И тянула, тянула с помолвкой, а тем более с обручением (в те далекие времена брачный обряд распадался на несколько стадий: первая — сватовство, или первый пропой; далее — помолвка, рукобитье, сговор, или второй пропой; третья — обручение, обмен кольцами, или третий пропой; и в конце — уже венчание в церкви, свадьба; выбор был на стадии сватовства, но разрыв помолвки почитался большой обидой, оскорблением другой стороны, за него полагался денежный штраф).
Неопределенность в их отношениях так бы и тянулась, если бы не случай. В воскресенье, 21 ноября, Константинов неожиданно не пришел к Ломоносовым на обед. Снарядили Митьку с запиской от главы семейства: «Милостивый государь Алексей Алексеевич, мы встревожены вашим отсутствием, не случилось ли что, уж не захворали ли? Разъясните, сделайте одолжение, сударь, и развейте наши сумнения. Заверяем, что всегда рады вас принять у себя. Ломоносов». Митька побежал на Воскресенский проспект и вернулся через три четверти часа; запыхавшись, сказал:
— Так что нет их дома. А лакей поведал, будто барин получил приглашение отобедать у Григория Николаевича Теплова, с тем и убыл.
— У Теплова! — передернуло Михаила Васильевича. — Ну, тогда понятно: у него же младшая дочка на выданье, Лизонька. Вознамерился увести у нас женишка!
Изменившись в лице, Лена тем не менее попыталась защитить Алексея:
— Отчего сразу «увести»? И при чем тут Лизонька? Может, у мужчин деловая встреча?
Но отец заверил:
— Деловые встречи не проводят по воскресным дням за обеденным столом. Явно что-то частное. Ну а что у Теплова с Константиновым может быть такого? Только сватовство.
— Короша ли она сопой, эта Лизхен? — задала вопрос мадам Ломоносова. — Я ее помнить ошень плёх, когда быть em kleines Kind, крошка.
— Я ее тоже видел год назад, мельком, — неопределенно пожал плечами профессор. — Видимо, похожа на мать, шведку, — круглое плоское лицо и бесцветные глазки. Нет, не хороша. Наша девка лучше.
— Ах, папа, что ты говоришь!
— Говорю, что, может, проворонили женишка, слишком затянули с помолвкой-то.
— Нет, не верю. Алексей Алексеевич не поступит со мной так подло. Уверял в нежных чувствах и стихи даже сочинял. Человек он порядочный, чистый.
— Так ведь обязательств никаких не давал. По рукам не били, брачных договоров не заключали. И, уйдя к другой, ничего не нарушит, не покроет себя позором.
— А слова нежные, заверенья в амурах — разве не считаются? — Губы девушки от обиды дрогнули.
— И-и, слова к делу не пришьешь… Человека можно понять: он не так уж молод и мечтает поскорей свить семейное гнездышко; а надежды с мадемуазель Ломоносовой неопределенны… Вот и мог отчаяться. И переметнуться.
— Нет, не верю, не верю, — снова повторила она. — Обещал дождаться моего шешнадцатилетия.
— Значит, не дождался. Так бывает, дочурка, люди непостоянны порой в своих взглядах…
— Нет, не верю! — Леночка вскочила и, почти что рыдая, выбежала вон из гостиной.
— Да, бедняжка, — покачал головой отец. — Первые разочарования больно ранят… Я ведь тоже надеялся дожить до их свадьбы.
А Елизавета Андреевна нежно сжала его запястье:
— Не грустиль, мой Михель. Всё устроилься, alles wird sich geben, mein liber Mannchen![27]
Между тем Матрена заглянула в Леночкину спальню и увидела, что двоюродная сестра, повалившись на кровать вниз лицом и зарывшись в подушки, безутешно рыдает. Подошла, погладила ее по плечу:
— Будет, будет Ленуся. Глупая какая. Ты ж его не любишь. Отчего убиваешься тогда?
Девушка притихла, подняла голову с растрепанными волосами, посмотрела на кузину и села:
— Я сама не знаю, Матреша… Вроде не люблю, правда. Но когда узнала, что, возможно, не быть нашей свадьбе, почему-то расстроилась. — Вытерла со щек слезы. — Наваждение просто. Нешто он мне дорог?
— Получается, дорог. Как в народе бают: что имеем — не храним, потерявши — плачем…
Дочка Ломоносова шмыгнула носом:
— Ну, еще не потерявши — это токмо предположения.
— Но скажи честно — будет жалко, если Константинов женится на другой?
Та задумалась. Прошептала испуганно:
— Вероятно, будет. Я к нему привыкла. Он, конечно, страшненький и немолодой, и не Геркулес, но каким-то сделался родным, близким… Мне с ним интересно.
— A-а, вот видишь.
— Нешто это любовь, Матреша?
— Я не ведаю, как там в ваших книжках пишут, токмо не сумлеваюся, что люблю Федечку Лопаткина. Как подумаю об нем — вспыхиваю вся.
— В том-то все и дело: я как думаю о Константинове, совершенно не вспыхиваю.
— Отчего же плакала?
— Бог весть. Вроде бы игрушку захотели отнять.
— Человек не игрушка-то. И грешно так играть людьми. Коль не полюбила — так скажи ему, дабы не надеялся зряшно. И сыскал невесту на стороне. Или соглашайся на обручение.
— Надо еще подумать.
— Слишком много думок у тебя в голове. Надо не думки думать, а прислушаться к собственному сердцу. Это же не думки твои только что расплакались — это сердце твое расплакалось. Сердцу-то видней.
— Нешто полюбила?
— А то.
— Да, а вдруг всамделишно полюбила — а его и след простыл, он уже с другой сговорился?
— Тьфу ты, Господи! Всё не слава Богу.
— Что же делать теперь, Матреш?
— Ждать вестей — сговорился, нет? Раньше времени слезыньки не лить. А там видно будет.
Лена уткнула нос в платочек:
— Вот несчастная я, несчастная! Вроде не люблю, вроде отпускать не хочу — и куда ни кинь, всюду клин! — И опять разрыдалась в голос.
Так она промучилась вечер, ночь, утро и почти целый понедельник. Даже не пошла завтракать и обедать, отменила уроки с Мишей, объяснив свое состояние нездоровьем. Не дождавшись от Константинова никакой весточки, вознамерилась написать ему сама. Будь что будет. Или пан, или пропал. Лучше горькая правда, чем томление в неопределенности. Вот что у нее получилось (сочинила по-русски):
«Милостивый государь Алексей Алексеевич! Наше семейство продолжает пребывать в изумлении от поступков Ваших. Не пришли к нам обедать в прошлое воскресенье, хоть и обещали давеча принести мне ноты господина Гайдна из его оперы “Ацис и Галатея ”, а от Ваших людей известно, что обед у нас предпочли обеду в семье Тепловых. И теперь молчите, не появляетесь и не пишете. Нашей дружбе конец? Коли так, то скажите прямо. Остаюсь в неизменном уважении к Вам Е.Л.»
Митька отнес письмо и, вернувшись, сказал, что опять-таки не застал Константинова дома, а письмо у привратника оставил с просьбой передать барину. Поздно вечером, около восьми, человек Константиновых притащил ответ, адресованный лично Леночке. Обмирая и нервничая, девушка дрожащими пальцами вскрыла конверт. И прочла по-русски:
«Драгоценная мадемуазель Елена, не сердитесь на меня, видит Бог: я невинен перед Вами. Не пришел к Вам обедать в самом деле по причине приглашения от Теплова — я отвез ему книгу Дэвида Юма “Очерки о человеческом познании” из библиотеки Е.И. В.[28] Заодно был представлен его семейству — прежде всего, супруге, Матрене Герасимовне, дочери Анне и ея мужу Семену Александровичу Неплюеву, младшей дочери Елизавете и ея жениху Демидову. Сыну Алексею представлен быть не мог по причине его малолетства (он родился год назад). На обеде было довольно скучно, разговоры токмо о погоде, о нарядах дам на балах и интригах при дворе. Сам Теплое попытался выведать у меня, каковы мои отношения с Вашим семейством, состоится ли наша с Вами свадьба и насколько сурьезно болен М.В. Я геройски уходил от прямых ответов, изворачивался как мог (потому как не его это дело), и в конце концов он отстал от меня. Но, как говорится, не приходит беда одна: после заливной курицы я почувствовал в животе нечто ни с чем не сообразное — видимо, какие-то яства не пошли мне впрок, — и был вынужден, извинившись, экстренно покинуть тепловских пенатов. Еле сумел добраться до дома! Опущу малоприятные подробности моего толи отравления, толи несварения и скажу токмо, что промаялся я весь вечер и всю ночь, не сомкнув совершенно глаз, а с утра пришлось отправляться в присутствие. Так что встать за бюро и составить хотя бы крохотную записку Вам не имел решительно никаких желаний и сил. Не сердитесь, пожалуйста. Как могли Вы подумать, что дерзну добровольно пренебречь нашей дружбою? Токмо и мечтаю о 21 февраля, дабы снова попросить у Вашего папеньки Вашу руку и сердце. В чувствах моих не сумневайтесь, ведь они сильны, как и прежде.
Искренне и всецело Ваш — Алексей Константинов».
Прослезившись от счастья, Леночка встала на колени перед образом Девы Марии с Младенцем, поклонилась, перекрестилась и прошептала:
— Господи, спасибо. Слава Тебе, Господи. Я так счастлива теперь. Я не знаю, но кажется, я его люблю.
Ломоносов известил письменно генерал-поручика Бецкого (и через него — самодержицу), что работа над «Полтавской битвой» успешно завершена и панно можно перенести в храм Петра и Павла в Петропавловкой крепости. И тогда он примется за следующую по плану мозаику — «Взятие Азова». Ждал ответа несколько недель, чем испортил себе именины 8 ноября, не дождался и хотел было лично посетить дом Ивана Ивановича, чтобы получить разъяснение, как внезапно секретарь ее величества написал, что приедет к Ломоносову для серьезного разговора в понедельник, 22 ноября. Но напрасно ждали его визита — не приехал, а прислал записку, что поспешно вызван в Зимний дворец и заедет позже. В результате встреча состоялась только 26-го, в пятницу.
Бецкий оказался грустен, хмур и немного нервен. Не пошел смотреть на готовую «Полтаву», отмахнувшись с гримаской: «Ах, не сомневаюсь, что сие всё прекрасно!» — И сказал печально:
— Принято решение стены храма не украшать панно.
Михаил Васильевич даже пошатнулся:
— То есть почему?!
— Храм не для батальных мозаик.