Рассуждал, как взрослый, здраво и смекалисто.
— А сейчас какие науки знаешь? — продолжал расспрос дядя. — Счет, письмо?
— Да, пишу и считаю. Рисовать могу. Пел у нас на клиросе.
— Ну, так спой, пожалуй.
— А удобно ль тут?
— Отчего же нет? Можешь Акафист Святому Архангелу Михаилу?
— Весь — не поручусь, а кусками помню.
— Так пропой, что хочешь.
Миша посерьезнел, задумался и, прикрыв глаза, затянул высоким, чистым дискантом:
Избранный Небесных сил воеводо-о
И рода человеческаго заступниче-е,
Сие Тебе, иже Тобою от скорбных избавляеми-и,
Благодарственное приносим пение-е:
Ты же, яко предстояй Престолу Царя Славы-ы,
Ото всяких нас бед освобождай, да с верою-ю
И любовью в похвалу тебе зовё-ем:
Радуйся, Михаиле, великий Архистратиже-е,
Со всеми Небесными силами-и-и!..
Ломоносов расчувствовался от такого ангельского вокала, вытер набежавшие слезы и в порыве чувств крепко обнял дорогого племянника:
— Славно, славно, Мишенька, тезка мой любезный. Мы с тобой поладим, точно знаю.
— Я стараться буду, Михайло Василич.
— Называй меня просто: дядя Миша.
Между тем Лопаткин передал Матрене письмо от его сына Федора — со словами:
— Сам-то не приехал, дел достаточно дома, но сказал, что весной непременно будет. Кажется, он к тебе присох сердцем-то.
Девушка зарделась:
— Скажете тоже, Яков Спиридонович! Мы ить просто дружим.
— И дружите, ребяты, на здоровье. А коль скоро пожелаете в будучем обручиться да обвенчаться, я не стану против.
— Благодарна вам за такое ко мне расположение.
А потом у себя в светелке распечатала конверт и с душевным трепетом вперилась в чернильные строчки:
«Здравия тебе, Матрешенъка, оченно желает Федор Яковлев сын Лопаткин с низким при том поклоном. Жаль, что не пришлось свидеться. Дядюшка Назар больно прихворнул — уж не знаем, встанет ли, — а без дяди-mo получаюсь я старшой, вот меня тятенька и оставил на хозяйстве при своем отсутствии. Дел по горло. Но тебя при этом не забываю, помню наши встречи в месяце иуне, как судили-рядили, распивали чаи при Елене Михайловне. Кланяйся ей тож. Ты-то обо мне помнишь? Оченно надеюсь, что весной предстоящего, 1765 году с первым обозом буду в Петербурге, и тогда увидимся вновь. Напиши ответ. Тем порадуешь меня несравненно. До свиданья, Матрешенъка, не хворай и знай, что на свете есть твой надежный друг, тот, что молится о тебе ежечасно».
Радостная, счастливая от таких задушевных слов, рассмеялась и расцеловала письмо. Прошептала весело:
— Феденька, хороший. Я тебе верной супругой стану, так и знай, любимый. И не променяю ни на кого. Мне другой не нужон.
Призадумалась, что ответить, и вприпрыжку понеслась посоветоваться с кузиной, вместе сочинить нежное послание.
Глава третья
Осень началась скверными погодами: чуть ли не с десятого сентября стало холодно, небо было в тучах, с Финского залива дул холодный ветер, и накрапывал мелкий дождь. Ждали бабьего лета, но оно все не наступало.
Тут по Петербургу поползли зловещие слухи: в Шлиссельбургской крепости тайно обезглавили подпоручика Семеновского полка Мировича. Тайно, потому что в России действовал указ прежней императрицы Елизаветы Петровны о запрете смертной казни. Получалось, Екатерина П преступила его. Но, с другой стороны, удивляться нечему: у нее на руках кровь супруга — императора Петра Ш. Кто решился на убийство единожды, перешел черту, для того уже все дозволено…
Разумеется, что в газетах никаких сообщений не было. И какие сообщения, если главный в тех событиях был не Мирович, а давным-давно свергнутый император Иоанн VI Антонович[23].
Он, двухмесячный, был провозглашен самодержцем в 1740 году (правили при нем сначала Бирон, а потом его мать — Анна Леопольдовна), а затем смещен гвардией, посадившей на трон Елизавету Петровну.
Дочь Петра приказала выслать семейство внучатого племянника вон из Петербурга (долгое время их держали в ломоносовских исконных местах — Холмогорах), а когда к власти пришла Екатерина II, двадцатидвухлетнего Иоанна бросили в Шлиссельбургскую крепость. Надо ли объяснять, как он был опасен для новой государыни? Он, прямой потомок царя Алексея Михайловича, настоящий Романов, — по сравнению с нею, немкой, самозванкой?
Содержали свергнутого монарха в одиночной камере, разговаривать с ним было строго запрещено (узнику передавали еду и средства гигиены через маленькое отверстие в железной двери), а еще имелось негласное предписание: если кто-то захочет Иоанна освободить, заключенного следует немедленно заколоть.
Так оно и произошло: Мирович, один из охранников, сделал попытку выпустить молодого человека на волю, но другие стражники выполнили приказ — умертвили ударом шпаги в сердце.
Да, в газетах осени 1764 года о случившемся ничего не упоминалось, но в домах Петербурга обсуждали и толковали. В том числе в доме Ломоносова. Говорили тихо, в узком кругу. И, как правило, не по-русски.
— Вы слыхали о казне подпоручика М.? — по-немецки спрашивала Леночка своего жениха Константинова, сидя с ним в гостиной после обеда.
— Тс-с, ни слова, — хмурил брови Алексей Алексеевич. — Это не для праздных бесед.
— Да чего ж бояться? Тут никто не услышит.
— Я не из боязни. Просто мне казалось, что политика, да еще такая, не должна волновать воображение юных дев.
— Видите — волнует. Я не про деяние совершённое — он преступник ли, нет ли — дело другое. И перипетии престолонаследия — дело не мое. Я про факт убийства. Потому как казнь есть убийство. А убийство — грех. И ничем не может быть оправдано. «Не убий» — заповедь Библейская.
Печку уже топили, несмотря на сентябрь, и в гостиной было довольно жарко. Государев библиотекарь вынул из кармана платок, промокнул с висков выступивший пот. Наконец, ответил:
— Да, убийство — грех. Что еще хотели бы от меня услышать?
— Вы — лицо из ближнего круга ея величества. Во дворце не говорят о случившемся?
— Совершенно нет. Уж по крайней мере со мною.
— Отчего же так?
— Я чиновник маленький. Книжные новинки, содержание старых фолиантов — все мои заботы. И к политике не имею касательства.
— Не обидно амплуа маленького чиновника?
— Ну, не всем же быть царями и Ломоносовыми. Кто-то должен и библиотеку обслуживать.
— А тщеславие? А амбиции? Не для вас?
— Я вполне доволен собственным общественным статусом. Правду говорю. Занимаюсь любимым делом — переводами, с удовольствием преподаю языки, радуюсь успехам учеников, с нетерпением жду нашей с вами помолвки и надеюсь на счастливую семейную жизнь. Для меня этого достаточно.
Леночка смотрела на него с интересом. И слегка помахивала кисточкой, привязанной к вееру.
— Неужели даже в юности не мечтали о подвигах, о славе?
— Я всегда ставил пред собою цели не мифические, а реальные. Переплыть океан, оказаться на Северном полюсе или покорить дикие народы — не в моей натуре. Потому как моя стихия — книги, языки, лингвистические науки и сугубо частная жизнь. Я не полководец, не землепроходец, не вершитель судеб. Вы разочарованы?
Дочка Ломоносова чуть скривила губку:
— Может быть, отчасти…
— Что ж, тогда взгляните на меня с другой точки зрения. Да, я частное лицо, отвечаю только за себя. Исполняю законы и заповеди Господни. И меня посему не свергнут с престола, не сошлют в Сибирь, не захватят в плен, не подвергнут публичной казни. Не за что. Я не стану жить в постоянном страхе за свои капиталы, место, положение. Нечего отнять. Если я никто, то и сделать со мной нельзя ничего. Значит, я свободнее них. Значит, и счастливее!
— Любопытная философия, мсье адъюнкт. Я должна подумать над нею.
— Кстати, о философии. Вы прочли Канта, взятого у меня в августе? — Он слегка улыбнулся.
— Ах, не смейтесь надо мною, пожалуйста, — покраснела она. — Да, читаю с превеликим трудом. Вы хотите меня унизить?
— Да помилуйте, Елена Михайловна, даже в мыслях не было. Я предупреждал, что знакомство с Кантом — это на любителя.
— Мне всегда было интересно в принципе — как рождаются в голове людей новые идеи: философские, как у Канта, или же естественнонаучные, как у моего папеньки? Надо самому быть гигантом, чтобы рассуждать о Природе, Космосе и Боге…
— Именно — гигантом. Ваш отец — гигант. К сожалению, не совсем оцененный в русском обществе. Гении зачастую кажутся их современникам не от мира сего. С гениями непросто. И оценку им дает только время, следующая эпоха.
— Вы считаете, моего отца в будущем все признают гением?
— Я не сомневаюсь.
— Говорите так, чтобы угодить мне?
— Полноте, сударыня, говорю, что думаю. Неужели я давал повод заподозрить меня в неискренности?
Леночка задумалась. А потом сказала:
— Не давали, нет. Я ценю вашу откровенность со мною. — Помолчав, добавила: — Отношусь к вам очень, очень тепло.
Он, упав на одно колено, взял ее руку и поцеловал пальчики. Заглянул в глаза и ответил:
— Вы моя любовь, Елена Михайловна, и надеюсь привнести в вашу жизнь лишь одно хорошее.
— Я надеюсь тоже, что с Орфеем не повторю судьбу Евридики, — усмехнулась она, совершенно пунцовая от волнительных чувств.
Надо отметить, происшествие с Мировичем мало повлияло на умы правящей верхушки. Главное, что не был освобожден августейший узник — это он создал бы проблемы. Ну а кто такой Мирович? Полусумасшедший поляк, ущемленный в своей национальной гордости. Недоволен, видите ли, несвободой Польши! Что такое Польша вообще? Жалкий придаток Российской империи. Так считала Екатерина, помещая на польский трон своего бывшего любовника — пана Станислава Понятовского. Пусть пока покомандует, пусть потешится — дескать, я король! А придет время — сбросим. Мановением руки русской государыни.