ь в утверждении диаспоральной идентичности. Это систематическое сопоставление двух категорий антологий, ориентированных на разные читательские аудитории, выявляет существенные различия между ними в том, что касается репрезентации поэзии диаспоры. Проведенный в этой главе анализ вписывается в более обширное исследование стратегий формирования литературного канона в диаспоре и вносит вклад в изучение канона в целом.
Две последние главы этой книги обращаются к современности, прослеживая, как новейшие виртуальные и географические контексты, в которых сегодня происходит циркуляция информации, общение и культурная идентификация, изменяют наши представления о русской литературной диаспоре. В главе «Возможна ли диаспора в век интернета?» Марк Липовецкий ставит вопрос о релевантности самой концепции диаспоры в эпоху, когда «новые формы коммуникации понижают значение государственных границ, повышая при этом разделительные барьеры на границах дискурсивных, аксиологических, политических и идеологических». Он подвергает эту гипотезу экспериментальной проверке на примере ряда текстов о блокаде Ленинграда, противопоставляя, соответственно, два стихотворения, две пьесы и два романа. В каждой жанровой паре один текст написан автором либеральных взглядов, укорененным в метрополии, а другой – автором экстерриториальным. Этот выбор темы особенно актуален для современной России – краеугольным камнем постсоветской идентичности стала победа в Великой Отечественной войне и, в частности, блокада, которая является наиболее идеологизированным и ритуализированным дискурсом, окруженным множеством табу.
Проведенный Липовецким анализ выявляет наличие разных типологических подходов к интерпретации связанной с блокадой исторической травмы. Авторы метрополии проецируют блокадный опыт на современность, отказываясь от документальных свидетельств и используя это событие как риторический инструмент в сегодняшних идеологических конфликтах. Это приводит к деконструкции гуманистических принципов, обесцененных, по мнению авторов, ужасами блокады. Напротив, писатели диаспоры видят в блокаде нереальное не-время, в духе «гетеротопии» Мишеля Фуко, и пытаются восполнить ощущение нереальности за счет обращения к документальному материалу. Блокада для них является неким внеисторическим и вневременным локусом, резонирующим с диаспорическим переживанием отчуждения. По мнению Липовецкого, блокада становится сегодня новым эмигрантским мифом о «Доме». Он делает и более общий вывод о том, что современное диаспорическое письмо – это «дискурс, связанный с „перемещенностью“ не столько в пространстве, сколько во времени, не столько в языке, сколько в культуре». А специфические модальности этого письма порождаются субъектностью и самосознанием, конструирующимися вокруг травмы разрыва, дистанции и экзистенциальной утраты.
В последней главе, «Преимущества расстояния: экстратерриториальность как культурный капитал на литературном рынке», Кевин Платт обращается к экономическим и институциональным структурам, определяющим положение в сегодняшнем глобальном русском литературном пространстве, и предлагает аналитическую матрицу, применимую для исследования неуклонно растущего числа авторов и текстов, которые не укладываются в привычные категории национального или глобального. Его аргументация начинается с утверждения, что в текущей политической ситуации «мы не должны слепо наделять единый „русский мир“ самоочевидным онтологическим статусом». Но пафос этой главы выходит далеко за рамки политического поля и имплицитно указывает на кризис профессионального языка, все более ощутимый в литературоведении и культурологии, когда речь заходит о литературном творчестве в период чрезвычайной географической, концептуальной и лингвистической диаспоризации. Вполне очевидно, что после распада СССР и исчезновения четкого водораздела между внутренней и зарубежной культурной продукцией, русский литературный мир стал настолько раздробленным и рассеянным, что его множественность поддается осмыслению только с помощью таких неологизмов, как «русские литературы» и «русские культуры». В то же время Платт указывает и на противоположную тенденцию: глобализированные русские литературные формации подвергаются все более систематической интеграции посредством циркуляции в интернете, интенсивного культурного обмена и многочисленных каналов для распространения текстов. Этот парадокс беспрецедентной фрагментации и интеграции – феномен, который, по мнению автора главы, будет актуален еще ряд десятилетий, – требует гибких гибридных метафор, выводящих дискуссию за рамки базовых категорий Мировой литературы, введенных Паскаль Казанова и Франко Моретти.
Это единственная глава в нашем сборнике, построенная вокруг обсуждения двух основных типологических формаций современной диаспорической русскоязычной литературы: одна из них оформилась в Израиле, другая в бывших союзных республиках. Обращая особое внимание на экстерриториальных писателей, чье становление произошло главным образом вне метрополии, но чья основная читательская аудитория находится в России, Платт выбирает для более детального анализа творчество Дины Рубиной и Шамшада Абдуллаева. Совершенно разные авторы, тем не менее оба положили начало, по словам Платта, «парадоксальным категориям литературы – „глобальной и при этом национальной, русской и при этом еврейской“ (Рубина) или „авангардной и при этом периферийной“ (Абдуллаев)». Оценивая новый культурный капитал, накапливаемый сегодня на литературном рынке благодаря мобильности, меняющимся дистанциям и множественным идентичностям, Платт корректирует понятие «Мировой республики литературы» Паскаль Казанова, отмечая возрастающую нестабильность тех структурных принципов глобального литературного поля, на которых основывается ее анализ. Вместо того, чтобы изучать, в соответствии с моделью Казанова, взаимосвязи национальных литератур в мировом литературном пространстве, он предлагает сосредоточиться на внутренне сложной структуре единой и внешне «национальной» литературы в тот момент, когда она становится глобализированной и множественной.
Исследования, представленные в этой книге, лишь выборочно касаются многих принципиальных аспектов перемещения через границы текстов и авторов. В определенной степени тот факт, что хронологически наш сборник начинается с Николая Тургенева, а заканчивается Шамшадом Абдуллаевым, не более чем случайность. Однако образовавшаяся в результате конфигурация сама по себе показательна. На первый взгляд, между двумя этими авторами мало общего. Тургенев был глубоко предан своей родине и в далеком изгнании продолжал размышлять о ее исторических судьбах. Абдуллаев, напротив, всю жизнь прожил там, где родился, на периферии бывшей Советской империи, и пользуется русским языком исключительно как кодом, намеренно игнорируя русскую литературную традицию, позиционируя себя как часть космополитического авангарда. Его поэтическое творчество не связано и с местными, провинциальными корнями, оно не несет следов «русско-узбекского» диалекта, напоминающего об уютном укладе традиционных уголков диаспоры. Что же представляют собой эти стерильные тексты «ниоткуда», не взывающие ни к какой культурной памяти и легко переводимые на иностранные языки? Единичное ли это явление или явная траектория развития глобального русского письма в весьма недалеком будущем? Разделит ли этот нейтрально-глобальный русский язык участь литературного английского, используемого сегодня многочисленными писателями в разных частях света вне связи с какой-либо конкретной культурной традицией в англофонном мире? Символизирует ли подобный жест предельной эмансипации от культурного наследия метрополии инфляцию экстерриториальной идентичности, наподобие «легкости», о которой пишет в своем культовом романе Милан Кундера? Впрочем, уместно было бы напомнить, что Сабина, главное воплощение «легкости бытия» среди героев романа, в конце буквально растворяется в воздухе, когда ее прах оказывается развеян над мексиканским вулканом.
Невозможно уловить суть сложной динамики диаспорического письма с помощью какой-либо одной оптики, одного типа критического инструментария. Предельно ясно лишь одно – история архипелага русской диаспоры не укладывается в рамки линейного развития. Между Николаем Тургеневым, чья фигура обозначает в нашей книге точку отсчета, и ныне здравствующим Шамшадом Абдуллаевым на другом конце временной дуги мы выявили разнонаправленные векторы выражения русской идентичности и диаспорической субъектности внутри и вне национальных и транснациональных контекстов, а также между ними. «Легкость» диаспорического бытия почти всегда уравновешивается значительной «тяжестью», даже если выбор между двумя этими модусами самоидентификации все более определяется личными предпочтениями.
Сто лет назад, когда около двух миллионов россиян вынуждены были эмигрировать, диаспорические сообщества возникли в силу исторической необходимости. Диаспора знаменовала собой прибежище, новые вызовы и новые возможности, оппозицию тоталитарному советскому режиму, а также свободу высказывания, невозможную на родине. Но в начале XXI века ситуация коренным образом изменилась: в условиях легко пересекаемых границ, всеобщей мобильности (по крайней мере, до пандемии, и будем надеяться, после нее), распространения двойного и тройного гражданства, интернета, кабельного телевидения и роста многоязычных компетенций русские, оказавшиеся за пределами Российской Федерации, практически не нуждаются в диаспоральной инфраструктуре. И она не имеет определяющего значения для их культурного выживания на чужбине, предоставляя в большинстве случаев спектр факультативных услуг (русский культурный центр, фестиваль искусств, внешкольные занятия для детей и т. п.). Неудивительно, что сегодня почти невозможно найти гомогенные, хорошо структурированные диаспоры, напоминающие те, что возникли в период между двумя мировыми войнами (и, как ни парадоксально, если такие диаспорические сообщества где-либо до сих пор и существуют, то в Израиле, особенно в городах и поселениях, в которых преобладают выходцы из бывшего СССР). Влечет ли за собой очевидный упадок диаспоры как специфического социокультурного образования дискредитацию самой