и грязный ветродуй, из тупика
нагнавший нас, как всегда, со спины,
заглушили эпический декор, словно Париж,
увиденный впервые глазами Руссо
в жирной, кудахтающей серости.
Спрессованный ползучей пылью и побегами косматых кустов
дешевый простор – именно здесь.
Замедляем шаг, зараженные тишиной. И всюду
дышит Оно. Что-то.
Легкая длительность, солнце пылает, жуки
смещаются тяжело, как хмурые пилигримы, по стерне
и – всякий раз внезапно – обнажают бледные,
бледно-розовые крылышки, срываясь в полет.
Думаешь, мы спасемся, вот так
постоянно держась на весу, как «они». Я сыт
по горло этой притворной обыденностью летнего пространства.
Мы лежим, раскинув руки, на протоптанном поле – два крестика
с птичьей высоты; я щупаю молодую тростинку,
цепляя ногтем ускользающую ломкость; а ты
читаешь, как умирал (умирает) Рембо:
слова, подсказанные болью, – «аллах карим»,
но ангел уже на подхвате (в каждый
воскресный день)504.
Стихотворение Абдуллаева – это рассказ о прогулке по городу, узнаваемо среднеазиатскому, который, однако, чем-то напоминает Париж Руссо. Эта прогулка завершается размышлением о судьбе Артюра Рембо, который, умирая в Марселе, повторяет на арабском призыв к милосердному Богу («аллах карим») в надежде вернуться в свою любимую Абиссинию. Блуждающий поэтический взгляд Абдуллаева останавливается на материальных и чувственных проявлениях времени и пространства, но читателю порой трудно точно определить, какую именно эпоху и какое место имеет в виду автор, поскольку, как в данном случае, его образы непрерывно переключаются с непосредственной физической локации на культурно обусловленные иные пространства высшего порядка (и обратно), зачастую обогащаясь тематической перекличкой между европейскими культурными центрами и ориентализированной периферией в соответствии с частичной само-ориентализацией, которой насыщено это стихотворение.
Основной его посыл, по сути совпадающий с программой ферганской поэтической школы и ее журнала, был утопичен – выход за пределы советской периферии в космополитичное измерение авангардной поэтики, причем он осуществлялся со страниц массового литературного журнала. Этот журнал был ориентирован на читателей, не знакомых с контекстом, необходимым для считывания разнородных традиций «сложной» литературы, которые Абдуллаев привносил в свои стихи. В начале 1990‐х годов это видение находилось в оппозиции более мощным и противоположным культурным тенденциям в Узбекистане. У меня нет точных данных о тиражах, однако можно с высокой степенью уверенности говорить о том, что после крушения всесоюзной системы распространения, благодаря которой журнал доходил до читателей за пределами Узбекистана, а также вследствие быстрого падения значения, статуса и тиражей толстых журналов в постсоветский период реальная читательская аудитория «Звезды Востока» в первые годы после развала Советского Союза стремительно уменьшалась и в основном сосредотачивалась в Средней Азии. При этом доля русскоязычных читателей среди местного населения так же стремительно сжималась в результате массовой эмиграции русских из Средней Азии. Одновременно государственные и культурные институты все более последовательно ориентировались на создание национального государства и развитие узбекской культуры. В 1995 году редколлегия журнала «Звезда Востока» стала объектом травли со стороны консервативных членов Союза писателей Узбекистана. Мадалиев и Абдуллаев были вынуждены уйти со своих постов. После этого большинство авторов ферганской поэтической школы эмигрировали из страны или просто отказались от литературного творчества. Абдуллаев, оставаясь по большей части в изоляции, продолжил свой утопический космополитичный проект русскоязычной литературы в Средней Азии505.
Однако если поэзия Абдуллаева совершенно не интересовала читателей и культурные институты в независимом Узбекистане, то в Российской Федерации у него была своя читательская аудитория. С начала 1990‐х годов стихи Абдуллаева публикуются в наиболее престижных российских журналах, таких как «Знамя», «Дружба народов» и «Новое литературное обозрение», а его книги выходят в российских издательствах, специализирующихся на современной русскоязычной литературе, – от санкт-петербургского издательства начала 1990‐х годов «Митин журнал» до ведущих издательств экспериментальной поэзии (издательский дом «Новое литературное обозрение» и «Арго-Риск», связанный с влиятельным журналом современной поэзии Кузьмина «Воздух»506). В 1994 году Абдуллаев был удостоен премии Андрея Белого, старейшей негосударственной литературной премии России, единственной, которая присуждалась в период с 1991‐го по 1997 год. Со временем его репутация достигла мирового масштаба, что повлекло за собой приглашения на международные фестивали, переводы на английский и другие языки, участие в стипендиальных программах DAAD, получение стипендии Иосифа Бродского в 2015 году, почетные звания и другие знаки признания.
Иначе говоря, космополитичный среднеазиатский проект Абдуллаева нашел отклик среди читателей в Российской Федерации. Однако, в отличие от Рубиной, в читательскую аудиторию Абдуллаева входят представители культурной элиты, которые, хотя и не влияют на размер тиражей, предъявляют самые высокие требования к литературе. Абдуллаев стал одним из первых не просто провинциальных, но совершенно периферийных поэтов, неизменно включенных в литературную жизнь двух культурных столиц России в постсоветское время. Как и в случае Дины Рубиной, интерес читательской метрополии к Абдуллаеву напрямую связан с его периферийным положением, которое он претворил в открытость для новых артикуляций всемирности. Именно об этом говорил Аркадий Драгомощенко, в свойственном ему инновационном стиле, на церемонии вручения премии Андрея Белого:
…Имея честь воздать достойные почести прекрасному поэту, эссеисту, прозаику, редактору журнала «Звезда Востока», мы тем самым воздаем почести прежде всего не только ему самому, но той ойкумене, тому краю, тому миру, который создал этого поэта. […] Я удивился только тому, как можно совлекать тончайшие нити различных культур в определенный узор и понимать, что мы присутствуем здесь с разговором с великой европейской культурой с берегов Алжира, и как возможно возвращение ответа из Европы, какими окольными путями это возвращается туда, и как могущественны эти незримые связи. Я думаю, что вот именно вторая часть, за сотворчество, за созидание этих связей, этих культур, которые различны (естественно, они различны, иначе они не были бы другими культурами) есть самая главная задача поэта507.
Для институциональных хранителей высокой русской поэтической культуры, таких как Драгомощенко, обращенный к миру литературный проект Абдуллаева, связующий русскоязычную словесность с мировой культурой и, по большому счету, игнорирующий самодостаточные традиции русской литературы, был созвучен их собственным устремлениям в первые постсоветские годы к литературным новациям и восстановлению связей с традициями мирового авангарда. Абдуллаев и его коллеги преобразовали далекую советскую периферию в пункт сбора, куда они тянули «нити» из еще более удаленных окраин, «совлекая» их в новый узор радикальных отклонений и новых литературных форм, существующих на русском языке. В притягательности периферийных поэтических экспериментов Абдуллаева для таких литературных новаторов в метрополии, как Драгомощенко, можно усмотреть отражение сложной структуры русской культурной географии, в которой абсолютный центр и удаленная периферия вместе образуют возможные локусы для наиболее футуристической деятельности, отвергая «провинциальность» и «традиционность», связанные с «сердцевиной» культурного ландшафта508. Однако, как убедились Абдуллаев и его коллеги, это представление о Ташкенте и Фергане как периферии русской культурной географии оказалось несовместимым с доминирующим направлением развития культурных проектов в постсоветской Средней Азии, которые прежде всего были ориентированы на провозглашение новых независимых государств центрами собственных национальных культур.
В начале постсоветской эпохи Рубина и Абдуллаев нашли новые ниши в глобальной русской литературе, однако не совсем те, на которые они рассчитывали. Они правильно предполагали, что выход за пределы России (или, в случае Абдуллаева, изменение статуса границ его родного Узбекистана) позволит найти новые формы письма – физический переход границ означал переход к новой литературе. Каждый из них по-своему с удивлением обнаружил, что основная читательская аудитория для такой территориально и культурно вытесненной литературы находится не в их новом месте пребывания, но в той стране, которую они покинули. Они открыли для себя парадоксальную логику развития русских культур в эпоху глобализации – движение в сторону все большей взаимосвязанности и все большей фрагментации.
Мы можем найти надежную теоретическую основу для анализа творчества Рубиной и Абдуллаева, равно как и взаимосвязи категорий национального и глобального в литературе, вновь обратившись к работам Паскаль Казанова о Мировой литературе. По мысли Казанова, глобальное пространство литературного обмена организовано на основе неравноправной иерархии национальных литератур. Одни, в силу исторического развития и стечения обстоятельств, занимают авторитетный центр литературной вселенной (по мнению французской исследовательницы, абсолютным центром литературного мира является Париж), а другие располагаются на периферии, конкурируя друг с другом за литературный капитал, который они приобретают благодаря признанию со стороны таких центров. Согласно Казанова, нация – единственная действенная структура, предопределяющая возможность участия в глобальной системе: «Поначалу каждый писатель занимает в мировом литературном пространстве то место, какое занимает литература, к которой он принадлежит». Однако при этом писатель может по-разному относиться к этой необходимой национальной структуре: «Писатель может отказаться от своего наследия, покидая свою родину ради страны с более богатыми литературными ресурсами и традициями, как поступили Беккет и Мишо. Или, напротив, он может почувствовать себя полноправным наследником и бороться за то, чтобы трансформировать свое наследие и тем самым наделить его большей автономией, как поступил Джойс. […] Писатель может настаивать на ценности своей национальной литературы, как поступил Кафка»