464.
Для бывших жителей бывшего Ленинграда (да и не только для них) блокада становится богатой метафорой воображаемого «Дома», в который не только нельзя вернуться, но и который находится вне времени, одновременно открывая возможности творческой свободы и требуя жизнь взамен465. Здесь творчество и разрушение сплетены неразрывно. Иными словами, блокада становится новым эмигрантским мифом о «Доме». Дистанцирование в данном случае является условием функционирования этого мифа – и условием выживания автора.
Впрочем, похожую модель творчества можно обнаружить и у авторов, постоянно живущих в России, – например, у Марии Степановой, особенно в ее книге «Памяти памяти» (2017). Биографические обстоятельства эмиграции только обостряют возможности этого дискурса. Современная диаспорическая литература на русском – это дискурс, связанный с «перемещенностью» не столько в пространстве, сколько во времени, не столько в языке, сколько в культуре.
Все сказанное предполагает положительный ответ на вопрос, вынесенный в название этой главы. Да, диаспорическое письмо возможно в век интернета и фейсбука. Да, оно пересекает границы, но, по-видимому, диаспорическое самосознание не исчерпывается принадлежностью к информационному / культурному контексту родины или отчужденностью от него. Травма разрыва порождает специфические модальности письма, вырастающие вокруг ощущения дистанции и экзистенциальной утраты как необходимого условия творчества и одновременно его мучительной проблемы. Состояние отчужденности может переживаться трагически или, наоборот, как радость освобождения, но отстраненность здесь всегда порождает остранение как метод творчества.
Кевин М. Ф. ПлаттПРЕИМУЩЕСТВА РАССТОЯНИЯЭКСТРАТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ КАК КУЛЬТУРНЫЙ КАПИТАЛ НА ЛИТЕРАТУРНОМ РЫНКЕ
Литературная вселенная подчиняется знаменитой формуле Беркли esse est percipi («существовать – значит быть воспринимаемым»): [писатели] неустанно совершенствуют набор стратегий, определяющих их позиции, их письменный язык, их положение в литературном пространстве, а также их близость к центру авторитета или удаленность от него […] большая часть компромиссных решений, вырабатываемых в рамках этой структуры, основывается на «искусстве дистанцирования», способе эстетического самопозиционирования не слишком близко и не слишком далеко; и при этом более маргинальные писатели лавируют с поразительной изощренностью, дабы заполучить наилучшие шансы быть воспринимаемыми, то есть присутствующими в литературе.
После развала СССР и открытия границ в начале последнего десятилетия ХХ века русский литературный мир становится более фрагментарным и разрозненным, чем когда-либо в прошлом: миллионы россиян и русскоговорящих граждан новых независимых государств рассеялись по странам и континентам или образовали так называемые «внутренние диаспоры» (beached diasporas – буквально «выброшенные на берег диаспоры») в бывших советских республиках, например, в Латвии или в Украине, где они сразу занялись сочинением стихов, рассказов и романов в новых культурно-политических условиях467. Совместно с коллективом коллег я уже сформулировал тезис о том, что рассматривать это множество рассеянных по земному шару общин и сообществ как некий единый «русский мир», опирающийся на глубинную общность, связанную с субстанциолистской концепцией территориально ориентированной «русскости», значит склоняться к узко националистическим рамкам интерпретации468. Где проходят границы единого «русского отечества», и кто может решать, какие культурные образования по праву в нем обитают? Мы не должны слепо наделять единый «русский мир» самоочевидным онтологическим статусом, особенно в эпоху, когда официальные политические и общественные институты в России с пафосом обрушиваются на некоторых представителей культурной элиты, именуя их «пятой колонной», одновременно настаивая на прерогативе российского государства «защищать права русских где бы то ни было» всеми способами, вплоть до вооруженного вторжения в сопредельные страны. Напротив, мы должны признать, что существует множество различных русских культур и русских литератур, которые чувствуют себя дома и сохраняют своеобразие в разных частях света, за пределами того политического образования, которое по прихоти судьбы и истории именуется Российской Федерацией. Более того, многие из этих разношерстных и разрозненных русских культур увлечены собственными формами бытия-в-мире (если использовать здесь это хайдеггеровское понятие) – выработкой конкурирующих представлений о русском мире и его культурных смыслах. Как пишет в своей главе, представленной в этом сборнике, Кэтрин Ходжсон, несмотря на проблески оптимизма в девяностых, после окончания холодной войны, по поводу возможного воссоздания единого русского литературного канона из осколков советской и эмигрантской традиций, сейчас все более очевидно, что прошедший век был отмечен возрастающим многообразием и дифференциацией рассеянных по миру культурных ландшафтов. Иными словами, никогда прежде не существовало такого множества «русских культур» и «русских миров», столь густо населенных и столь широко распространившихся по всему миру.
В то же время, как это ни парадоксально, мы должны признать, что с конца XX века русские литературные сообщества становятся все более тесно взаимосвязанными и все более интегрированными в мировую систему. В период холодной войны тщательно охраняемые границы четко структурировали отделенные друг от друга реальности так называемой советской и эмигрантской литературы, а также определяли механизмы их ограниченных контактов («тамиздат», культурная дипломатия, незаконный провоз, экспорт идеологически правильных советских книг и т. д.), что не только препятствовало физическому перемещению людей и печатных материалов, но и существенно ослабляло взаимопроникновение противостоящих друг другу систем литературных ценностей и взаимопонимание между ними. Теперь, спустя три десятилетия после распада СССР, эти надежные границы остались в далеком прошлом – они были размыты в результате бурного обмена книжной продукцией на глобальном рынке, где книги доставляются контейнерными судами и самолетами во все уголки мира, а также в результате сопутствующих эффектов глобализации и виртуализации культуры, благодаря чему авторы могут общаться с читателями и издателями посредством электронных сетей или совершать рекламные турне по всему миру. Как отмечает Марк Липовецкий в своей главе в этом томе, литературные произведения в современном мире легко пересекают любые границы, они могут быть написаны в одном месте, а актуализироваться в другом, оставаясь при этом связанными общими вопросами (например, о соотношении истории и мифа о ленинградской блокаде, как в его исследовании), возникающими в едином контексте всемирных электронных медиа.
Этот парадокс – одновременный рост интеграции и фрагментации глобальных русских культур – ставит перед нами фундаментальные вопросы, которые будут определять будущие исследования литературы, идентичности, географии и национальной принадлежности. Если Ходжсон и Липовецкий подходят к решению этих вопросов путем анализа форматов публикации и канонизации (в первом случае) или конкретных литературных произведений и доминирующих тем (во втором случае), то я намереваюсь исследовать авторство и взаимосвязанные рынки в контексте культурного и экономического капитала.
Возьмем, к примеру, весьма успешного автора – Ирину Муравьеву, которая уже много лет живет неподалеку от Бостона в штате Массачусетс. Она пишет по-русски в основном для читателей в Российской Федерации, и на английский язык ее книги переводятся довольно редко. Кем ее считать – русским писателем, американским писателем или писателем, существующим вне национальных границ?469 Очевидно, что она (как и другие подобные авторы) может быть и тем, и другим, и третьим – или кем-то еще, в зависимости от точного определения данных терминов, а также от самоидентификации. Для таких авторов, как Муравьева, я предлагаю использовать термин «экстратерриториальный», который отражает их географическое положение в мире и ориентированность на аудиторию, находящуюся далеко от места их проживания (т. е. находящуюся преимущественно в России). Более того, префикс «экстра» указывает на способ, посредством которого их идентичность и деятельность как авторов, работающих внутри русской культурной реальности, распределенной между множеством форм бытия-в-мире, могут в конечном счете исключать или опровергать соображения относительно их территориального местонахождения tout court. Помимо Муравьевой, к числу таких экстратерриториальных русскоязычных авторов можно отнести Полину Барскову470 из Соединенных Штатов, поэтов Гали-Дану Зингер и Леонида Шваба из Израиля, романиста Михаила Шишкина из Швейцарии, поэтов и мультимедийных художников Сергея Тимофеева, Артура Пунте и Семена Ханина из группы «Орбита» в Латвии, поэта и романиста Александру Петрову из Италии и многих других, чьи биографии разнятся, как и страны, в которых они сейчас проживают. Это авторы, сформировавшиеся за пределами российской территории, однако пишущие в основном для читателей в России.
Кроме того, в категорию экстратерриториальных авторов можно вполне обоснованно включить следующих писателей: Владимира Сорокина, который большую часть времени живет в Германии; Бориса Акунина (Григория Чхартишвили), который попеременно живет во Франции, Испании, Великобритании и России; Михаила Идова, который еще из советской Риги эмигрировал в США в 1990‐е годы, затем вернулся в Москву в начале 2000‐х, потом уехал в Берлин и недавно обосновался в Лос-Анджелесе