Что именно означает эта движущая сила? Существует ли связь между интернетом, социальными сетями, искусственным интеллектом, которые, как представляется, сжимают географическое пространство и ускоряют течение времени, с одной стороны, и тем фактом, что нам все труднее определить литературу как таковую, которая становится чем-то иным, с другой стороны? Признавая огромный престиж Нобелевской премии, можем ли мы назвать художественной литературой психологически-документальные свидетельства Светланы Алексиевич и причудливые «бардовские» песни Боба Дилана? Проблема здесь в том, что литературная форма не зависит от каких-то особых правил или жанровых ограничений – она лишь должна восприниматься как «аутентичная», т. е. определяться понятием, которое само по себе весьма туманно, субъективно и, в сущности, неопределимо.
Это возвращает нас к точке Омега Тейяра де Шардена и к важнейшему фактору личности, понятию особо значимому в контексте русской культуры. Добржанский и Набоков оба были яркими личностями, чье творчество неотделимо от их бытия в мире. Они не просто копировали или имитировали (вспомним меметическую модель Докинза345), но страстно творили новое на основе прошлого интеллектуального опыта (сначала других, потом своего собственного), применяли свои особые таланты и ум в активно проживаемых циклах обратной связи, чтобы создать произведения, признанные всеми не только благодаря их блестящему мастерству, но и – что для наших целей одно и то же – благодаря их устремленности в будущее. Например, идеи Добржанского о равенстве и честной игре возникли в связи с тем, чему его научила биология, но затем увели его далеко вперед: «Внутри любой расы больше генетических вариаций, чем генетических различий между расами. Из этого следует […] что индивидуумы должны оцениваться по тому, что они собой представляют, а не по расе, к которой они принадлежат»346. Это утверждение, кстати, отчетливо перекликается с высказыванием Соловьева, приведенным в качестве одного из эпиграфов к данной статье: «Вопрос о том: что есть известный предмет? – никогда не совпадает с вопросом: из чего или откуда произошел этот предмет?»
Если интерес Набокова к разнообразию мира природы всегда носил эстетический характер, то глубокое понимание Добржанским генетики было в большей степени философским и этически окрашенным. «Наиболее важным представляется адаптивный уровень отдельных организмов, которые являются гетерозиготными для различных хромосом»347. Здесь Добржанский указывает на то, что «гомозиготная» ситуация (когда выбираются идентичные аллели) может быть губительной для организма или популяции в случае, когда аллели являются летальными, тогда как гетерозиготная ситуация (когда аллели различны) обеспечивает больший адаптивный потенциал. Таким образом, разнообразие, которое проистекает из «дрейфа генов», в конечном счете оказывается благом, как на уровне хромосом, так и на уровне человеческого социума. Практически все работы Добржанского свидетельствуют о том, что его, как и Набокова, неизменно увлекала идея о креативном характере биологической эволюции. По мнению его биографа:
Добржанский был религиозным человеком, хотя, очевидно, отвергал фундаментальные положения традиционной религии, такие как существование персонифицированного Бога и жизни после физической смерти348. Его религиозность была основана на убежденности в наличии смысла во вселенной. Этот смысл он видел в том, что эволюция произвела потрясающее многообразие живых существ, двигаясь от примитивных форм жизни к человечеству. Добржанский был убежден, что в человеке эволюция переходит на стадию самосознания и культуры. Он верил, что со временем человечество эволюционирует к более высоким уровням гармонии и творчества349.
В завершение я бы хотел высказать предположение о том, что, хотя Набоков и Добржанский различались по темпераменту, их взгляды на роль человечества в эволюционном процессе почти полностью совпадали. Это о нас, и это не о нас – эти два утверждения, прочитанные вместе, заключают в себе идею коэволюционной спирали. В «Отцовских бабочках» Набоков пишет: «Мы вправе говорить совершенно буквально, в человеческом, мозговом смысле, что природа в течение времени умнеет…»350 Но то, что природа «умнеет», как хорошо было известно Набокову по личному опыту, не учитывает жизнеспособности индивидуума или вида. Случайности происходят в естественном отборе и в человеческой истории. Набоков вписывает «адаптивный ландшафт» в свои романы, чтобы показать, что творчество и нравственность идут рука об руку, когда они «дрейфуют прочь» (если им позволяют обстоятельства) от грубого принуждения и мигрируют в «долины», где, по удачному выражению Станислава Швабрина, «имеет место выживание слабейших»351. Лужин, Цинциннат, Синеусов, Пнин – эти герои в романах Набокова выживают достаточно долго, чтобы напомнить нам, что значит быть, а точнее чувствовать и думать (здесь вновь возникает разум), находясь в положении вида на грани вымирания. Неизбежность смерти стимулирует их творческие силы и впечатляющие проявления их разума (и разума их создателя).
Если биология нас чему-то и учит, то только тому, что виды изменяются и адаптируются либо исчезают. Одна из причин, по которой наследие Добржанского и Набокова не исчезло, но продолжает сиять во всем своем великолепии, заключается в том, что их мышление неизменно охватывало не просто какую-то одну дисциплину, но как раз те предметные области – эволюционную биологию и художественную литературу/философию/этику, – которые, надо полагать, чрезвычайно важны для будущего развития Homo sapiens. При этом, что не менее важно, Добржанский и Набоков отнюдь не стремились свести все исключительно к эволюции, они не искажали «объект» науки. Именно это делает их научное и художественное творчество «сверхличностным», основой для новых открытий. Когда Набоков пишет:
Винт повернулся; стал туман лучист,
И из него возникли два крючка
Или ракетки – чистый аметист
В глубинах микроскопа и сачка.
Ее нашел, ее и сам назвал;
Так крестным насекомого я был,
Отцом и описателем я стал —
Иной судьбы я даже не просил352
– он говорит, а также через трепет размера и рифмы показывает, что страсть ученого сродни творческому вдохновению художника. Утонченность сознания, смыкание (закручивание спирали), о котором писал Тейяр де Шарден, действительно «в человеческом, мозговом смысле» свидетельствуют о том, что природа «умнеет».
Хотя личность, стиль и острый ум автора имеют огромное значение для нас как читателей, нам нужно оставить в прошлом представление о романтическом поэте божьей милостью. Набоков и Добржанский, пожалуй, уникальные фигуры для своего времени, но изучение их наследия не только как творений одиноких гениев tout court открывает перед нами новые эвристические горизонты. Возможно, их судьбы свидетельствуют о движении к «коллективному разуму» и «сверхличности»? Пожалуй, примеры лингвистической гибридности в диаспорах указывают на новые «внежанровые» версии аутентичности, способности сознания раздвинуть пределы ума/разума, будь то географические или феноменологические пределы. Мы уже избавились от декартовского дуализма. Мы все ближе подходим к воплощению разума. «Переданное по наследству ремесло», которое Федор ощущает психологически, когда пишет о Пушкине и о своем отце, – это более поздняя, но при этом более осознанная, более культурно насыщенная, более «сомкнутая» версия того же умственного орудия, которое помогло древнему человеку научиться делать копье более прямым353. Если ученые могут сравнить то, как ген функционирует в химической среде, с тем, как функционирует слово в языке, и если отдельные клетки способны продемонстрировать, как они реагируют на воздействие окружающей среды, и если магнитно-резонансная томография мозга может показать, как возбуждаются нейронные пути человека при упоминании определенных метафор, и если современные мыслители могут говорить о «совокуплении идей» (Мэтт Ридли), то, возможно, Соловьев с его идеей андрогина («Смысл любви») и Набоков с его искусством как инцестом («Ада») двигались в правильном направлении и о чем-то догадывались. Написанные в диаспоре тексты, которые показывают нам это движение, должны стать, по моему убеждению, основным предметом нашей научной рефлексии.
Часть третьяВоображаемые локусы единства и различия
Кэтрин ХоджсонВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ ЛИТЕРАТУРЫ ДИАСПОРЫ354РОЛЬ ПОЭТИЧЕСКОЙ АНТОЛОГИИ В КОНСТРУИРОВАНИИ ДИАСПОРАЛЬНОГО КАНОНА
В этой главе исследуется степень присутствия в поэтических антологиях «риторики единого литературного канона», доминирующей в научной дискуссии о взаимосвязи между русской литературой XX века в метрополии и диаспоре355. Все анализируемые антологии включают в себя только поэтические произведения, созданные на русском языке. Большинство из них посвящены творчеству поэтов диаспоры и содержат тексты, которые были написаны, когда их авторы проживали за пределами России. Данные антологии разделены на две главные группы: те, которые были изданы за рубежом в период между 1930‐ми и 1970‐ми годами, и те, которые были опубликованы в России начиная с 1990‐х годов. Кроме того, в этой главе будут рассмотрены две значительные антологии поэзии XX века, опубликованные в России в 1990‐х годах. Стремясь представить читателю полную картину поэзии столетия, составители обоих изданий собрали воедино поэтические произведения, созданные в России (официальная и «неподцензурная» поэзия) и за рубежом. На материале выбранных антологий и с учетом структуры и аппарата каждого издания будут исследованы различные способы конструирования взаимоотношений между литературным каноном, сообществом и чувством национального единства.