл «чувством справедливости, равенства, уважением к жизни и достоинству человека»116. Другими словами, передовое положение в истории или ее цель заключаются в способности осуществлять гражданские и политические свободы, к чему он и стремился, но так, чтобы при этом не восстановить против себя государя. Тургенев рассматривал мировую историю как непрерывное сближение и уравнивание наций под влиянием прогресса цивилизации. И в этом контексте патриотизм для него был мошенничеством, «высшей степенью эгоизма», а выражение патриотических чувств – не чем иным, как «патриотической глупостью» [niaiseries patriotiques]117.
Но как же Тургеневу удавалось соединять универсализм Просвещения с романтическим национализмом? Преодоление интеллектуального разрыва между этими двумя позициями виделось ему главным образом во внутренней склонности людей к прогрессу. По мнению Тургенева, русский народ, по крайней мере с момента принятия христианства, всегда пылко стремился к прогрессу, и такая позиция – или уловка – позволяла мыслителю приписывать своему романтическому национализму устремленность в будущее, прогрессивность, что явно шло вразрез с идеями его современников-славянофилов, в представлении которых русское крестьянство было хранителем традиционных ценностей118.
В изгнании его взгляды на европеизацию изменились. До отъезда за границу и до последовавших за декабрьским восстанием репрессий Тургенев, несмотря на медлительность бюрократической машины управления, которая буквально сводила его с ума, был убежден, что при Александре I Россия все же идет верной дорогой и догоняет западные страны119. Однако в изгнании он стал относиться к насаждаемому сверху прогрессу гораздо скептичнее. Это видно по его оценке петровских реформ. До отъезда за границу он хвалил Петра I за преобразование российского общества: «Если мы вперед и медленно подвигаемся, то по крайней мере Петр I заградил нам дорогу идти назад: он сожег флот, привезший нас с земли невежества на землю образованности»120. В изгнании Тургенев, напротив, обвинял Петра I в том, что тот сосредоточился на поверхностной вестернизации правящей верхушки, а не на народном образовании; в том, что царь «заботился более о видимости, чем о сущности, более о внешнем блеске, чем о содержании»121. В результате развитие России в XVIII и начале XIX века, по его мнению, привело к созданию гибридной страны, «отсюда смесь света и тьмы, добра и зла, европейских влияний и азиатских инстинктов – одним словом, лицемерие цивилизации»122. Россия утратила свое внутреннее единство, оказалась расколота в социально-историческом плане и сохранила в настоящем следы не затронутого «цивилизацией» прошлого, которые стали опорой для представлений некоторых консервативных националистов о русской идентичности. И хотя Тургенев понимал, что за эти приметы прошлого цепляется также патриотическая любовь к России, он недвусмысленно утверждал, что национализм не должен стоять на пути прогресса123.
В более поздних политических проектах Тургенев снова попытался лавировать между тремя полюсами. Поддерживая легитимность Александра II как самодержца, он в то же время убедительно доказывал необходимость введения конституционного строя и представительного правления, что привело его к идее Земского собора. Притом стоит отметить, что эта идея была обусловлена не столько необходимостью предоставления гражданских и политических прав населению, сколько необходимостью решения «польского вопроса» и повышения престижа и авторитета России на международной арене. Тургенев предполагал, что принятие конституции и учреждение парламента дадут полякам право голоса и вследствие этого они решат, что в их интересах остаться в составе России. Постепенно другие славянские и православные народы в Европе также обратятся к благотворной эгиде России, та станет расширяться в качестве многонациональной империи, опирающейся на конституционное, подотчетное парламенту правительство; в рамках этой империи все нации получат политические права. Таким образом, политические права переосмыслялись Тургеневым как права наций, а не отдельных лиц. Он противопоставлял терпимость русских к идентичности коренных народов – стремлению немцев германизировать славянское население. А в качестве доказательства того, что в Российской империи могут процветать малые народы, указывал на балтийские провинции, где элита получила доступ к высшим должностям в правительстве и армии