441. Это понимание на типологическом уровне соотносимо с взглядом на диаспору как на состояние «нереальности», соответствующее «новой, диаспорической, гибридной субъектности» и тяготеющее к «промежуточным пространствам».
Блокада Ленинграда – одна из тех территорий, на которых встречаются интересы авторов как с опытом эмиграции, так и без него. Во многих случаях практически невозможно (да и нужно ли?) установить, кто из авторов принадлежит диаспоре, а кто нет; сколько лет (месяцев, дней) нужно прожить за границей, чтобы стать «полноценным» эмигрантом? Речь, разумеется, не об этом. Скорее, сравнивая тексты о блокаде, написанные в России и за ее пределами, я попытаюсь выделить типологические различия в подходах к одному и тому же историческому событию, а вернее, к репрезентации советской исторической травмы. Один из этих подходов более или менее условно связан с «диаспорой», а другой с «метрополией» – при полном понимании нестабильности как этих терминов, так и их применимости к литературному контексту.
Виталий Пуханов (родился в 1966 году) – московский поэт, автор нескольких сборников стихов и прозы, с 2010‐го по 2018 год исполнительный секретарь премии «Дебют», опубликовал в феврале 2009 года стихотворение «В Ленинграде, на рассвете…». Появившись на его странице в «Живом Журнале», оно немедленно вызвало горячую дискуссию в интернете442.
Приведем это стихотворение целиком:
В Ленинграде, на рассвете,
На Марата, в сорок третьем
Кто-то съел тарелку щей
И нарушил ход вещей.
Приезжают два наряда
Милицейских: есть не надо,
Вы нарушили режим,
Мы здесь мяса не едим!
Здесь глухая оборона.
Мы считаем дни войны.
Нам ни кошка, ни ворона
Больше в пищу не годны:
Страшный голод-людопад
Защищает Ленинград!
Насыпает город-прах
Во врагов смертельный страх.
У врага из поля зренья
Исчезает Ленинград.
Зимний где? Где Летний сад?
Здесь другое измеренье:
Наяву и во плоти
Тут живому не пройти.
Только так мы победим,
Потому мы не едим.
Некоторые читатели были шокированы и, более того, оскорблены даже не столько смыслом, сколько формой стихотворения. Столь скандальный эффект производило столкновение четырехстопного хорея с трагической темой блокадного голода. Анализируя это стихотворение, Илья Кукулин показал, что в русской традиции четырехстопный хорей ассоциируется в первую очередь с детскими стихами – от сказок А. Пушкина до «Мойдодыра» К. Чуковского и «Дяди Степы» С. Михалкова444. А А. Жолковский в своем разборе стихотворения Заболоцкого «Меркнут знаки зодиака» раскрыл связь этого размера с ОБЭРИУ и их игровыми фантасмагориями445.
В обсуждении этого стихотворения на страницах журнала «Новое литературное обозрение» критики предложили несколько в равной мере убедительных прочтений. Кукулин интерпретирует его как драматический и неразрешимый конфликт по крайней мере двух дискурсов: одного, восходящего к детской поэзии и ОБЭРИУ, и другого, напоминающего о «Реквиеме» Ахматовой (отдельные части, которого также написаны четырехстопным хореем). По мысли Кукулина, «В Ленинграде, на рассвете…» демонстрирует сам процесс апроприации властью позиции тех, кто умер в блокаду, процесс, обесценивающий трагедию, которая на наших глазах превращается в гротескную сказку, блокируя историческую память446.
Станислав Львовский обращает внимание на посвящение консервативному петербургскому философу Александру Секацкому. Он доказывает, что все стихотворение Пуханова направлено против неоимперской, «гиперборейской» идеологии, которую продвигает Секацкий447. В соответствии с этой идеологией, намеренное, экзальтированное страдание служит главным доказательством превосходства духа над телом и является центральным уроком всей советской цивилизации. Тезис, который Пуханов подвергает саркастической деконструкции.
Соглашаясь с критиками, я бы хотел добавить, что стихотворение травестирует сам процесс символизации, фундаментальный для советской политики памяти. Как доказывает в своей статье Ирина Каспэ448, блокада Ленинграда была не просто сакрализирована в советской и постсоветской культуре; сакрализации были подвергнуты наиболее осязаемые воплощения смерти – или, вернее, ада, преисподней, символически противоположной небесному граду коммунистического будущего или капиталистического настоящего, в зависимости от предпочтений читателя.
Стихотворение как раз и материализует этот переход из реального, хотя и умирающего, города в пространство трансцендентного страдания и героизма.
У врага из поля зренья
Исчезает Ленинград.
Зимний где? Где Летний сад?
Здесь другое измеренье:
Наяву и во плоти
Тут живому не пройти.
Эта трансформация носит «стратегический» характер. Город, извлеченный из сферы жизни, становится невидимым и непобедимым. Процесс символизации оказывается идентичным процессу поглощения прошлого мемориальным дискурсом. Перевод в измерение исторической памяти предполагает замещение «живой плоти» камнем или иной неорганической субстанцией: «Время выйдет, и гранит / Плоть живую замени´т».
Следовательно, как символизация, так и коммеморация предполагают пытку голодом и мучительную смерть еще живых жителей Ленинграда, и даже требуют этого. Стихотворение Пуханова, таким образом, помещает блокаду исключительно в сферу дискурса и аллегорически материализует те эффекты, которые производит поглощение блокадной реальности героическим дискурсом. Травматический опыт оказывается вытесненным враждебными друг другу, но в равной мере опустошающими интерпретациями блокадного опыта – интерпретациями, целиком и полностью принадлежащими сегодняшней культуре и ее дискурсивному режиму.
Сходный процесс «эвакуации» блокадного опыта в чисто дискурсивную сферу разворачивается в поэме Сергея Завьялова «Рождественский пост» (2010). Завьялов (родился в 1958 году), филолог-античник по образованию, начинал еще в самиздатских журналах 1980‐х, был членом «Клуба-81». В постсоветские годы опубликовал шесть книг поэзии и значительное количество эссе. В 2004 году уехал в Финляндию, а с 2011‐го живет в Швейцарии. Завьялов убежден в том, что «нет такого дискурса, который был бы адекватен материалу катастрофы, и нет такого рассказчика, которому было бы под силу об этой катастрофе рассказать»449. В соответствии с этим тезисом он конструирует свою поэму как монтаж в равной степени неадекватных дискурсов о блокаде. Каждая из семи частей поэмы озаглавлена по календарной дате, начиная с 29 ноября 1941 года и заканчивая 7 января 1942-го. Каждая включает в себя сводку погоды; цитату из монастырского устава с диетическими рекомендациями на этот день Рождественского поста; реальный рацион питания, установленный в Ленинграде на этот день; фрагменты из бытовых разговоров; высокопоэтическую, хоть и нередко ироничную строфу и, наконец, отрывок из ежедневной сводки боевых действий. Каждая часть заканчивается молитвой.
Естественно, каждый сегмент семи глав поэмы предполагает свою интерпретацию блокады. От христианского испытания духа до логики военных действий. Несмотря на то что ни один из фрагментов не представляет происходящую катастрофу в полном объеме, взятые вместе, они порождают полифонический, хотя и отчасти механический эффект. Пожалуй, именно здесь кроется главная разница между «Рождественским постом» и «В Ленинграде, на рассвете…». Пуханов обнажает мертвящую силу дискурса, который поглощает и превращает в абстрактный символ героизма все, что еще было живым. Завьялов же, кажется, верит, что каждая из дискурсивных позиций способна воссоздать определенный аспект катастрофического прошлого и тем самым передать трагедию, хотя бы частично. Для Пуханова перенос исторического опыта в сферу дискурса становится разрушительным жестом, тогда как у Завьялова та же самая операция предстает как часть трудной работы культуры, нацеленной на постижение исторических катастроф.
Если стихотворение Пуханова является примером дискурсивной баталии, то «Рождественский пост», несмотря на гетерогенность структуры, наоборот, звучит как гармоничный хор разнородных, но созвучных голосов. Более того, оба произведения по-разному ориентированы во времени. Пуханов интерпретирует блокаду как современную дискурсивную проблему, тогда как Завьялов стремится восстановить объемное многоголосие исторического прошлого. Используя известную дихотомию Бахтина, можно сказать, что «В Ленинграде, на рассвете…» – это романный текст, поскольку он обращен к «неготовому настоящему». А «Рождественский пост» тяготеет к эпическому полюсу, ибо смотрит на блокаду как на «замкнутый» в «абсолютном прошлом» опыт, который надо как-то «отомкнуть». Собственно, поэма и представляет собой «подбор ключей» для этой запертой двери.
Пьесы «Развалины» (2010) Юрия Клавдиева450