509.
В определенном смысле национальное пространство, включающее в себя собственную подсистему центра и периферии, синекдохически соотносится с глобальным пространством – «внутреннее устройство каждого национального пространства повторяет устройство международного литературного пространства». Более того, динамическое взаимодействие между глобальным и национальным литературным авторитетом создает дополнительные различия в литературном престиже и практике внутри литературного пространства. Казанова полагает, что существуют «национальные писатели (считающие литературу национальной или народной) и писатели-космополиты (считающие литературу самоценной и самодостаточной)». Первых читают массы соотечественников, вторых – национальные элиты, а также другие национальные элиты510.
К какой категории с учетом этих различий можно отнести Дину Рубину? Если такие писатели-космополиты, как Джойс, Беккет, Гертруда Стайн или Хемингуэй, покинули свои страны, чтобы, став изгнанниками, освободиться от оков национальных традиций, то Рубина влилась в число массовых эмигрантов, обретших новую государственность и образовавших при этом внутренний аванпост своей прежней родины вдали от ее границ. В отличие от порвавших с национальными традициями писателей-космополитов (по версии Казанова), творчество которых высоко ценится международной читательской элитой, Рубина – автор для читателей среднего интеллектуального уровня, произведения которого читают ее соотечественники и русскоязычные читатели в разных странах именно потому, что Рубина сочетает стандарты «хорошего письма» с новым материалом, связанным с культурной и географической спецификой Израиля. Она не из тех авторов, о которых любят порассуждать интеллектуалы в декадентских литературных салонах Санкт-Петербурга.
Абдуллаев, напротив, именно такой писатель. По ряду параметров его можно отнести к предложенной Казанова категории писателей-космополитов (например, таких как Беккет), отвергающих национальную литературу своей страны во имя поиска радикально новых путей в искусстве. Однако про Абдуллаева как русскоязычного узбекского автора, живущего в своем родном городе, вряд ли можно сказать, что он отказался от своего литературного наследия, «покидая свою родину ради страны с более богатыми литературными ресурсами и традициями». И если он продвигает русскую литературу посредством освоения новых регионов, то это регионы космополитичного мира в целом, которые становятся доступны ему благодаря его очевидно подвешенному состоянию в стране, не имеющей прочного положения в элитистской, европоцентристской системе литературных ценностей, к которой он тяготеет511. Иными словами, это радикальный жест отказа от прошлого русской литературы, усиленный периферийностью и, более того, центробежным движением среднеазиатской культуры, которое парадоксальным образом стало символом авангардных устремлений в имперском центре и в высших проявлениях русской литературы в момент, пожалуй, сильнейшего всплеска именно такого космополитичного авангардизма после распада Советского Союза.
В один ряд с Рубиной и Абдуллаевым можно поставить многих авторов, упомянутых во введении к этой главе, – Муравьеву, Зингер, Шваба, Тимофеева, Пунте, Ханина, Петрову, Барскову, Шишкина и других. Вместе они воплощают новые изгибы и извивы в формировании мирового литературного пространства, которые выпадают из предложенной Казанова схемы противопоставления интернациональных и национальных авторов, образуя новую категорию, возникшую в результате рассеяния по миру и фрагментации формально национальных литературных территорий. Они являются одновременно национальными и интернациональными писателями. Возвращаясь к эпиграфу из Казанова, отметим, что все писатели «неустанно совершенствуют набор стратегий, определяющих их позиции, их письменный язык, их положение в литературном пространстве, а также их близость к центру авторитета или удаленность от него». Некоторые космополитичные русские авторы остаются в рамках категории изгнаннической, интернациональной и автономной литературы – к их числу можно отнести Петрову или Барскову. Однако Рубина и Абдуллаев, по всей видимости, случайно или по стечению обстоятельств, нашли свои пути к точному соотношению удаленности и близости, востребованному литературным рынком в России, что позволило им положить начало еще более парадоксальным категориям литературы – «глобальной и при этом национальной, русской и при этом еврейской» (Рубина) или «авангардной и при этом периферийной» (Абдуллаев), – которые являются результатом массовой эмиграции и рассеяния по миру в сочетании с глобальной связанностью, столь характерной для культурной географии XXI века. Что, пожалуй, еще более важно: каждый из них олицетворяет значимость самоопределения в отношении одного или множества миров русской литературы. Это своего рода новая валюта литературного капитала, использование которой стало возможным благодаря новым рынкам и моделям продаж в нашу эпоху.
Каковы исторические условия возникновения этих явлений и каковы их перспективы? Лет десять назад можно было бы рассуждать о том, что выход на авансцену таких авторов, став кульминацией определенного исторического момента (а именно – фрагментации и рассеяния прежде единой социокультурной целостности СССР), имел поколенческую подоплеку и постепенно сойдет на нет в последующие десятилетия по мере уменьшения числа «глобальных бывших советских писателей». Однако в связи с политически мотивированной эмиграцией других авторов, таких как Кузьмин, или не столь определенно мотивированным отъездом из России ряда писателей (Акунин, Сорокин или Идов), категория экстратерриториальных русских авторов вполне может «пополняться» еще на протяжении нескольких десятилетий. Далее можно, вероятно, говорить о том, что последующие трансформации глобальной социальной и культурной жизни трудно предсказать, но они неизбежно приведут к возникновению новых ниш в глобальной культуре. Произойдет ли возрождение узконациональных ценностей по мере завершения эпохи стремительной глобализации 1990–2010‐х годов и возвращения таких стран, как Россия, к более автаркическим моделям? Продолжится ли размывание границ между языками и сообществами в результате все более успешного внедрения машинного перевода и глобализации средств массовой коммуникации? Как показывает проведенный выше анализ творчества Рубиной и Абдуллаева, по мере того как геополитические и технологические трансформации придают структурным категориям литературной географии все более неоднородный и подвижный характер, исследование значения и авторитета литературы должно учитывать как никогда сложные взаимосвязи процессов фрагментации и интеграции в самых разных литературных контекстах, среди различных читательских аудиторий, на разных рынках и в разных мирах.
В конечном счете, даже если категория «национальной литературы» вернется в обиход в предстоящие десятилетия и даже если категория экстратерриториального русского автора, как она представлена выше, уйдет в небытие, не произойдет и возврата к описанной Казанова структуре глобальной литературной жизни, структуре, которая относится к расцвету национализма как идеологии и организующего принципа глобальной политической жизни (даже внутри якобы интернационалистского Советского Союза). В результате непрерывного роста мобильности, развития многоязычных политических образований, электронных коммуникаций и эрозии понятия «нация» (несмотря на его принятие массами и циничное манипулирование им со стороны политических элит) структурные принципы организации национальных территорий и литератур в виде иерархических связей будут все более размываться по мере формирования единого культурного пространства в мировой литературной жизни. Как и в проведенном нами анализе, адекватное описание литературных институций и перипетий судьбы и творчества отдельных авторов потребует еще большего внимания к их позиционированию и саморепрезентации в отношении различных глобальных или региональных культурных проектов и систем (на одном или нескольких языках), которые, как конкурирующие формы бытия культуры в мире, преодолевают географические границы.
Галин ТихановЗА ПРЕДЕЛАМИ ДИАСПОРЫ?КРАТКИЕ ЗАМЕТКИ ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Плодотворная дискуссия, представленная в данном сборнике, высвечивает разнообразные подходы к литературному творчеству диаспоры. Чрезвычайно важно и то, что ряд авторов подвергает критическому анализу само понятие «диаспора», которое лежит в основании этих подходов. Здесь мне хотелось бы предложить несколько кратких соображений о статусе диаспорических исследований, о степени их эффективности и об их положении в современной, а возможно, и в будущей гуманитарной науке.
Одна из сильных сторон этого сборника заключается в том, что авторы ставят под вопрос, часто имплицитно, сам факт применимости диаспорического подхода к современной литературе и культуре. Проблема состоит в том, что, как методологический подход, диаспора определяет себя через нацию: как бы отдаленны ни были интересы диаспоры и как бы ни варьировалась ее вовлеченность в национальную повестку, в конце концов именно нация постулирует диаспору как свое ответвление. Выражая эту зависимость еще более непосредственно, можно было бы сказать, что диаспорические исследования – это последний бастион методологического национализма, моделирующий объект своего изучения с постоянной оглядкой на нацию, чье присутствие одновременно и опосредованно, и неизбежно. Несмотря на возрастающий скептицизм по поводу глобализации, в ее основе лежит сильное чувство всеобщей взаимосвязанности, поддерживаемое (часто отчуждающим) опытом виртуальной реальности, синхронности и непрерывного информационного потока. Этот опыт не нивелируется различными формами возрождающегося национализма. Глобализация, понимаемая как нечто более глубокое, чем поверхностный экономический обмен, оказывается стойкой реальностью, способной одновременно объединять и изолировать. С этой точки зрения, диаспора становится проблематичным концептом еще и потому, что она навязывает фактуре глобально связанного, хотя и рассредоточенного, атомизированного мира несколько архаичные представления о племенной солидарности и сплоченности, выстроенные на останках лояльности и привязанности к нации. Другими словами, диаспора нередко способствует возрождению идеи воображаемого