бытом и где авторы сражались с творением Божьим, с самим бытием. Сегодня необходимо нечто иное, и, возможно, именно здесь нам на помощь могут прийти Добржанский и Набоков.
Одним из первых героев и наставников Добржанского был выдающийся геохимик и общественный деятель Владимир Вернадский, который до революции был связан с неоидеалистическим движением и который весь свой огромный авторитет ученого-естествоиспытателя направил на отстаивание правомерности ненаучного мировоззрения. Наряду с Пьером Тейяром де Шарденом, Вернадский считается первооткрывателем «ноосферы», хотя не совсем ясно, кто из них первый использовал этот термин (есть даже и третий претендент на авторство – Эдуар Леруа). В 1922 году Тейяр де Шарден написал эссе под названием «Гоминизация», в котором утверждал: «И это, так или иначе, равнозначно представлению [о том, что] над биосферой [существует] человеческая сфера, сфера рефлексии, сознательного созидания, сознательных душ (ноосфера, если угодно)»337. Тейяр де Шарден был знаменитым палеонтологом, соавтором открытия «пекинского человека», но также христианским мистиком и философом. Вернадский, не менее прославленный ученый в области наук о земле, описывал развитие нашей планеты как переход от одного уровня к другому, начиная с геосферы, переходящей в биосферу, и завершая ноосферой, сферой человеческого познания и коммуникации (ср. «семиосферу» Лотмана). Более того, оказывается, что Тейяр де Шарден был любимым философом Добржанского, который видел в нем не только блестящего ученого, но и, вероятно, провидца, понявшего, в каком направлении ведет дарвиновский естественный отбор на уровне человеческой культуры.
В «Феномене человека» Тейяр де Шарден утверждает, что движение в ноосфере, которое ускоряется на протяжении последних столетий и десятилетий, направлено к критической точке, которую он называет «омега»: «…его [пространства–времени] безмерные поверхности, двигаясь в соответствующем направлении, должны снова сомкнуться где-то впереди в одном пункте, назовем его омегой, который и сольет, и полностью их поглотит в себе»338. Здесь Тейяр де Шарден использует одно из своих любимых слов «сомкнуться», с помощью которого он описывает разум, обращенный на самого себя и проникающий все глубже в расширяющиеся пространства сознания. И когда будет достигнута эта критическая точка, «мыслящий покров» мира станет «сверхличностью»339, т. е. сохранит личное в каждом сознании, излучая при этом некое сверхсознание, которое объединяет индивидуальное в нечто большее (ср. всеединство у Соловьева).
Сосредоточение сознательного универсума было бы немыслимым, если бы одновременно со всей сознательностью (Conscient) он не собрал в себе все отдельные сознания, при этом каждое сознание продолжает осознавать себя в конце операции (ментального акта. – Д. Б.), и даже – это требуется хорошо усвоить – каждое из них становится тем больше собой и, значит, тем больше отличается от других, чем больше оно приближается к ним в Омеге…340
Конечно, формулировки Тейяра де Шардена представляются несколько туманными и слишком оптимистичными (особенно когда он утверждает, что каждое сознание «становится [все] больше собой»), и потому его идеи порой подвергались довольно жесткой критике со стороны научного сообщества, однако как эвристическая модель его теория играет определенную роль.
Здесь интересно отметить, что идеи Тейяра де Шардена о точке Омега, сверхсознании и ноосфере оказываются созвучными трудам знаменитого энтомолога и мирмеколога (специалиста по муравьям) Э. О. Уилсона, который уже много десятилетий занимается изучением «эусоциальных» сообществ насекомых, таких как пчелы, муравьи и термиты. Эти сообщества рассматриваются как «супер-организмы», поскольку их совместная деятельность предполагает некий «разум», локализованный как бы повсюду и нигде конкретно, который определяет и контролирует роли различных особей. То, что мы видим как зарождающиеся социальные роли – рабочие пчелы или термиты-солдаты, – которые выглядят как отряды, выполняющие определенное задание, по сути дела подвергаются манипуляции (кто-то словно включает и выключает их), когда в окружающей среде происходит какое-то событие, которое запускает выброс феромонов. Возьмем другой пример: изначально одиночные осы в случае острой нехватки пищи поглощали свои личинки (т. е., с человеческой точки зрения, совершали «детоубийство»). Чтобы спастись, личинки начали выделять слюну, которой питались их матери. Со временем эти одиночные осы «научились» социальности, когда взрослые осы, выраставшие из личинок, предпочитали оставаться в гнезде, а не улетать, чтобы размножаться в другом месте. Именно в этот момент одиночные осы начали кооперироваться и создавать групповые гнезда. В сущности, используя удачное выражение Дэвида Уилсона, можно сказать, что личинки превратились в «групповой желудок для колонии»341.
Мы, конечно, не знаем, каково это – быть муравьем или осой, однако в данный момент наука может достаточно точно объяснить их поведение. Здесь еще нет даже рудиментарной «сознательности», хотя социальный аспект их поведения имеет огромное значение для наших выводов. Все опять-таки начинается с генов (как «банков данных», а не «командных центров»), но то, что происходит, когда запускается процесс гоминизации и затем примерно двести тысяч лет назад появляется Homo sapiens, – это уже совсем другая история. Знания генетики или микробиологии недостаточно, когда мы приближаемся к границам сознания. Солдат-термит не нападает на врага потому, что думает о чем-то возвышенном, скажем, о святости родного дома. Однако самка шалашника обследует несколько построенных самцами шалашей, чтобы выбрать самый привлекательный, где она может остаться и позволить самцу спариваться с ней. Это сознательное принятие решения или чисто инстинктивное поведение, как у муравья? Я бы сказал, что первое.
Общественные насекомые и люди – это единственные известные виды, модели эусоциального поведения которых основаны на способности сотрудничать, чтобы справиться с угрозой грубой силы. Есть, однако, большая разница между ними: эволюция в сторону «разума» у Homo sapiens ведет не к зомбиподобной унификации всех отдельных ментальных операций в одном сверхсознании (модель муравейника), но, как указывает Тейяр де Шарден, к Омеге, где гиперсознательность включает в себя необходимое условие, что способность каждого индивидуума к саморефлексии также развивается к некой высшей точке изменения. «По структуре Омега, если ее рассматривать в своем конечном принципе, может быть лишь отчетливым центром, сияющим в центре системы центров; группировкой, в которой персонализация всецелого и персонализация элементов достигают своего максимума, без смешивания и одновременно под влиянием верховного автономного очага единения…»342
Проблема, которая в высшей степени интересовала всех наших героев – Соловьева, Вернадского, Тейяра де Шардена, Добржанского и Набокова, – это невозможность точно определить момент появления человеческого сознания во времени и пространстве. «Никакая фотография не в состоянии запечатлеть у человеческой филы этот переход к мышлению, который по праву нас интригует, по той простой причине, что этот феномен возник внутри того, что всегда отсутствует в восстановленной филе – внутри черешка его первоначальных форм»343. Таким образом, то, что возникает из органического целого (композиционистская точка зрения), еще не различимо как то, что уже появилось и стало отдельным. Мы уступили исходную позицию, сдавшись под натиском материалистических (физико-химических) теорий, которые, несмотря на очевидные пробелы, имеют определенный престиж, будучи основаны на научном методе и риторических талантах атеистов неодарвинистского толка, таких как Докинз и Сэм Харрис. Но если Соловьев и Тейяр де Шарден были христианскими мистиками (хотя из‐за своих неортодоксальных взглядов они навлекли на себя серьезные неприятности со стороны церкви), то Добржанский и Набоков, по всей видимости, не верили в персонифицированного Бога и не пытались объяснить свое понимание значения и замысла во вселенной, ссылаясь на христианское божество. Они оба ценили науку за логическую стройность и строгость. Каждый из них на своем поприще стремился проложить третий путь между деизмом (признанием некоего разумного начала вне имманентности биологии) и механистическим редукционизмом. На этом пути они предвосхитили мысль современного философа Томаса Нагеля, автора книги «Разум и космос», который пытается следовать, хотя и с оговорками, подлинному учению Дарвина времен «Происхождения видов» и «Происхождения человека», избегая задиристой риторики и монологизма неодарвинистов:
То, что объясняет существование подобных нам организмов, должно также объяснять и существование разума. Но если разум сам по себе является не просто физической сущностью, его невозможно полностью объяснить только в рамках физической науки […] Подлинной альтернативой редукционистской программе может стать теория, объясняющая, почему разум и все, что с ним связано, изначально присущ вселенной […] Я убежден, что разум – это не просто некое следствие, случайность или добавление, но основополагающая сущность природы344.
И потому, размышляя о столетней истории диаспоры и о том, как используемые нами классификационные термины складываются в картину со все более сжимающейся перспективой и расширением возможностей взаимоотношений писателя и читателя по мере приближения к настоящему времени, мы неизбежно сталкиваемся с проблемой.