418. В «Строфах века» представлены только два стихотворения Кленовского, и ни в одном из них поэт не обращается к темам, эксплицитно связанным с его разлукой с Россией.
Ольга Демидова, писавшая в 2000 году о процессе канонизации эмигрантской литературы, уделяя особое внимание авторам-женщинам, так комментировала недавние антологии эмигрантской поэзии:
В последнее десятилетие литература эмиграции «возвращается на родину», что само по себе можно рассматривать как процесс исключительной важности для русской культуры. Однако, говоря о сегодняшнем восприятии эмигрантской литературы в России, приходится признать, что это, фактически, – восприятие восприятия. Составители современных антологий эмигрантской литературы либо стремятся максимально учесть все литературные факты, либо основываются на антологиях, изданных в диаспоре в 1930–1960‐е годы.
В результате чего, продолжает Демидова, в недавние антологии вошли забытые либо малоизвестные поэты, а также перепечатанные тексты, неоднократно опубликованные прежде. На ее взгляд, критическая рецепция литературы диаспоры и «материальный канон» практически не изменились за несколько десятилетий419.
Четырехтомную антологию «Мы жили тогда на планете другой…» 1995 года можно рассматривать в качестве примера собрания, составленного с целью представления читателям широкого охвата эмигрантской поэзии первой и второй волны, в которое вошли некоторые знакомые имена и тексты наравне с другими, практически неизвестными. Следующий том, посвященный поэтам третьей волны эмиграции, был подготовлен, но его издание было прервано по финансовым причинам420. Заглавием антологии стала строка из стихотворения Георгия Иванова «Над розовым морем»421. Эта строка заключает в себе смысл всего проекта, подразумевая возвращение из невероятно далеких и чуждых мест, и подчеркивает его роль в ознакомлении читателей России с почти неизвестным литературным материалом. Тот факт, что именно это стихотворение было выбрано для заглавия антологии, в действительности намекает на более сложные отношения между диаспорой и метрополией, так как оно было использовано для создания одноименной песни, музыку для которой написал Александр Вертинский (песня была записана в Москве в 1944 году после его возвращения из Шанхая в Советский Союз в 1943‐м). Стихотворение, утверждавшее абсолютную и непреодолимую дистанцию между «здесь» и «там», «сейчас» и «тогда», было привезено на родину автора и стало частью культуры сталинского времени, в то время как сам поэт остался во Франции422. На самом деле существовали другие стихотворения, созданные поэтами диаспоры, которые дошли до советских читателей еще до 1990‐х годов: например, произведения Ивана Бунина и Марины Цветаевой постепенно стали проникать сквозь систему заметно ослабленной послесталинской цензуры, наравне со стихами поэтов, оставшихся в Советском Союзе, такими как Анна Ахматова и Осип Мандельштам.
Во вступительной статье к антологии «Мы жили тогда на планете другой…» ее составитель Евгений Витковский заявляет о намерении спасти «поэтов-эмигрантов» от уничижительного отношения, с которым относились к этой категории авторов в Советском Союзе. Он подходит к проблеме спасения с позиций возвращения на родину и ассимиляции: литературная эмиграция рассматривается в качестве традиции, существовавшей параллельно другим современным ей маргинализованным ветвям литературы в Советском Союзе, поэзии «внутренней эмиграции», лагерной поэзии, а также произведениям, написанными «в стол». Вся эта литература, как он утверждает, была изгнана одной и той же силой: советской властью423. Витковский видит только ограниченное влияние культуры принимающих стран на творчество поэтов диаспоры и сожалеет о том, что поэты очень редко вступали в контакт с литературами других стран. Он стремится «представить эмигрантскую поэзию […] такой, какой она была и есть на самом деле», что, по его мнению, отражает ее прочную взаимосвязь с современным ей модернизмом по форме и содержанию424. Подобное намерение вызывает в памяти подход к реконструкции канона поэзии XX века, предпочтение которому отдает Илья Кукулин: эмигрантская поэзия и андеграундная поэзия, на его взгляд, должны служить основой для такого пересмотренного канона425. Литературно-историческая роль, отведенная поэзии русского зарубежья, в тот момент, когда она появилась в России и была признана частью национального канона, заключалась в том, что она являлась «недостающим звеном» между модернизмом начала ХХ века и литературой модернизма того времени. «Возвращенные на родину» традиции модернизма способствовали маргинализации роли «разрешенной» советской поэтической культуры, которую она могла бы играть в генезисе модернизма.
В завершение целесообразно рассмотреть несколько иную антологию поэзии русской диаспоры. В 2017 году в Германии была издана объемная четырехтомная антология «Сто лет русской зарубежной поэзии». В предисловии к первому тому подчеркивается, что в это собрание вошли стихи поэтов из всех групп рассеяния русской эмиграции и широкий спектр авторов (многие из которых не были представлены ни в «Якоре», ни в «Эстафете», ни в «На Западе», ни в «Музе Диаспоры»)426. В предисловиях Владимира Батшева ко всем четырем томам отвергается мысль о том, что существует одна русская поэзия, которая образует единое целое независимо от того, где она была создана. Собственный опыт Батшева, вероятно, помог ему сформировать свое отношение к «риторике единого литературного канона». Он являлся одним из организаторов неформального литературного объединения поэтов СМОГ в 1960‐х годах, был арестован в 1966‐м и отправлен в ссылку; после возвращения из ссылки Батшев участвовал в деятельности советского литературного подполья; в 1995‐м присоединился к русской диаспоре, эмигрировав в Германию. В предисловии к последнему тому антологии он критикует современных поэтов, которые уехали из России после 1991 года, но стремятся публиковать свои произведения в России. На его взгляд, их едва ли можно назвать поэтами России за рубежом. Он говорит, что некоторые из них:
…от неистребимого желания публиковаться, всеми путями рвались к родным погромщикам, в их журналы и издательства […] проливали крокодиловы слезы о т. н. «потерянной родине», о которой они (разумеется!) «никогда не забывали на чужбине». Но жить предпочитают за границами «родины чудесной», бегая за грошовыми подачками в российское консульство, участвуя в подозрительных сходках «соотечественников»427.
Эта антология не разделяет риторику возвращения, но утверждает отдельную идентичность русской поэзии, созданной за пределами России. Батшев явно привержен диаспоральным практикам соблюдения границ и детальному пониманию смысла дома для сообщества диаспоры, которая на тот момент отметила свое столетие.
В заключение нужно отметить, что материал различных антологий, проанализированных в данной главе, демонстрирует: хотя с 1990‐х годов и были высказаны предположения об определенном месте поэзии диаспоры в русском национальном каноне и была проделана большая работа такими редакторами, как Витковский, по составлению канона, доступного русскому читателю, все же во взаимоотношениях между рассмотренным корпусом антологий и его предполагаемым русским «домом» продолжает сохраняться фундаментальная амбивалентность. Граница между «я» и «другим» трудно определяема вследствие того, что поэзия диаспоры берет свое начало от того же источника, что и поэзия, созданная в Советском Союзе. Однако поэзия диаспоры развивалась в совершенно иных условиях, а также под влиянием определенных сложностей, связанных с эмиграцией, и возможностей, которые появились благодаря ей. Канон русской поэзии ХХ века представляет трудности для исследователей, ведь целый пласт литературного материала, который мог бы претендовать на свое место в нем, не увидел больших тиражей, будь то в России или за рубежом, оставаясь в течение многих лет вне досягаемости большого числа разнообразных агентов, таких как редакторы, продавцы книг, критики, ученые и читатели, чьи решения способствуют процессу формирования и пересмотра канона. В то время как в эпоху холодной войны у советских писателей и критиков, возможно, был привилегированный доступ к литературе русского зарубежья и «тамиздата», все же они не могли поделиться своими открытиями с широкой публикой; более того, они не играли никакой значимой роли в формировании поэтического канона за пределами своего ближайшего окружения.
В данной главе был проанализирован контраст между ранними антологиями диаспоры, которые ориентировались в основном на читательскую аудиторию русского зарубежья, и постсоветскими антологиями, в которых доминировала идея предполагаемого «возвращения» этих произведений в национальное лоно. Антологии, созданные в диаспоре, заявили о сохранении русской поэзии за пределами России и предложили пространство, в котором могло бы найти свое выражение чувство общности, не определяемое национальными границами. Они утвердили существование сообщества, объединенного родным языком и общим культурным наследием, а также опытом создания новой жизни за рубежом и принятием разнообразия. Более поздние антологии, составленные для постсоветских российских читателей, представляют нацию в качестве важнейшего элемента, выдвигая на передний план воображаемое лингвистическое, культурное и национальное единство (одновременно как «воображаемое сообщество», так и политико-историческое сообщество). Андрей Пермяков сомневается в возмож