Другое продуктивное направление диаспоральных исследований касается русскоязычной культурной формации, сформировавшейся в Израиле (эта тема отчасти затрагивается в последней главе этой книги). Хотя русский, в отличие от иврита и арабского, и не имеет в Израиле статуса официального языка, он служит средством общения почти для одной пятой населения страны (т. е. около полутора миллионов человек). Между 1970‐ми и поздними 1990‐ми годами из бывшего СССР в страну прибыло более миллиона человек. Это сообщество не только повлияло на социальную и демографическую ситуацию в Израиле, его политические институты и практику выборов, но кардинально изменило культурную динамику. В отличие от тех, кто прибывал в страну ранее, позднесоветская и постсоветская алия сопротивлялась политике гебраизации, проводимой израильским истеблишментом со времен образования государства. Иврит используется этими репатриантами в социальной и профессиональной сфере, в то время как русский сохраняется в личной и культурной жизни. За последние десятилетия в Израиле возникла оригинальная литература на русском языке. Среди израильских писателей, широко известных русским читателям во всем мире, можно назвать Дину Рубину, Светлану Шенбрунн, Михаила Генделева, Давида Маркиша, Игоря Губермана, Елену Аксельрод, Юлию Винер, Руфь Зернову, Александра Гольдштейна, Некода Зингера, Гали-Дану Зингер, Александра Бараша и многих других. В отличие от рожденных в бывшем СССР ученых, музыкантов, актеров и политиков, занявших достойное место в израильском обществе, русскоязычные писатели до сих пор остаются практически невидимыми в пространстве израильской литературы из‐за недостаточной интеграции в культурную жизнь их новой родины, изоляционизма, ориентированности на книжные рынки метрополии, низкого интереса к ним со строны израильских издательств, критиков и переводчиков (часто связанного просто с отсутствием информации). В результате складывается парадоксальная ситуация, когда тиражи переводов русскоязычных израильских авторов на европейские языки во много раз превышают тиражи их переводов на иврит.
Этот литературный корпус выходит за рамки глобальной русской культуры. Его нужно исследовать как гибридное транснациональное явление, представляющее собой совокупность различных элементов, включая еврейство, русский культурный канон, советский опыт, взятый в его еврейской специфике (опыт институционального и «кухонного» антисемитизма, долгое табуирование темы холокоста в советских исторических дискурсах, опыт еврейского подпольного просветительства и диссидентства 1970–1980‐х годов), сионизм и реакцию на постсионистский ревизионизм в современном израильском интеллектуальном мейнстриме, ближневосточный конфликт и т. д. Авторы русского Израиля неоднократно заявляли о своей особой культурной идентичности, утверждая автономность не только от метрополии, но и от русской литературной эмиграции. По словам редактора тель-авивского журнала «Зеркало» Ирины Врубель-Голубкиной: «Так или иначе, но мы не эмигранты, мы существуем в собственном географическом, политическом, семейном пространстве»520. «Мы принципиально отличаемся от русской литературной эмиграции. Наши тексты по духу не русские!», вторит ей критик Яков Шаус521.
В своих эссе Александр Гольдштейн развивал концепцию Средиземноморской ноты, левантийского ареала русскоязычной литературы, обусловленной локальной геокультурной ситуацией522. Вместе с Барашем он пытался выстроить проект русского Израиля как ближневосточной провинции русской культурной империи, отношения которой с метрополией строятся по принципу дополнительности523. Каждый из этих проектов выводит на первый план один из аспектов русско-израильской самоидентификации – самоопределение через связь с конкретным географическим и мифологическим пространством, в первом случае, и через противопоставление себя метрополии, во втором. Некоторые исследования указывают на появление нового, ашкеназского национализма как основной модели русско-еврейско-израильской идентификации524.
В ближневосточном контексте дихотомия «Запад–Восток», центральная для русских культурных метанарративов, приобретает дополнительные нюансы и актуальность. В дискуссиях русскоязычных авторов эта дуалистичность вылилась в полемику о восточных и западных элементах, составляющих особенность Израиля. Репатрианты из бывшего СССР, долго, но тщетно пытавшиеся сбросить коллективное прозвище русим («русские»), которым их наградили израильтяне, в конце концов переосмыслили его как подтверждение своей связи с европейской культурой (акцентируя при этом западнические аспекты в облике России). В этой перспективе Израиль представлен в целом ряде текстов как часть отсталого и нецивилизованного Востока. Литературный критик и эссеист Майя Каганская выразила эту позицию с завидной прямотой в книге םילא ימודמיד («Сумерки богов», 2004), опубликованной ею на иврите:
Я ненавижу Восток. У каждого есть представление о собственной смерти, о своем аде. […] Так вот для меня […] мой ад и моя смерть, обернувшиеся против меня, это Восток, исламский мир. […] Мизрахим525 – очень архаичный народ, а во всех архаичных племенах центральными событиями являются рождение, свадьба и смерть. […] Культура начинается за пределами природы – литература, метафизика, философия, музыка. […] Когда Израиль станет все больше превращаться в часть Востока, наступит конец моему миру, моей мечте. Израильскую культуру уже тянут в этом направлении […] Я не верю в культуру без иерархий. Я никогда не соглашусь, что восточная музыка и Моцарт – это одно и то же526.
А Елена Аксельрод выразила удивление переселенцев из СССР перед неожиданно «восточным» обликом Израиля в следующих ироничных строках:
Но круг не замкнулся, и я проскочила – куда?
Европа не рядом, а рядом шатер бедуина527.
На страницах книги «Аспекты духовного брака» Гольдштейн подробно останавливается на ориентальных аспектах своей исторической родины и даже описывает характерные запахи, источаемые арабами или «подванивающими семейными сотами» ультраортодоксальных районов Бней-Брак или Меа Шеарим528. Переход из постсоветского пространства в Израиль представляется автором как неустанное отдаление от светоча европейской культуры. Сгущающаяся тьма лишь усугубляется притоком в страну многочисленных гастарбайтеров из азиатских стран: «Восток пеленает нас, точно саван. Тают последние европейские огоньки ашкеназской души. Так неужели должны мы ускорить кончину и, приняв филиппинцев, малайцев, тайцев, китайцев, раньше срока упасть в азиатскую ночь?»529 Не привыкшие к такого рода бесцеремонному пренебрежению политкорректностью, члены израильского интеллектуального истеблишмента без промедления осудили эти голоса с позиций постколониальной риторики. Как пишет в своей книге о мультикультурализме в Израиле Адия Мендельсон-Маоз, «оказавшись в Израиле, представители [«русской»] интеллигенции были потрясены восточными и арабскими основами израильской культуры и заняли по отношению к ним снисходительную, колониалистскую позицию»530. Рафи Циркин-Садан приводит ряд ориенталистских стереотипов, свойственных выходцам из СССР, и определяет их как рецидив советского имперского сознания с его пейоративными высказываниями о жителях неевропейских союзных республик531. Можно предположить, что разнонаправленные векторы идеологии, лояльности и эстетических предпочтений окажутся в центре внимания будущих исследований динамичной русско-израильской культуры.
Глобальную панораму русской литературы активно видоизменяют и авторы из постсоветских государств, добавляя новые уровни амбивалентности. В данной книге некоторые методологические подходы к русофонной литературе ближнего зарубежья были изложены в главе Кевина Платта в контексте обсуждения поэзии Шамшада Абдуллаева. Несколько слов хотелось бы сказать и о самом знаменитом авторе из этой категории – нобелевском лауреате 2015 года Светлане Алексиевич. Русскоязычная писательница украинско-белорусского происхождения, гражданка Беларуси, которая более десяти лет проживает в основном в Западной Европе и открыто отстаивает «западные ценности», Алексиевич являет собой хрестоматийный пример диаспоральной гибридности. Даже ее устная речь с элементами просторечия и нелитературного произношения маркирует ее периферийную позицию по отношению к метрополии. Тот факт, что она пишет по-русски с сознательной и четко сформулированной целью зафиксировать историю «русско-советской души», оставить хронику советской цивилизации через пристальное внимание к чувствам и мыслям конкретных людей532, вряд ли превращает ее в русского автора, пишущего с «оглядкой на нацию». И о какой нации могла бы идти речь? Агрессивная реакция российских СМИ на награждение Алексиевич Нобелевской премией по литературе и на ее неуклонную критику состояния политики, ментальности и культуры, возникших из-под обломков советской империи, указывает на обеспокоенность в метрополии нечетким статусом таких диаспорических фигур. Обеспокоенность проистекает, как кажется, именно из амбивалентной позиции Алексиевич, ее одновременной близости к России и удаленности от нее. Для читателей метрополии она в то же время и «своя», и «чужая», инсайдер и аутсайдер, осмеливающийся демонстрировать наши исторические травмы всему миру, нарушая формальные и неформальные табу. Неудивительно, что русские «патриоты» чувствуют двойное предательство!