Как и Зяма, Дина Рубина в первые годы после эмиграции работала редактором литературного приложения (это было приложение «Пятница» к газете «Наша страна»), и у нее, как и у Зямы, было музыкальное образование – только до эмиграции Зяма была музыковедом, а не писателем. Однако Зяма не единственный полуавтобиографической персонаж романа. Другой такой персонаж – это «известная писательница N.». Как и в случае с Зямой, в ее размышлениях явно находит выражение опыт самой Рубиной в первые годы эмиграции:
В России ее – грех жаловаться – продолжали печатать в солидных журналах. Но там ведь нынче как: чем серьезней журнал, тем он меньше платит. В прошлом году напечатали повесть и даже гонорар выплатили, симпатяги, – тринадцать долларов. Милые вы мои, – она прослезилась, так была тронута. Заграница тоже […] нам поможет. Так как известно: переводная литература на Западе не раскупается. И несчастный тираж в тысячу экземпляров расходится по университетам, где его жуют старательные слависты, которые еще никогда ничего в русской литературе не понимали487.
То есть N. продолжает писать, но при этом едва сводит концы с концами. Ее творения никому не нужны – по крайней мере никто не готов платить за них.
Не вдаваясь в детальный анализ романа, мы можем в целом охарактеризовать его как историю о двух вариантах иммиграции – аллегории двух возможных судеб русскоязычной литературы в Израиле. Между этими двумя возможностями как бы в подвешенном состоянии балансируют и сюжет романа, и личные устремления его автора488. Эмигрантский путь Зямы ориентирован на ассимиляцию и адаптацию. Она живет в поселении на западном берегу, говорит на иврите с соседями, соблюдает кашрут, а ее муж – врач, который работает по специальности. Писательница N., которая замужем за художником (как и сама Рубина), живет в русском анклаве, испытывает финансовые трудности и чувствует отчуждение от израильской общественной жизни. На протяжении романа жизненные пути этих двух женщин пересекаются в абсолютно незначительных ситуациях, о чем они даже не подозревают. Сюжет приобретает модный постмодернистский металитературный характер: писательница N. намеревается написать роман и сделать его героиней женщину, в которой мы безошибочно узнаём Зяму (отметим, что и муж писательницы, однажды увидев собаку Зямы, когда обе семьи проводили отпуск в кибуце, изображает ее на многих своих картинах). В конце романа в результате совершенно произвольного развития событий обе женщины со своими семьями случайно оказываются в одном ресторане, где празднуют окончание Йом Кипура. Там сын писательницы N., незадачливый солдат, пытаясь спасти Зяму от такого же незадачливого палестинского террориста, стреляет и случайно попадает в нее. Это происходит на глазах писательницы N.: «А писательница N. почти завороженно глядела на лежащую в трех шагах от нее, убитую Шмуликом, героиню своего романа. Того романа, дописать который у нее уже не достанет ни жизни, ни сил»489.
Иными словами, роман становится своего рода аллегорией, выражающей его собственную невозможность: ассимиляция (Зяма) и русская литература (писательница N.) не только несовместимы, но и вступают в смертельную схватку. Ассимиляция сродни смерти (гибель литературы, о которой в шутку говорит Зяма на первых страницах романа), а упрямое служение русской литературе ведет к самоизоляции, не дает никаких экономических выгод при полном отсутствии новых тем, за исключением темы собственной смерти. Разумеется, такое изложение содержания романа лишь подчеркивает парадоксальность его последующей судьбы: его главным посылом был пессимизм по поводу возможности успеха – экономического и литературного, однако именно такого успеха добивается Рубина своим произведением.
Суммируем сказанное: история публикации романа и его автобиографическое содержание подтверждают тот факт, что в процессе его написания Рубина вряд ли представляла, как он найдет дорогу к читателям. Это неудивительно, учитывая состояние русской литературы в то время. Издательская деятельность пришла в полный упадок. Каналы коммуникаций между экстратерриториальными авторами и авторами, живущими в России, еще только формировались. Как вспоминает Рубина, в первые годы эмиграции экономические механизмы такого взаимообмена были совершенно неоднозначными: с одной стороны, гонорары за публикации в России были смехотворно малы (о чем упоминает ее героиня писательница N.), с другой – гонорары, которые иногда получали авторы за публикации в Израиле, были достаточно большими и служили хорошим подспорьем москвичам, чьи произведения время от времени издавались в Израиле при помощи Рубиной490. Как и персонажи ее романа, Рубина пыталась на ощупь найти свой путь среди ограниченных и не очень ясных возможностей, представившихся для профессиональной литературной деятельности в новых обстоятельствах. Будут ли ее роман читать только русскоязычные израильтяне? Будет ли он в дальнейшем переведен на иврит, если ей удастся стать израильским писателем? Разумеется, у нее не было никакой уверенности в том, что ее читательская аудитория будет состоять в основном из россиян, живущих в Российской Федерации, – это, скорее всего, был наименее возможный вариант из всех, которые она рассматривала, когда писала «Вот идет Мессия!».
Мы можем сформулировать наш вопрос относительно этого романа еще более прямо: как получилось, что книга о невозможности быть русским писателем в Израиле положила начало успешной карьере русско-израильского писателя в России? Отнюдь не благодаря признанию критиков, по крайней мере на момент первой публикации, когда его в основном критиковали, несмотря на хвалебный отзыв об этом романе как примере еврейско-русской прозы от редактора «Дружбы народов» Льва Аннинского491. Татьяна Кравченко в «Литературной газете» назвала роман занимательным, но при этом сознательно выстроенным в виде «мозаики», узор которой, однако, не складывается в единое целое492. Алла Марченко в рецензии для «Нового мира» предъявляет сходные претензии по поводу путаного сюжета, хотя и признаёт, что роман читается на одном дыхании и определенно доставит удовольствие «простодушному читателю»493. В этой снисходительной ремарке, напоминающей высказывания редактора журнала «Знамя» в конце 1980‐х, Марченко невольно указала на один важный фактор успеха Рубиной. Рубина, как и другие русские писатели в то время, закладывала основы новых взаимоотношений между критиками и авторами. Устаревшие формы элитизма, прежде охраняемые блюстителями советского литературно-критического истеблишмента, пришли в противоречие с реальностью книжного рынка и обнаружили свою неактуальность для читателей (и ориентированных на прибыль издателей), которые хотели читать то, что им нравится, независимо от того, соответствует такая литература стандартам критиков или нет. Книги Рубиной – это не высокоинтеллектуальная литература. Но это и не бульварное чтиво. Это «хорошая» литература для читателей среднего интеллектуального уровня, которые способны оценить писательское мастерство, возможно, даже некоторую постмодернистскую игру, но при этом просто хотят прочитать хорошую историю.
Кроме того, следует учитывать и экстратерриториальное положение Рубиной. Практически все критики, включая Аннинского, Марченко и Кравченко, не преминули отметить, что основная тема романа – русско-еврейская эмиграция в Израиль (заметим, что с конца 1980‐х годов, когда Дина Рубина начала задумываться об отъезде из СССР, в ее произведениях неизменно возникали еврейские темы и персонажи). В период написания и публикации «Вот идет Мессия!» сама Рубина, а позже и ее критики, очевидно, полагали, что эта тема будет интересна лишь немногим русским читателям. Они оказались неправы. Роман насыщен этнографическими описаниями израильской жизни, среды и пейзажей, а также – в духе «легкого» магического реализма – смесью иудейских и библейских мифологических элементов. Более того, как отметили многие рецензенты, Рубина обращает внимание на разнообразные акценты и отклонения от стандартного русского языка, которые часто встречаются в Тель-Авиве или Иерусалиме, – например, повествователь отмечает, что бывшая возлюбленная умершего деда Зямы неправильно произносит твердые и мягкие согласные («это ария из другой оперы (она говорила „аръя“ и „опэры“»)494. Можно сказать, что для читателей в России этот роман предстает как своего рода книга о путешествии по экзотическим, эмигрантским местам Израиля.
Как бы то ни было, успех «Вот идет Мессия!», несомненно, связан также с игрой на отрицательном отношении к эмиграции и с самой возможностью ее существования. Наверное, неслучайно читающая публика положительно приняла роман, в котором этнографическое путешествие по израильской «мозаике» с «восточным» колоритом удачно сочетается с демонстрацией того, что выходцы из бывшего Союза, насколько бы они ни были евреями, все равно остаются частью России? Проникновенность этого романа, как и ряда других ранних произведений Рубиной на схожие темы (например, повести «Во вратах твоих»), проистекает из порой мучительного выбора между верностью России и верностью Израилю. Это особая, обостренная форма типично иммигрантского переживания социального отчуждения и ностальгии, усиленная распространением сионистского представления об алии как о возвращении домой, а не как об иммиграции – социальное положение, описанное исследователями как «двойная диаспора»495. Роман «Вот идет Мессия!» показывает, как евреи из России, оказавшись в Израиле, как и везде, сохраняют свои узнаваемые черты и модели поведения – застолья с обильной выпивкой, интеллигентский культ литературы, непрактичность и склонность к широким жестам – все те элементы идентичности, которые, по мысли Рубиной, ставят крест на проекте формирования русско-израильской культуры, но которые при этом (пожалуй, неожиданно для автора) в конечном счете предопределяют место этого романа в русской литературе как таковой.