408. Подобное смещение акцента можно объяснить, вероятно, тем, что составитель сборника «Вне России» сам являлся исследователем русской литературы.
Одно из стихотворений, вошедшее в антологию «Вне России», можно рассматривать в качестве примера того, как в творческом отклике на диаспоральный опыт могут отражаться идеи русской литературной традиции, тесно переплетенные с языком и литературным наследием других культур. В центоне – стихотворении особой поэтической формы, уходящей корнями в римскую литературу, – цитаты из существующих стихотворений одного или нескольких авторов соединяются для создания нового текста. Центон ассоциируется с пародией и постмодернизмом. Однако в построенном на игре слов стихотворении «Я свободен, как бродяга» Николай Моршен, похоже, погружается во множественные слои языка и аллюзий, а не выявляет неспособность литературных текстов выйти за рамки присущей им вторичности цитирования. Стихотворение начинается с отсылки к поэме Генри Уодсворта Лонгфелло «Песнь о Гайавате», посредством которой поэт переносится в Америку «[т]ам, где раньше Миннегага / Проплывала в челноке», но потом быстро переходит к языковой проблеме. Английский не отвергается как чужой язык, но русский остается самым родным и самым вдохновляющим языком. Рассказчик бродит по разноязычным землям, где природа когда-то говорила с Миннегагой «на индейском языке», а теперь говорит с поэтом по-английски. Однако, внимательно прислушавшись, он в состоянии распознать и русские фразы. Последняя строфа стихотворения целиком составлена из цитируемых строк поэтов, творчество которых олицетворяет собой русскую поэтическую традицию:
„Вы откуда собралися
„Колокольчики мои?
„В праздник, вечером росистым
„Дятел носом тук да тук
„Песни, вздохи, клики, свисты
„Не пустой для сердца звук.
„Шепот. Робкое дыханье.
„Тень деревьев, злак долин.
„Дольней лозы прозябанье.
„Колокольчик дин-дин-дин…?“409
Стихотворение Моршена выявляет незабываемо русскую сущность, тесно переплетенную с опытом диаспоры. Растущее преобладание в более поздних антологиях аллюзий, отсылающих к русской литературе, и ссылок на русский язык как на неосязаемый, но вечный источник идентичности и преемственности, возможно, просто отражает предпочтения отдельных составителей. С другой стороны, это может означать, что по мере того, как диаспора становится все более утвердившейся, теряет связь с Россией, которую можно было бы назвать «домом», и накапливает обширный репертуар поэзии, созданный в диаспоре, источник чувства коллективной идентичности смещается в сторону общей культуры, которая дополняет корни, пущенные в новом доме, охватывая все сообщество, где бы оно ни находилось.
Как следует из анализа рассмотренных пяти антологий, что бы ни пытались утверждать некоторые составители в своих предисловиях о неослабевающем восприятии России как некоего национального образования, все же поэтические произведения, которые они собрали воедино, указывают на более личное и не столь четко выраженное понимание поэтами русского зарубежья своих взаимоотношений с русским домом, состоящим из воспоминаний и общей культуры.
Литературное наследие диаспоры пришло в Россию в 1990‐х годах и стало частью лавины менее известных литературных текстов XX века, ошеломившей читателей своим напором. Именно в тот момент, после отмены цензуры все было готово для пересмотра литературного канона. Массовое появление текстов из‐за рубежа, литература андеграунда и архивы сыграли свою роль в требовании переоценки русской идентичности в новом постсоветском мире. С самого начала литература русского зарубежья была воспринята с ностальгией как наследие дореволюционной «исходной традиции» и стала для консервативных националистов выражением имперской России410. Запоздалое знакомство с поэзией русской диаспоры можно рассматривать как возможность возобновить связи с частью литературной традиции, не пострадавшей от притеснений в советский период, и познакомиться со своего рода подлинной русской идентичностью, существовавшей до революции. Подобная идея основывалась на вере в то, что русская поэзия за рубежом пребывала в некой неизменной и не подверженной иным влияниям среде и что, сохраненная в таком виде, она будет использована после своего окончательного возвращения на родину. Вадим Крейд в предисловии к составленной им антологии «Вернуться в Россию – стихами», опубликованной в 1995 году, описывает подобную ситуацию, в которой поэзия «десятилетиями жила в условиях полной творческой свободы в абсолютно безразличной чужой среде, без внешних стимулов, без поддержки», но несмотря ни на что оставалась «вдохновенной, плодотворной, плодовитой!»411
Как выяснилось, открытие поэзии русского зарубежья могло иметь особо важное значение для русских читателей в постсоветский период, вовсе не благодаря ее предполагаемой связи с «истинной», но исчезнувшей Россией, а вследствие ее появления в атмосфере внезапных перемен и лишений. Подобно эмигрантам, покинувшим Россию после Октябрьской революции 1917 года, читатели, жившие в России после 1991-го, столкнулись с травмой утраты собственной страны и привычного образа жизни. Сергей Ушакин определяет утрату как основную характеристику постсоветского опыта: «Резкое разрушение некогда стабильной государственной инфраструктуры привело к бедности, утрате статуса или профессиональной дезориентации»412. Затруднительное положение русских эмигрантов после 1917 года, согласно Наталье Старостиной, могло бы привести к необходимости приспосабливаться к новому языку, но в остальном было связано с многочисленными ситуациями неопределенности, аналогичными тем, с которыми столкнулось русское население в начале 90‐х годов прошлого столетия: «Эмиграция принесла с собой бедность, даже нищету, чуждую языковую среду, неопределенное будущее и, что самое ужасное, осознание невозможности возврата к прошлой жизни»413. Не следует забывать и о том, что некоторые этнические русские жители бывших советских республик сами были вынуждены эмигрировать из родной среды в место, которое одновременно было и не было их домом.
Слобин описывает встречу русской родины с диаспорой как «историю о конкурирующих культурных монополиях, несовместимых сходствах и похожих чувствах ностальгии»414. Процесс «возвращения на родину» был сопряжен с определенным числом случаев неузнавания со стороны получателя; из‐за множества незнакомых текстов, созданных в течение нескольких десятилетий, было сложно получить общее представление о творчестве поэтов диаспоры. Слобин обращает внимание на тенденцию, в соответствии с которой авторы пытались ассимилировать наследие литературы диаспоры, сосредотачиваясь на преемственности между писателями в Советском Союзе и писателями за рубежом, но уделяя мало внимания тому факту, что наследие диаспоры вышло за рамки сохранения и поддержания преемственности национальной культуры и стало активно взаимодействовать с другими культурами415. Это взаимодействие оставило свой след в гибридном творчестве, где соединились использование характерных русских элементов и открытость среде, в которой было создано поэтическое произведение, как и демонстрирует рассмотренное выше стихотворение Моршена. Стремление интегрировать поэзию диаспоры, которую многие энтузиазсты считали неотделимой частью литературного наследия, в пересмотренный национальный канон означало, что в значительной степени не принималось во внимание то, как в поэзии диаспоры находили отклик другие культурные традиции и одновременно утверждалась ее самобытность по отношению к русской поэзии, созданной в Советском Союзе.
Существенным этапом в процессе интеграции литературы диаспоры стали усилия, направленные на то, чтобы сделать тексты доступными для читателей, многие из них – впервые. Антология в этом процессе играла потенциально значимую роль – она знакомила читателей с широким спектром поэтических произведений, созданных на протяжении нескольких десятилетий. В 1990‐е годы вышло множество важных антологий, которые позиционировались как исчерпывающее отражение поэзии столетия либо как всеохватывающая репрезентация до тех пор малоизвестных произведений поэтов, творивших в диаспоре. Две крупнейшие антологии поэзии ХХ века, появившиеся в 1990‐х годах, предлагали своим читателям произведения многочисленных поэтов диаспоры. Антология «Строфы века» включает около 150 авторов, а антология «Русская поэзия. XX век» – немногим более 100 имен. В отборе поэтов для обеих антологий наблюдается значительное дублирование, но гораздо меньшее – в выборе стихотворений, представляющих каждого автора. Данный факт указывает на некоторые различия между целями составителей каждой антологии, не считая их общего стремления предоставить читателям всю широту охвата поэзии416. В обе антологии, что неудивительно, составители включили Ивана Бунина. В «Строфах века» представлены только стихотворения, созданные им до эмиграции. В антологию «Русская поэзия. XX век» вошли те стихотворения, в которых Бунин описывает свои страдания, вызванные нахождением в изгнании. Она также включает стихи, пророчествующие об обреченности нации, которую погубили, как видится поэту, по ее собственному желанию417. Подборка стихотворений Дмитрия Кленовского также указывает на повышенное внимание составителей «Русской поэзии. XX век» к теме изгнания и ностальгической привязанности к русской родине. Эта подборка более обширна по сравнению с той, которая предложена читателям антологии «Строфы века», и включает ностальгические отсылки к местам, связанным с культурным наследием России, и в особенности с Пушкиным, а также сильное желание вспомнить голос кого-то из соотечественников: кого уже нет в живых или того, кто остался на родине